Вернемся к "экзамену". Первое из зачитанных на нем творений называлось: "Так, значит, это и есть жизнь?". Возможно, читателю удастся осилить небольшую выдержку из него:
Как упоительны чувства, с коими юная дева предвкушает, вступая на жизненную стезю, картины праздничного веселья! Воображение прилежно рисует ей радостные сцены и окрашивает их в розовые тона. В фантазиях своих сластолюбивая поборница моды видит себя окруженной нарядной толпой, все взгляды коей устремлены на нее. Ее убранное в белоснежные одеяния грациозное тело, несется и кружит в вихре счастливого танца, взоры ее блистают всех ярче, поступь ее легче, чем у всякого, кто явился в беспечное собрание это.
В таких упоенных фантазиях время летит неприметно, и вот приходит желанный час, и она вступает в сей сладостный мир, о котором столь страстно мечтала. Какие сказочные картины открываются ее зачарованным взорам! Каждая новая очаровательнее предыдущей. Однако проходят дни и она узнает, что под благовидной оболочкою этой кроется одна только суетность, что льстивые речи, которые некогда пленяли душу ее, ныне лишь ранят ей слух, что бальный зал лишился обаяния своего, и она отвращается от него, подорвав здоровье, ожесточив сердце и уверившись, что земным удовольствиям не по силам удовлетворить посягновения души!
И так далее, и тому подобное. Время от времени по залу прокатывался удовлетворенный шумок, кое-кто даже восклицал, правда, шепотом: "Как мило!", "Какое красноречие!", "Ах, как верно!" и прочее; когда же чтение завершилось - особенно горестным назиданием, - публика разразилась восторженной овацией.
Затем встала тощая, меланхоличная девица с лицом, покрытым "интересной" бледностью, происходящей обычно от пристрастия к пилюлям и несварения желудка, и зачитала "поэму". Двух ее строф нам, думаю, будет довольно:
ПРОЩАНИЕ МИССУРИЙСКОЙ ДЕВЫ С АЛАБАМОЙ
Прощай, Алабама! Хоть райский ты сад,
Тебя я пока покидаю!
Печальные мысли мне сердце теснят
И воспоминанья чело обжигают!
В твоих я бродила цветущих лесах,
Гуляла, читала у вод Таллапусы,
Я слышала ропот в Таллассы струях,
До прихода Авроры мечтала у Кусы.
Нет, я не стыжусь любови моей
И слез, что очи мои опаляют,
Ведь не чужаку твержу я о ней
И не чужака покидаю.
В сем штате я знала приют и привет,
Все долы его в душе я лелею,
И пусть хлад гробовой поразит мою tête,
Когда, Алабама, к тебе охладею!
Лишь очень немногие из слушателей знали, что такое tête, тем не менее, поэма всем изрядно понравилась.
Следом явилась девица смуглая, черноглазая и черноволосая, явилась, выдержала внушительную паузу, сделала трагическое лицо и начала читать, торжественно и мерно:
ВИДЕНИЕ
Темной и бурной была та ночь. Ни единой звезды не подрагивало у престола небес и лишь гулкие интонации могучего грома то и дело вибрировали в ушах, между тем как грозная молния свершала гневное пиршество свое в облачных горницах небес, словно презирая ту властность, с коей превозмог все ее ужасы прославленный Франклин! Даже неистовые ветра и те покинули свои мистические обители и бушевали, словно желая усилить дикую мрачность этой сцены.
В эту пору, столь темную, столь страшную, душа моя изнывала по человеческому участию, но вместо него явилась она:
"Подруга, наперсница и наставница, всегда внимавшая мне в тишине,
Моя радость в печали, блаженство в восторгах" внезапно явилась ко мне.Она шла, подобная одному из тех великолепных существ, кои рисуются романтическому воображению юности блуждающими по солнечным тропам Эдема, королевой красоты, украшаемой лишь собственной ее светозарной прелестью. Столь мягка была ее поступь и столь беззвучна, что, когда бы не магический трепет, которым пронзило меня ласковое ее прикосновение, она, подобно иным ненавязчивым красавицам, миновала бы меня, оставшись не замеченной мною, не узнанной. Странная грусть осенила ее черты, как осеняют мантию декабря льдистые слезы, когда она указала мне на противуборствующие стихии и повелела приступить к созерцанию тех двоих, что стояли близ нас.
Жуть эта занимала десять исписанных страниц и завершалась назиданием, с такой могучей силой сокрушавшим все надежды тех, кто не исповедует пресвитерианство, что она удостоилась первой премии. Ее сочли утонченнейшим из всех прозвучавших в тот вечер творений. Мэр городка произнес, вручая сочинительнице премию, горячую речь, заявив, в частности, что с подобным "красноречием" ему до сей поры встречаться не доводилось и что им вполне мог бы гордиться и сам Дэниел Уэбстер.
Отметим, кстати, что число сочинений, свидетельствовавших о пылкой привязанности их авторов к слову "чарующий", а также тех, в которых всякого рода житейские неурядицы именовались "страницей жизни", не превышало обычного среднего.
Далее ученикам надлежало показать знание географии, и учитель, которого уже развезло почти до благодушия, выбрался из кресла и, обратившись к публике спиной, начал изображать на доске карту Америки. Увы, рука его твердостью не отличалась и потому карта получилась столь неказистой, что по залу прокатились придушенные смешки. Понимая, что стало их причиной, учитель принялся вносить в карту исправления - стер губкой несколько линий и начертал их заново, однако новые вышли еще и покривее прежних и смешки усилились. Теперь он отдался работе целиком, решив, надо полагать, что не позволит общему веселью сбить его с избранного им пути. Он чувствовал устремленные на него взгляды, ему казалось, что дело у него идет на поправку, а между тем смех продолжался и даже усиливался. Да и было отчего! Прямо над головой учителя находился чердачный люк, а из этого люка опускалась на веревке, привязанной к ее задним лапкам, кошка. Чтобы бедняга не мяукала, голова и челюсти ее были туго обмотаны тряпкой, кошка медленно снижалась, извиваясь, пытаясь ухватиться передними лапками за неуловимый воздух. Смех все усиливался, усиливался - кошке оставалось пропутешествовать до головы поглощенного работой учителя всего шесть дюймов, - вот она опустилась ниже, еще ниже и, наконец, сцапала отчаявшимися коготками парик учителя и в тот же миг взлетела обратно в люк, унеся с собой эту добычу! И над лысиной мистера Доббинса воссиял ослепительный свет, - ибо сын маляра позолотил ее!
Чем торжества и завершились. Мальчики были отомщены. Каникулы начались.
Глава XXII
Гек Финн цитирует Святое Писание
Том вступил в только что созданное "Общество юных поборников воздержания", привлеченный, главным образом, его пышными "регалиями". Он дал зарок не курить, не жевать резинку и не ругаться - во всяком случае, пока он состоит в этом обществе. И сразу же узнал нечто новое: самый верный способ заставить человека сделать что-то состоит в том, чтобы взять с него зарок именно этого и не делать. Спустя совсем недолгое время Том уже попросту изнывал от желания напиться и посквернословить, и желание это понемногу обретало такую силу, что только надежда покрасоваться перед всеми в красном шарфе Общества и удерживала Тома от выхода из него. Близилось Четвертое июля; впрочем, вскоре, - проносив свои оковы всего пару суток, - Том и думать о нем забыл, ибо возложил все упования свои на престарелого мирового судью Фрейзера, лежавшего на смертном одре, что обещало пышные похороны, коими непременно увенчалась бы кончина столь высокопоставленного лица. Три дня Том только и жил, что новостями о состоянии судьи. По временам надежды его возвышались настолько, что он позволял себе попозировать в новых регалиях перед зеркалом. Однако судья вел себя самым неподобающим образом - то ему лучше становилось, то хуже. Наконец, было объявлено, что он пошел на поправку, - а там и о полном его выздоровлении. Тому поступок судьи внушил отвращение и обиду. Он немедля покинул Общество - и в ту же ночь судью хватил смертельный удар. Вот и верь после этого людям.
Хоронили судью с большой помпой. Юные поборники воздержания прошли по городку маршем, словно для того и задуманным, чтобы заставить их былого соратника лопнуть от зависти. Зато теперь он был сам себе господин - и на том спасибо. Теперь он мог пьянствовать и ругаться, сколько душе угодно, - но к удивлению своему обнаружил, что ему этого вовсе не хочется. Сама доступность этих тонких удовольствий уничтожала и обаяние их, и желание им предаваться.
А еще пуще удивился Том, поняв, что долгожданные каникулы стали для него тяжким бременем.
Он затеял вести дневник, однако за три дня в городке решительно ничего не произошло, и дневник был заброшен.
Затем городок посетила одна из только-только начавших возникать тогда трупп белых исполнителей негритянской музыки. Том и Джо Харпер тут же собрали собственную и были счастливы целых два дня.
Даже достославное Четвертое июля не оправдало ожиданий Тома, поскольку весь этот день лил дождь, вследствие чего шествие не состоялось, а тут еще величайший (как полагал Том) в мире человек, мистер Бентон, самый настоящий сенатор Соединенных Штатов, напрочь разочаровал его, ибо росту в нем было никаких не двадцать пять футов, даже и не близко к тому.
Приехал цирк. После его отбытия дети три дня подряд давали цирковые представления в сооруженном из драных ковров шатре, беря за вход по три булавки с мальчика и по две с девочки, но затем и цирк был упразднен.
Потом появились френолог и гипнотизер, после отбытия которых городок стал еще более унылым и скучным, чем был.
Время от времени кто-нибудь устраивал вечеринки для мальчиков и девочек, но происходили они так редко, что мучительная пустота, разделявшая эти события, становилась лишь более мучительной.
Бекки Тэтчер уехала на каникулы к родителям, в Константинополь, лишив жизнь Тома последнего проблеска радости.
А тут еще непрестанно изводившая его страшная тайна убийства, мучительная, как открытая рана.
Кончилось все тем, что он заболел корью.
Две долгих недели Том пролежал дома, ничего не ведая ни о мире, ни о событиях, в нем происходивших. Болел он так тяжело, что утратил интерес решительно ко всему. Когда же он встал, наконец, на ноги и вышел, пошатываясь от слабости, из дому, то обнаружил, что все и вся в городке претерпело изменения самые прискорбные. В нем состоялось "религиозное возрождение" и каждый его обитатель "обрел веру" - не только взрослые, но и дети тоже. Том прошелся по городку, питая вопреки всему надежду увидеть хоть одну греховную физиономию, однако на каждом шагу его встречало разочарование. Джо Харпера он обнаружил изучающим Библию и горестно отвратился от этого гнетущего зрелища. Бен Роджерс навещал бедных, таская с собой набитую брошюрками корзину. Джим Холлис попытался уверить Тома, что корь была ниспослана ему свыше - в виде предостережения. Каждый мальчик, какого он встречал, добавлял новую тонну к грузу, гнувшему душу Тома к земле, когда же он, впав в отчаяние, обратился за утешением к последней своей надежде, к Гекльберри Финну, а тот встретил его цитатой из Святого Писания, сердце Тома разбилось, он побрел домой и снова улегся в постель, поняв, что остался единственным в городе человеком, обреченным на вечную погибель.
В ту же ночь разразилась буйная гроза - с проливным дождем, страшными раскатами грома и ослепительными молниями. Том, накрывшись с головой одеялом, в ужасе ожидал разрешения своей участи, ибо не питал и малейшего сомнения в том, что весь этот шум поднят из-за него. Он искренне верил, что исчерпал терпение вышних сил, довел их до последней крайности - и вот вам результат. Если бы кто-то приказал артиллерийской батарее палить по некой мелкой букашке, Том счел бы это помпезной тратой боеприпасов, однако в том, что небеса послали столь дорогостоящую грозу для истребления насекомого вроде него, ничего несообразного не усматривал.
Мало-помалу буря стала стихать, а там и ушла, не исполнив поставленной перед ней задачи. Первый порыв мальчика состоял в том, чтобы возблагодарить судьбу и навсегда исправиться. Второй - в том, чтобы подождать: может, никаких гроз больше и не будет.
Назавтра в дом снова пришли доктора - у Тома начался рецидив кори. Три недели, проведенные им в постели, показались ему столетием. А выбравшись из нее, Том никакой благодарности за спасение не ощутил, ибо знал, что отныне он одинок и всеми покинут, что во всем свете нет у него ни единого друга. Вяло побрел он по улице и первым делом наткнулся на Джима Холлиса, возглавлявшего суд мальчишек, который рассматривал дело о совершенном кошкой убийстве - присутствовала на этом суде и жертва, а именно, птичка. А в ближайшем проулке обнаружились и Джо Харпер с Геком Финном, уплетавшие краденую дыню. Бедные дети! Их тоже - совершенно как Тома, - постиг рецидив.
Глава XXIII
Спасение Мэффа Поттера
Наконец, сонный городок всколыхнулся - и весьма основательно: дело об убийстве передали в суд. И оно мгновенно стало темой самых увлекательных бесед. Укрыться от них Тому было негде. Сердце его вздрагивало при каждом упоминании об убийстве; растревоженная совесть и тайные страхи склоняли к мысли о том, что все эти разговоры суть "пробные шары" - трудно было представить, конечно, что его могли заподозрить в какой-то осведомленности об убийстве, и все же, от этих пересудов ему было не по себе. Ну то есть, просто холодная дрожь пробирала. В конце концов, он увел Гека в укромное место - для разговора. Хоть ненадолго снять с уст печать молчания, разделить бремя бед своих с другим таким же страдальцем - это уже было утешением. А кроме того, Тому требовалась уверенность в том, что Гек никому не проболтался.
- Гек, ты говорил кому-нибудь насчет… ну, про это?
- Про что?
- Сам знаешь.
- А… ясное дело, не говорил.
- Ни одного слова?
- Вот ни единого, чтоб мне пропасть. А чего это ты спрашиваешь?
- Да так, боязно что-то.
- Слушай, Том Сойер, да если бы что вышло наружу, мы бы с тобой и двух дней не протянули. Уж ты-то знаешь.
На душе у Тома стало немного спокойнее. Затем, поле паузы:
- Гек, ведь никто же тебя заставить проговориться не сможет, верно?
- Меня-то? Вот если бы мне позарез понадобилось, чтобы чертов полукровка в реке меня утопил, тогда, может, кто и смог бы. А другого способа нет.
- Ну тогда, хорошо, ладно. Я так понимаю, пока мы помалкиваем, мы и живы. Но только, давай еще разок поклянемся. Все-таки надежнее будет.
- Согласен.
Они еще раз принесли клятву, торжественную и страшную.
- О чем теперь говорят в городке, а, Гек? Я чего только не наслушался.
- Говорят? А все об одном - Мэфф Поттер, Мэфф Поттер да Мэфф Поттер. Меня аж пот прошибает, то и дело, иногда прямо спрятаться куда-нибудь хочется.
- Вот и со мной то же самое. Я так думаю, ему крышка. Ты жалеешь его, хоть иногда?
- Почти все время, Том, почти все время. Конечно, человек он никудышный, но ведь и вреда от него никому не было. Порыбачит немного, чтобы деньжат на выпивку раздобыть, а потом баклуши бьет - так, господи, мы же все такие, ну, по крайности, большинство, проповедники там и прочие. А он еще и добряк - как-то отдал мне половину улова, которого на двоих ну никак не хватало, а сколько раз заступался за меня, когда я в передряги попадал.
- Да, а мне он змея починил, Гек, и крючки к моей леске привязывал. Если бы мы могли вытащить его из тюрьмы, вот здорово было бы.
- Ну вот! как же мы его вытащим-то, Том? Да и толку от этого не было бы, его бы опять поймали.
- Да, это точно. Но я просто слушать не могу, как его грязью поливают, будто он дьявол какой, а он ничего такого и не сделал.
- Я тоже не могу, Том. Господи, я знаешь чего слышал? Он, дескать, самый кровавый изверг во всей стране и удивительно, как это его до сих пор не повесили,
- Да, все только об этом и говорят. А еще я слышал, что, если он все же выйдет из тюрьмы, так его непременно линчуют.
- И линчуют, это для них пара пустяков.
В общем, разговор у мальчиков получился долгий, но утешения никакого не принес. А при наступлении сумерек они обнаружили, что прибрели к маленькой, стоявшей на отшибе тюрьме, - быть может, в смутной надежде, что произойдет нечто такое, что избавит их от страданий. Однако ничего не произошло - похоже, ни ангелов, ни добрых фей бедный узник нисколько не интересовал.
Мальчики проделали то, что не раз делали прежде - подошли к зарешеченному окошку камеры и поделились с Поттером табаком и спичками. Камера находилась на первом этаже, а сторожа у тюрьмы не имелось.
Благодарность, с которой Поттер принимал их подарки и раньше-то надрывала мальчикам души, а в этот раз уязвила еще и сильнее. И уж совсем распоследними трусами и предателями почувствовали они себя, когда Поттер сказал:
- Какие ж вы добрые, ребятки, - добрее всех в городе. И я этого не забуду, нет. Я ведь часто говорю себе, я говорю: "Я ж всем мальчишкам и змеев чинил, и прочее, и где рыба лучше ловится, показывал, помогал им, чем мог, а как случилась со старым Мэффом беда, все его и забыли; но только не Том и не Гек - они его не забыли, - говорю я, - и я их не забуду. Ладно, ребятки, я страшное дело сделал - пьяный же был все время, совсем не себе, - иначе этого не объяснишь, - и теперь меня вздернут и правильно сделают. Так оно будет правильнее и лучше всего, по крайности, я на это надеюсь. А ладно, не будем об этом. Я вам вот чего сказать хотел - не берите вы в рот спиртного, тогда и сюда не попадете. Отступите-ка малость к западу - вот, хорошо, - такое утешение: видеть лица друзей, когда в беду попадешь и никто к тебе не приходит, только вы. Лица добрых друзей, да, лица добрых друзей. Заберитесь один другому на плечи, чтобы я мог вас потрогать. Вот так. Хоть руки вам пожать - ваши-то сквозь решетку пролазят, а у меня вон какая лапища здоровенная. Маленькие ручки, слабые - но они так помогли Мэффу Поттеру, и помогли бы еще больше, кабы могли!
Домой Том вернулся несчастным до крайности, а снились ему в эту ночь сплошные ужасы. Весь следующий день и следующий за ним он прослонялся у здания суда, его почти неодолимо тянуло зайти туда, однако он себе этого не позволил. То же самое происходило и с Геком. Мальчики старательно избегали друг друга. Время от времени, они уходили от суда подальше, однако зловещие чары его вскоре снова притягивали их. Том вслушивался в разговоры выходивших из суда людей и узнавал новости все более гнетущие - тенета, в которые попал несчастный Поттер, затягивались на нем туже и туже. Под конец второго дня все разговоры в городке свелись к тому, что Индеец Джо держится своих показаний твердо и неколебимо, и ни малейших сомнений в том, какой приговор вынесут присяжные, не остается.