Еще долго Эмиль лежал с открытыми глазами и думал о волках, и чем больше он думал, тем больше убеждался, что, будь у них яма, в нее обязательно попался бы волк. Задумано - сделано, уже на следующее утро Эмиль принялся копать яму между столярной и кладовой. Летом здесь буйно росла крапива, а теперь она лежала на земле, черная и увядшая.
Волчью яму надо рыть долго, чтобы она была глубокой и волк не мог бы выбраться из нее, если уж туда угодит. Альфред помогал Эмилю и время от времени брался за лопату, но все же яма так и осталась невырытой почти до самого Нового года.
- Не беда, - говорил Альфред, - волки все равно не выйдут из леса до зимы, пока не похолодает и у них от холода животы не подведет.
Маленькая Ида задрожала от страха, представив себе изголодавшихся волков, которые студеной зимней ночью выйдут тайком из леса, подкрадутся к дому и завоют под окнами.
Но Эмиль ни капельки не испугался. Его глаза горели. Он с восторгом глядел на Альфреда, представляя себе, как волк свалится в его яму.
- Теперь я прикрою яму ветками и еловыми лапами, чтобы волк ее не заметил, - сказал он, довольный, и Альфред с ним согласился.
- Это уж верно! "Без хитрости не проживешь", говорит Дурень-Юкке, схватив вошь пальцами ног, - добавил Альфред.
Эти слова как присказку частенько вспоминали в Лённеберге, но Альфреду не следовало бы ее повторять, поскольку Дурень-Юкке как-никак приходился ему родным дедушкой и жил на старости лет в Лённебергской богадельне, приюте для бедняков. А над своим дедушкой нехорошо смеяться, хотя Альфред вовсе не имел в виду ничего дурного, а лишь повторял то, что говорили другие.
Теперь оставалось ждать, когда настанут лютые холода, а они были не за горами. В самом деле, они скоро и нагрянули.
Перед самым Рождеством разъяснилось, ударил морозец и, как всегда бывает, повалил снег. То-то было радости! Снег кружил и кружил над хутором Каттхульт, над Лённебергой и над всем Смоландом, пока вся округа не превратилась в один сплошной снежный сугроб. Из снега чуть торчали лишь колья изгородей, и по ним можно было догадаться, где проходит дорога. И ни один даже самый острый глаз не мог бы разглядеть волчью яму. Яму, словно ковром, накрыло пушистым снегом, и Эмиль каждый вечер беспокоился только о том, как бы ветки и еловые лапы не провалились под тяжестью снега до той поры, когда явится волк и рухнет в яму.
В Каттхульте настала горячая пора - к Рождеству здесь готовились основательно! Сперва устраивали большую стирку. Лина и Крёса-Майя, стоя на коленях на обледенелых мостках хуторского ручья, полоскали белье. Лина дула на потрескавшиеся от мороза пальцы и плакала.
Потом закололи большого откормленного поросенка, и тогда уж людям, по словам Лины, не осталось места на кухне. Там рядом с блюдами свиного студня, ветчины, копченой грудинки и другой вкусной еды громоздились горы пальтов, кровяной колбасы, свиной колбасы, жареной колбасы, зельца и, наконец, колбас, начиненных кашей и картошкой. А какое Рождество без можжевелового кваса! Он долго бродил в большой деревянной кадушке, в пивоварне. Пекли столько всего, что просто диву даешься: белый хлеб и сладкие хлебцы на патоке, хлеб ржаной и шафранные булочки с изюмом, простые пшеничные булки, пряники, особые маленькие крендельки, меренги - воздушные пирожные из белка - и пирожные с кремом. А еще готовили клецки. Всего не перечтешь. И понятно, в праздник нужны свечи. Лина и мама Эмиля почти целую ночь отливали из воска свечи - большие, маленькие и даже рогатые. Рождество уже стояло на пороге. Альфред и Эмиль запрягли Лукаса в сани-розвальни и поехали в лес за елкой, а папа Эмиля пошел на гумно и принес несколько снопов овса, которые приберег для воробьев.
- Одно разорение, - сокрушался он, - но ведь и воробьи хотят в праздник попировать.
А сколько еще было таких, кто хотел бы попировать в праздник! Например, нищие из богадельни. Ты, верно, не знаешь, кто такие нищие и что такое богадельня? Вот и радуйся этому! Если б я стала рассказывать подробнее о богадельнях, получилась бы история почище того, что рассказывала Крёса-Майя об убийцах, привидениях и лютых зверях. Представь себе маленькую убогую лачугу с несколькими каморками, в которых в тесноте ютятся бедные изможденные старики и старухи. Они не живут, а мучаются от грязи и вшей, голодные и несчастные. Теперь ты знаешь, что такое богадельня. Лённебергская богадельня была, пожалуй, ничуть не хуже других, хотя не приведи Бог никому туда попасть, когда наступит старость и не будет сил заработать на кусок хлеба.
- Бедный дедушка, - часто говаривал Альфред, - невеселая у него жизнь. Еще бы куда ни шло, если бы Командорша не была такой ведьмой.
Командоршей называли старостиху, которая верховодила в богадельне. Понятно, она тоже была нищенкой, но посильнее и покрепче других, да еще злющая-презлющая. Поэтому ее и назначили командовать в богадельне, чего никогда бы не случилось, если бы Эмиль успел к тому времени подрасти и стать председателем муниципалитета. Но пока, к сожалению, он был лишь маленьким мальчиком и ничего не мог поделать со старостихой. Дедушка Альфреда боялся ее, и все другие бедняки тоже.
- Вишь, она аки лев рыкающий средь овечьего стада, - любил повторять Дурень-Юкке.
Чудаковат был этот Юкке и говорил так, будто Библию читал, но добряк, и Альфред очень любил своего старого деда.
Те, кто жил в богадельне, никогда не ели досыта.
- Такая уж у них горькая доля, - сетовала мама Эмиля. - Горемыки, ведь им тоже надо чем-нибудь полакомиться в праздник.
Вот почему за несколько дней до Рождества можно было видеть, как Эмиль вместе с Идой пробираются по заснеженной дорожке к богадельне, волоча огромную корзину. Мама Эмиля положила в нее всякой всячины: разные колбасы, свиной студень, ветчину, пальты, а также булки, шафранные булочки с изюмом, пряники и еще свечи, и даже маленькую берестяную табакерку с нюхательным табаком для Дурня-Юкке.
Лишь тот, кто сам долго голодал, может понять, как обрадовались бедняки, когда Эмиль и Ида ввалились со своей корзиной в богадельню. Они тотчас захотели полакомиться - Дурень-Юкке, Калле-Лопата, Юхан-Грош, Придурок-Никлас, Пройдоха-Фия, Кубышка, Виберша, Блаженная Амалия и все остальные. Но Командорша сказала:
- Не раньше праздника, зарубите себе на носу!
И никто не посмел возразить ей.
Эмиль и Ида вернулись домой. Тут подоспел и сочельник. В Каттхульте в канун праздника было очень весело, и на другой день тоже. Когда они поехали к заутрене в Лённебергскую церковь, Эмиль просто сиял от радости, сидя в санях, потому что Лукас и Маркус летели так, что снег бил из-под копыт и они обгоняли все другие сани. Во время службы Эмиль вел себя очень хорошо, и мама его записала в синей тетради:
"Етот мальчик ваабще-то благочестиви ни проказничает па крайней мере в церкви".
Весь первый день праздника Эмиль был также на редкость послушным. Они с Идой мирно занялись новыми игрушками, и на хуторе воцарилась благодатная тишина.
Но вот наступил второй день праздника. Родители Эмиля должны были ехать в гости на хутор Скорпхульт, что в другом конце прихода. Все в Лённеберге хорошо знали Эмиля, и поэтому хозяева пригласили папу и маму без детей.
- Мне-то что! - сказал Эмиль. - Им же хуже. Так этим хозяевам Скорпхульта и не удастся со мной познакомиться.
- И со мной тоже, - добавила Ида.
Все, конечно, думали, что Лина в тот день останется дома и присмотрит за детьми, но она с утра ударилась в рев. Ей во что бы то ни стало захотелось проведать мать, которая жила на торпе неподалеку от Скорпхульта. Лина, верно, смекнула, что неплохо было бы прокатиться в санях, раз хозяевам все равно ехать в ту сторону.
- Так и быть, - сказал Альфред, - я могу присмотреть за детьми. Еда в доме есть, а я пригляжу, чтобы они не трогали спички и не набедокурили.
- Смотри только, как бы Эмиль чего не натворил, - сказал папа Эмиля и сумрачно посмотрел себе под ноги. Но тут вступилась мама:
- Эмиль - чудесный малыш, и он не всегда проказничает, по крайней мере не в праздники. Не реви, Лина, поедешь с нами!
И они укатили.
Альфред, Эмиль и Ида стояли у окна и глядели вслед саням до тех пор, пока они не скрылись за холмами. Потом Эмиль радостно запрыгал, словно козлик.
- Эх, и заживем мы теперь! - воскликнул он.
Но тут Ида показала своим тонким пальчиком на дорогу.
- Гляньте-ка, Дурень-Юкке идет, - сказала она.
- И верно, - подтвердил Альфред. - Что там еще стряслось?
Все знали, что Юкке запрещено отлучаться из богадельни. У него было неладно с головой, и он не запоминал дороги. Так, во всяком случае, утверждала Командорша.
- Он, того и гляди, заблудится, потом ищи-свищи, - говорила она. - А у меня нет времени бегать и искать его.
Но до Каттхульта Юкке добирался благополучно. Вот и теперь он ковылял по дороге, весь высохший и сморщенный, с седыми космами, свисавшими на уши. Вскоре он уже стоял на пороге кухни и всхлипывал.
- Нам не дали ни одного пальта, - прошамкал он. - И ни кусочка колбасы. Старостиха все забрала себе.
Больше он не мог вымолвить ни слова и только плакал.
Тут Эмиль разозлился. Он так сильно разозлился, что Альфред и Ида едва осмеливались взглянуть на него. Дико сверкнув глазами, он схватил со стола фарфоровую миску.
- Подать сюда старостиху! - закричал он и швырнул миску о стену с такой силой, что только черепки закружились по кухне. - Где мое ружье?
Альфред не на шутку испугался.
- Уймись, пожалуйста, - попросил он. - Тебе вредно так злиться!
Потом Альфред стал гладить и утешать своего несчастного дедушку и расспрашивать, почему Командорша так плохо с ними обошлась. Но Юкке знай себе твердил:
- Нам она не дала ни единого пальта и ни кусочка колбасы. А мне и та-ба-бака моего не дала, - плакал он.
Тут Ида снова показала на дорогу.
- Гляньте-ка, Кубышка идет, - сказала она.
- Это за мной… - сказал Юкке и весь затрясся.
Кубышка была маленькая шустрая старушка из богадельни. Стоило Юкке исчезнуть, как старостиха посылала ее в Каттхульт. Ведь чаще всего он ходил туда к Альфреду, да и мама Эмиля всегда была добра к беднякам.
От Кубышки они и узнали, как все произошло. Командорша спрятала угощение в шкаф на чердаке, где в ту пору было довольно холодно. А когда она в праздник пришла за едой, то там будто бы не хватало одной самой маленькой колбаски, и тут старостиха словно белены объелась.
- Аки лев рыкающий средь овечьего стада, - сказал Дурень-Юкке, и Кубышка поддакнула ему.
Что тут было! Из-за несчастной колбаски Командорша всем учинила допрос и готова была прямо на месте разделаться с бедным грешником, стянувшим колбаску. "Я вам такой праздник устрою, что ангелы Божьи восплачут на небесах!" - пригрозила она.
- Так оно и вышло, - сказала Кубышка.
Как ни кричала, как ни буйствовала старостиха, никто не захотел признаться, что украл колбаску. А некоторые даже подумали, что старостиха все выдумала, лишь бы заграбастать себе гостинцы. И правда, Рождество у них вышло такое, что ангелы плакали на небесах, рассказывала Кубышка. А Командорша целый день восседала в своей чердачной каморке за праздничным столом с зажженными свечами и уплетала за обе щеки колбасу, пальты, ветчину и шафранные булочки с изюмом до тех пор, пока чуть не лопнула, этакая прорва толстая. А внизу вдоль голых стен сидели бедняки и лили слезы: им досталось на праздник всего-навсего несколько ржавых селедок.
То же самое повторилось и на другой день. Старостиха снова поклялась, что никто даже полпальта не получит, пока вор не приползет к ней на коленях и не признает свою вину. Затем в ожидании повинной она опять уселась наверху и ела - ела без конца, не желая ни с кем разговаривать. Кубышка сама много раз подсматривала в замочную скважину и видела, как лакомые гостинцы, посланные мамой Эмиля, один за другим исчезали в широкой пасти старостихи. Но теперь она, видно, испугалась, что Юкке пошел в Каттхульт ябедничать, и наказала Кубышке живым или мертвым немедленно доставить его обратно.
- Так что лучше всего пойти сразу, Юкке, - сказала Кубышка.
- Эх, дед, ну и дела, - вздохнул Альфред. - Нет счастья тому, кто ходит с сумой!
Эмиль не сказал ничего. Он сидел на лавке и только скрежетал зубами. Еще долго после того, как Юкке и Кубышка ушли из дому, он не вставал с места и, видно, что-то обдумывал. Наконец он хватанул кулаком по лавке и воскликнул:
- А я знаю, кто закатит пир на весь мир!
- Кто? - спросила Ида.
Эмиль снова ударил кулаком.
- Я! - ответил он.
И Эмиль рассказал им о том, что придумал. Он устроит такой пир, что о нем долго будут вспоминать в округе! Пусть все бедняки из Лённебергской богадельни приходят к ним в гости, и точка!
- Эмиль, Эмиль, - боязливо спросила Ида, - а это не новая проделка?
Альфред тоже побаивался, как бы это не оказалось новой шалостью. Но Эмиль уверял, что никакая это не проделка, а, наоборот, доброе дело. И ангелы на небесах захлопают в ладоши так же громко, как прежде плакали.
- Да и мама обрадуется, - добавил Эмиль.
- Ну а что скажет папа? - спросила Ида.
- Гм, - хмыкнул Эмиль. - Хотя все равно никакая это не проделка.
Потом он умолк и снова задумался.
- Труднее всего будет вытащить их из этой львиной пещеры, - сказал он. - Пошли, может, там что придумаем!
Между тем Командорша уплела все подчистую: колбасу и пальты, ветчину и студень, все шафранные булочки с изюмом и пряники; она вынюхала до последней крошки табак Дурня-Юкке. Теперь она сидела на чердаке мрачнее тучи. Так бывает со всяким, кто совершил подлость и к тому же объелся пальтами. Вниз к беднякам ей спускаться не хотелось, потому что они только вздыхали и осуждающе смотрели на нее, не говоря ни слова.
Так вот и сидела она насупившись на чердаке, как вдруг кто-то постучал в дверь, и она быстро спустилась вниз по лестнице - посмотреть, кто пришел.
На крыльце стоял Эмиль, Эмиль из Каттхульта. Командорша перепугалась не на шутку. Видать, Юкке или Кубышка наябедничали, а то зачем бы ему было приходить?
Маленький Эмиль поклонился и вежливо спросил:
- Не оставил ли я свой складной ножик, когда был здесь в последний раз?
Надо же, какой хитрец был этот Эмиль! Ножик преспокойно лежал у него в кармане брюк, это уж точно, но ему как-то надо было объяснить, зачем он сюда пришел.
Командорша заверила его, что никто никакого ножа не видал. И тогда Эмиль спросил:
- Ну как, понравилась вам колбаса? А свиной студень и другие гостинцы?
Командорша опустила глаза и уставилась на свои здоровенные ножищи.
- Как же, как же, - поспешно забормотала она, - ведь дорогая хозяйка из Каттхульта знает, чем порадовать бедняков. Передай ей низкий поклон!
И тогда Эмиль сказал то, ради чего он пришел сюда, но упомянул об этом вскользь, будто невзначай, а вовсе не как о важном деле:
- Мама и папа в гостях в Скорпхульте.
Командорша оживилась:
- Неужто в Скорпхульте нынче пируют? А я и не знала!
"Это уж точно, иначе ты давно уж была бы там", - подумал Эмиль.
Как и все в Лённеберге, он хорошо знал, что случись где-нибудь в округе праздник, так на кухне без Командорши не обойтись. Она точна как часы. И не отвяжется, пока не отведает хотя бы сырной лепешки. Ради лепешки она готова была пойти хоть на край света. Если ты бывал когда-нибудь на празднике в Лённеберге, то знаешь не хуже Командорши, что на стол там обычно выставляют длинные ряды сверкающих медных мисок с громадными сырными лепешками, которые гости привозят в подарок хозяевам. В Лённеберге их называют гостинцами.
- На столе там семнадцать сырных лепешек, - сказал Эмиль. - Вот здорово, верно?!
Разумеется, Эмиль не мог точно знать, было ли там семнадцать лепешек, но он и не настаивал, врать он не хотел. Он лишь намекнул:
- …семнадцать сырных лепешек. Вот здорово, верно?!
- Ну и ну! - обрадовалась Командорша.
С тем Эмиль и ушел. Он добился чего хотел и не сомневался, что через полчаса Командорша будет шагать по дороге в Скорпхульт.
Ясное дело, он не ошибся. Эмиль, Альфред и маленькая Ида притаились за поленницей и вскоре увидели, как из дома вышла Командорша, закутанная в свою самую толстую шерстяную шаль, с нищенской сумой под мышкой, и направилась в Скорпхульт. Но вот ужас-то: она заперла за собой дверь на ключ и бросила ключ в свою суму. Нечего сказать, хорошенькое дельце! Теперь все они, эти несчастные бедняки, оказались взаперти, как в тюрьме. Старостиха, видно, считала, что так оно и должно быть. Пусть только Дурень-Юкке попробует выбраться из дома, он увидит, кто здесь командует и с кем шутки плохи.
И она резво засеменила толстыми ногами по дороге в Скорпхульт.
Эмиль подошел к двери и дернул ее. Он сразу понял, что она заперта крепко-накрепко. Потом Альфред и маленькая Ида тоже попытались ее открыть. Да, дверь, без сомнения, была заперта на ключ.
Тем временем к окну прильнули бедняки и испуганно уставились на троицу, которая пыталась проникнуть к ним в дом. Эмиль закричал:
- Гулять вам на пиру в Каттхульте, если мы вызволим вас отсюда!
И в лачуге зажужжали, словно растревоженные пчелы в улье. Вот радость-то нежданная-негаданная! И беда - непоправимая! Ведь все равно они заперты, и, как ни ломай голову, им отсюда не выбраться.
Ты, может быть, спросишь, почему они не открыли окно и не вылезли во двор? Ведь это не так уж и трудно? Сразу видно, что ты никогда не слыхал о внутренних рамах. В зимнюю пору невозможно было открыть окна в богадельне именно из-за этих внутренних рам. Они были плотно вставлены и заклеены бумажными полосками, чтобы ветер не проникал в щели.
"Ну а как же тогда проветривали комнаты?" - вероятно, удивишься ты. Дорогое дитя, ну как можно задавать такие глупые вопросы! Кто тебе сказал, что в богадельне проветривали каморки? Кто станет заниматься такой ерундой! Ну кому это нужно, если свежий воздух и так проникал в дом через печную трубу и щели в полу и стенах?
Нет, куда там, через окно этим несчастным старикам не выбраться!
Правда, в доме одно маленькое оконце все же открывалось и зимой, но оно было высоко над землей в чердачной каморке Командорши, и ни один бедняк, как бы он ни был голоден, не решился бы прыгнуть с такой высоты, чтобы отправиться в гости. Потому что это уж точно был бы прыжок прямо на тот свет.
Но Эмиль не отступил перед таким пустячным препятствием. Он тотчас отыскал лестницу, запрятанную под дровяным сараем, и приставил ее к чердачному оконцу, которое радостно распахнула Кубышка. Альфред забрался наверх. Он был рослый и сильный, и ему ничего не стоило осторожно спустить по лестнице маленьких тощих старичков и старушек. Понятно, они охали и причитали, но все, как один, благополучно вылезли из окна и оказались внизу на земле. Все, кроме Блаженной Амалии. Она боялась высоты и ни за что не хотела вылезать в окно. Виберша пообещала принести ей всего, что только сможет захватить с собой, и Амалия успокоилась.