- Ах, дитя, ты никогда не думаешь. Ни о чем, кроме собственных удовольствий. Ты вон додумался приплыть сюда ночью с острова Джексона, чтобы посмеяться над нашими бедами, додумался, как одурачить меня враньем про твой сон, а додуматься до того, что нас можно бы и пожалеть, уберечь нас от горя, - куда там.
- Тетушка, теперь я понимаю, что это было низко, но я тогда ничего низкого и в мыслях не имел. Честное слово, не имел. И потом, я пробрался сюда вовсе не для того, чтобы смеяться над вами.
- А для чего же еще?
- Я хотел дать вам знать, что горевать по нам не надо, потому что мы вовсе не утонули.
- Ах, Том, Том, да если бы я поверила, что ты способен на такую заботливость, благодарнее меня не было бы человека на свете, но ты же знаешь - нет, не способен, - и я это знаю, Том.
- Но я же для этого и переплыл реку, тетя, - вот провалиться мне на этом месте.
- Ах, Том, не лги, не надо. Мне от этого только в сто раз хуже станет.
- Я не лгу, тетя, я правду говорю. Я не хотел, чтобы вы убивались, только потому и приплыл.
- Я отдала бы все на свете, лишь бы поверить тебе, Том, - такой поступок искупил бы все твои грехи. Я даже порадовалась бы тому, что ты убежал из дома и вел себя так дурно. Да ведь как в это поверишь, ты же так ни о чем нам знать и не дал, а почему?
- Понимаете, тетя, когда вы заговорили о похоронах, я вдруг представил, как мы приплывем сюда и спрячемся в церкви, ну и не смог отказаться от такой хорошей мысли. Поэтому я засунул кору обратно в карман и ушел.
- Какую еще кору?
- Ну, ту, на которой написал, что мы ушли в пираты. Теперь-то я думаю, что лучше бы вы проснулись, когда я вас поцеловал, - я правда так думаю.
Морщинистое лицо тети Полли разгладилось, в глазах ее засветилась нежность.
- Так ты поцеловал меня, Том?
- Ну конечно, тетя.
- Ты в этом уверен?
- Ну а как же, тетя, - конечно, уверен.
- А почему ты меня поцеловал, а, Том?
- Потому что я так вас любил в ту минуту, а вы лежали здесь и стонали, и мне стало вас очень жалко.
Что же, слова эти походили на правду. И старушка, не справившись с дрожью в голосе, сказала:
- Поцелуй меня еще раз, Том! - ну вот, а теперь беги в школу, не мешай мне.
Как только он удалился, тетя Полли подбежала к чулану и вытащила из него то, что еще уцелело от куртки, в которой пиратствовал Том. Но тут же и замерла, держа крутку в руках, и сказала себе:
- Нет, не решусь я на это. Бедный мальчик, конечно же, он солгал мне, - но ведь это святая ложь, святая, и она так меня утешила. Я надеюсь, Господь… нет, я знаю, Господь простит его, потому что солгал он от доброты сердечной. А я не хочу убеждаться в том, что он солгал. Не буду ничего проверять.
Она вернула куртку в чулан, постояла с минуту, раздумывая. Дважды рука ее снова тянулась к куртке и дважды отдергивалась. Но, наконец, тетя Поли протянула руку в третий раз, укрепив свою решимость мыслью: "Это благая ложь - да, благая - и она ничуть меня не огорчит". Старушка залезла в карман куртки и миг спустя уже читала сквозь слезы слова, которые Том написал на коре, и говорила себе: "Вот теперь я прощу моего мальчика, даже если он совершит миллион грехов!".
Глава XX
Том спасает Бекки от порки
Что-то, присутствовавшее в поцелуе тети Полли, сняло подавленность Тома, как рукой, на сердце у него снова стало легко и весело. Он направился к школе и в самом начале Луговой улицы удача свела его с Бекки Тэтчер. А поскольку настроение Тома всегда определяло его поступки, он, ни секунды не поколебавшись, подбежал к ней и сказал:
- Сегодня я вел себя очень гадко, Бекки, и жалею об этом. Я никогда, никогда больше так не поступлю, до конца моих дней - прости меня, ладно?
Девочка остановилась и смерила его презрительным взглядом:
- Спасибо, что не стали навязывать мне ваше общество, мистер Томас Сойер. Я с вами больше не разговариваю.
И, тряхнув головой, пошла дальше. Тома ее слова огорошили до того, что ему не хватило даже присутствия духа сказать: "Ну и наплевать, мисс Воображала!", а когда он собрался с мыслями, подходящее для такого высказывания время было уже упущено. Поэтому Том не сказал ничего. Но разозлился ужасно. В школьный двор он вступил, помрачнев пуще прежнего, жалея, что Бекки не мальчишка, и воображая, как бы он тогда ее отмутузил. Столкнувшись с ней во дворе, он произнес пару язвительных слов. Она выпалила в ответ, нечто под стать им и разрыв детей стал окончательным. Негодование Бекки ощущала такое, что ждала и дождаться не могла начала урока, уж больно ей хотелось увидеть, как Тома высекут за испорченный учебник. Если ее и посетило ненадолго желание разоблачить Альфреда Темпла, то теперь оно сгинуло, не оставив и следа.
Бедная девочка, она и ведать не ведала, какие неприятности ждут ее в самом что ни на есть близком будущем. Учитель, мистер Доббинс, достиг средних лет, так и не удовлетворив своих честолюбивых устремлений. Главным из них было желание стать врачом, однако бедность распорядилась так, что выше положения учителя в захудалом городишке подняться ему не удалось. Каждый день он доставал из своего стола некую загадочную книгу и, если никто из учеников не отвечал в это время затверженного урока, углублялся в нее. Книгу свою он держал под замком. Не было в школе ребенка, не мечтавшего заглянуть в нее хоть краешком глаза, однако такой случай никому еще не представился. У каждого мальчика и у каждой девочки имелась теория касательно ее содержания, но ни одна из них не походила на другую, а факты, способные подкрепить хоть какую-то, отсутствовали. Теперь же Бекки, проходя мимо стоявшего у самой двери класса учительского стола, заметила, что из ящика его торчит ключ! Какая бесценная удача! Она огляделась вокруг - никого не увидела и в следующий миг уже держала книгу в руках. Титульный лист: профессор Такой-то, "Анатомия", - ничего ей не сказал, и Бекки перелистнула страницу. И сразу же увидела прекрасно награвированный и расцвеченный фронтиспис - изображение совершенно голого мужчины. Но тут на книгу легла тень, это Том Сойер, вступив в класс, тоже увидел картинку. Бекки схватилась за книгу, чтобы захлопнуть ее, и, себе на беду, разодрала картинку почти до середины. Она бросила книгу в ящик стола, повернула ключ и закричала в стыде и страхе:
- Том Сойер, как вам хватает низости подкрадываться к людям и подглядывать, на что они смотрят?
- Откуда ж мне было знать, что ты на что-то смотришь?
- Стыдитесь, Том Сойер, вы же знаете, что донесете на меня, и что мне тогда делать, о, что мне делать? Меня высекут, а меня никогда еще не секли.
Бекки притопнула ножкой и прибавила:
- Ну и ладно, хотите подличать, пожалуйста! Я тоже про вас кое-что знаю. Вот подождите, увидите что с вами будет! Гадкий, гадкий, гадкий! - и, восклицая так, Бекки выскочила из класса.
Том постоял немного, озадаченный ее вспышкой. А затем сказал себе:
"Удивительная, все-таки, дура! Не секли ее никогда! Тоже мне, невидаль, порка! Девчонки они все такие - неженки и трусихи. Я-то, конечно, ничего старику Доббинсу не скажу, найду, как с ней поквитаться, и без такой подлости, да толку-то! Старик Доббинс спросит, кто порвал его книгу. Никто не признается. И тогда он проделает то же, что и всегда, - начнет спрашивать каждого по очереди и, когда дойдет до нее, поймет все и без ответа. Девчонок же вечно лица выдают. Твердости характера, вот чего им не хватает. И ее высекут. Да, положение у Бекки Тэтчер безвыходное."
Том поразмыслил еще немного и добавил:
"А, ладно, если бы я в такую передрягу попал, она бы только обрадовалась - вот и пусть теперь узнает, где раки зимуют!"
И Том присоединился к резвившимся во дворе школьникам. Через пару минут появился учитель и начался урок. Большого интереса к занятиям Том не испытывал. Он поглядывал в сторону девичьей половины класса и лицо Бекки пугало его все сильнее. Вообще говоря, жалеть ее он вовсе не собирался, однако жалел и ничего с собой поделать не мог. Как-то не испытывал он торжества, достойного такого названия. Затем учитель обнаружил ущерб, нанесенный учебнику Тома, и на какое-то время мысли мальчика полностью отвлеклись от Бекки. Она же очнулась от горестного оцепенения и принялась с изрядным интересом наблюдать за происходившим. Бекки не ожидала, что Тому удастся отвертеться от наказания с помощью уверений в том, что никаких чернил он на учебник не проливал, и оказалась права. Когда учитель протянул руку к розге, Бекки вновь охватило желание встать и обличить Альфреда Темпла, однако она, сделав над собою усилие, осталась сидеть - потому, сказала себе Бекки, что "он же донесет, что это я порвала картинку. Ни слова не произнесу, даже ради спасения его жизни!".
Том получил порцию розог и вернулся на свое место отнюдь не убитым горем, поскольку думал, что, может, и вправду залил учебник чернилами во время какой-то возни во дворе и сам того не заметил; вину свою он отрицал проформы ради, а еще потому, что этого требовал обычай, вот он и отнекивался - из принципа.
Прошел час, учитель сидел, клюя носом, на своем троне, воздух класса наполняло дремотное гудение зубрежки. Но наконец, мистер Доббинс выпрямился, зевнул, отпер ящик стола и протянул руку к книге, - казалось, впрочем, что он еще не решил, достать ее или оставить на месте. Некоторое время мистер Доббинс рассеянно постукивал по ней пальцами, но затем вынул книгу из ящика и поудобнее устроился в кресле, собираясь приступить к чтению! Том бросил взгляд на Бекки. Она походила на затравленного, беспомощного кролика, в которого уже прицелился охотник. И Том мгновенно забыл о ссоре с ней. Скорее - нужно что-то сделать! сейчас же! Однако сама неотвратимость нависшей на Бекки беды сковала изобретательность Тома. Да! - вот оно! Он выхватит книгу из рук учителя, бросится с ней к двери и удерет! Но нет - решение это чуть-чуть запоздало, шанс оказался упущенным - учитель открыл книгу! Ах, если бы Тому снова представилась такая возможность! А теперь уже поздно. Теперь, сказал он себе, Бекки уже не спасти. В следующее мгновение учитель обвел класс взглядом. И было в этом взгляде нечто такое, от чего страх пронял даже детей решительно ни в чем не повинных. Молчание длилось долго, можно было успеть до десяти сосчитать, - учитель наливался гневом. И наконец, он спросил:
- Кто из вас порвал эту книгу?
Ни звука. Урони кто-нибудь из детей булавку, все бы это услышали. Новое молчание, учитель вглядывался в лица школьников, ища среди них виноватое.
- Бенджамин Роджерс, это вы порвали книгу?
Отрицание. Новая пауза.
- Джозеф Харпер, вы?
Снова отрицание. От этой медленной пытки тревога Тома все росла и росла. Учитель перебрал всех мальчиков, ненадолго задумался и принялся за девочек.
- Эмми Лоренс?
Эмми покачала головой.
- Грейси Миллер?
То же самое.
- Сьюзен Харпер, это ваших рук дело?
Нет, не ее. Следующей была Бекки Тэтчер. Тома трясло от волнения, от ощущения безнадежности.
- Ребекка Тэтчер - (Том увидел ее лицо, оно было белым от ужаса), - это вы разорвали… нет, смотрите мне в глаза - (девочка умоляюще подняла перед собой ладони) - это вы разорвали книгу?
Мысль, озарившая Тома, походила на молнию. Он вскочил на ноги и крикнул:
- Это я ее разорвал!
Все глаза устремились - вытаращенные - на невиданного безумца. Том постоял, собираясь с пошедшими вразброд мыслями, а когда шагнул навстречу наказанию, изумление, благодарность, преклонение, засветившиеся в глазах бедной Бекки, показались ему наградой, за которую он пошел бы и на сотню порок. Вдохновленный величием своего поступка, он, не пикнув, выдержал самую жестокую из расправ, какой мистер Доббинс когда-либо подвергал школьника, и с безразличием принял дополнительную жестокость учителя: приказ на два часа остаться в школе после окончания уроков, - ибо знал, кто будет ждать снаружи конца его заточения, и потому не считал, что эти томительные часы окажутся для него потерянными.
В тот вечер Том улегся в постель, обдумывая планы отмщения Альфреду Темплу, - охваченная стыдом и раскаянием Бекки рассказала ему все, не забыв и о собственном предательстве. Но даже жажда мести сменилась вскоре воспоминаниями куда более сладкими и, засыпая, Том все еще слышал ее прощальные слова:
- Ах, Том, как мог ты быть таким великодушным!
Глава XXI
Красноречие - и раззолоченная макушка учителя
Приближались каникулы. Школьный учитель, и всегда-то строгий, стал еще строже и взыскательнее, ибо желал, чтобы в день "экзамена" ученики его блеснули, как никогда. Теперь его розга и линейка бездействовали редко - по крайней мере, в младших классах. От порки были избавлены лишь самые старшие мальчики да девицы лет восемнадцати-двадцати. А рука у мистера Доббинса была тяжелая, - он хоть и укрывал под париком поблескивавшую лысину, однако достиг всего лишь зрелых лет и мышцами обладал далеко не слабыми. По мере приближения великого дня, в учителе все яснее обозначалась врожденная склонность к тиранству, - казалось, он испытывал мстительное наслаждение, карая учеников за малейшие проступки. В результате, мальчики помладше проводили дни в страхе и страданиях, а по ночам обдумывали планы мести. Они не упускали ни единой возможности подложить учителю свинью. Однако учитель и тут брал над ними верх. За каждым их успехом следовало возмездие столь сокрушительное и грозное, что мальчики неизменно покидали поле брани разбитыми наголову. В конце концов, они составили заговор и измыслили план, обещавший блистательный триумф. Они привели к присяге сына местного маляра, открыли ему свой замысел и попросили его о помощи. У мальчика имелись свои причины для того, чтобы с наслаждением присоединиться к ним, поскольку учитель квартировал у его отца и давал ему множество поводов для неприязни. Супруге мистера Доббинса предстояло в скором времени отбыть с визитом к сельской родне, и стало быть, помешать исполнению плана ничто не могло, - благо, метода, посредством которой учитель готовился к важным событиям, состояла в том, что он напивался допьяна. Сын маляра заверил заговорщиков, что, когда школьный пастырь достигнет под вечер Экзаменационного Дня должного состояния и задремлет в кресле, он, сын маляра, "провернет все дельце", а после разбудит учителя в такое время, что ему придется спешно бежать в школу.
И вот знаменательный день настал. К восьми вечера школа была ярко освещена и украшена свитыми из цветов и листьев венками и гирляндами. Учитель сидел на своем троне посреди высокого помоста, за спиной его стояла аспидная доска. Вид учитель имел пьяноватый, но в пределах терпимого. Ряды скамей - три по каждую сторону от него и шесть прямо перед ним - были заняты именитыми гражданами городка и родителями учеников. Слева от учителя, за рядами достойных граждан, возвышался еще один помост, на нем сидели ученики, которым предстояло принять участие в торжествах этого вечера - шеренги маленьких мальчиков, отмытых и принаряженных до состояния нестерпимого неудобства; шеренги нескладных мальчиков постарше; и похожие на снежные наносы шеренги девочек и девиц в батисте и муслине, явно стеснявшихся своих обнаженных рук, бабушкиных браслетов и причесок с розовыми и синими лентами и цветами в них.
Испытания начались. Первым встал совсем маленький мальчик, прочитавший, сильно стесняясь, стишок:
Вы вряд ли ждали, что малыш незрелый
Пред вами будет выступать столь смело
ну и так далее, - декламация сопровождалась мучительно точными, судорожными жестами, какие мог бы производить некий механизм, слегка, впрочем, разладившийся. Однако, малышу, как ни был он перепуган, удалось добраться, не сбившись, до конца стишка и заслужить аплодисменты, под которые он натужно поклонился и покинул сцену.
Следом маленькая девочка стыдливо прошепелявила "У Мэри был ягненок" и проч., присела в жалостном книксене, получила свою порцию аплодисментов и возвратилась на место покрасневшей, но счастливой.
За нею с дерзостной самонадеянностью выступил вперед Том Сойер, начавший с положенным пылом и отчаянной жестикуляцией декламировать неувядающую и бессмертную речь: "Дайте мне свободу или дайте мне смерть", однако дойдя до середины ее, запнувшийся. Страх сцены внезапно накатил на беднягу, ноги его задрожали, казалось, он того и гляди задохнется. Конечно, он получил безусловное сочувствие публики, но получил и ее молчание, а оно было похуже любого сочувствия. Учитель нахмурился и это довершило беду. Том еще немного поборолся с речью, но затем ретировался - поражение было полное. Слабые хлопки в зале замерли, едва начавшись.
Далее последовали "Мальчик стоял на пылающей палубе", "Ассиряне шли" и прочие перлы декламации, а за ними - чтение вслух и диктант. Отчитал положенное худосочный латинский класс. Настал черед гвоздя программы - оригинальных творений девиц из старшего класса. Девицы поочередно выходили к краю помоста, откашливались, поднимали к глазам рукописи (щегольски перевязанные ленточками) и приступали к зачтению оных, старательно налегая на "выразительность" и знаки препинания. Темы сочинений были теми же, какие назначались в подобных случаях их матерям, бабушкам и, вне всяких сомнений, каждому из предков девочек по женской линии, начиная еще с крестовых походов. "Дружба", разумеется; "Память о былом", "Религия и история", "Страна грез", "Блага цивилизации", "Сравнение и сопоставление форм политического правления", "Меланхолия", "Дочерняя любовь", "Упования сердца" и проч., и проч.
Преобладающей особенностью этих сочинений была усердно взлелеянная, забалованная меланхоличность; еще одной - расточительно обильный поток "изысканных выражений"; еще одной - склонность тянуть в них за уши особо почитаемые слова и фразы, пока те не протрутся до дыр; и наконец, явственно отмечавшая и маравшая их закоснелая, невыносимая назидательность, вилявшая своим обгрызенным хвостом в конце всех и каждого из девичьих творений. Какими бы ни были темы сочинений, девицы норовили, вывихивая мозги, втиснуть в них нечто такое, над чем человек высоконравственный и религиозный мог бы поразмыслить с большой для себя пользительностью. Вопиющей неискренности этих назиданий явно не хватало для того, чтобы изгнать моду на них из школы; не хватает ее и ныне, да, верно, покуда стоит наш мир, так и не хватит. Нет во всей нашей стране школы, выпускницы которой не считают себя обязанными завершать свои опусы назиданием, и, внимательно приглядевшись, вы обнаружите, что самые пространные и безжалостно благочестивые из таковых выходят из-под перьев наиболее распущенных и наименее религиозных школьниц. Но довольно об этом. Горькая правда не всякому по вкусу.