ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ЧЕМ ЖИЗНЬ - НЕ СКАЗКА
Глава двадцать третья
ПЕРВЫЕ ДОМАШНИЕ ХЛОПОТЫ
Вася очнулся вроде бы сразу же после того, как впал в спячку, как ему показалось, и именно потому очнулся, как ему опять же показалось, что кто-то уловил его страстный призыв "постойте!" и прервал процесс перемещения. Мальчик обрадовался, но тут же удивился: почему он лежит, а не стоит? И почему над ним не высокие шатающиеся кроны берёз, а низкий, неподвижный потолок? Он сел и мигом понял, что ничего прежнего нет: ни сада, ни Земленыра, ни патронташа, что перемещение уже произошло, и он в одних трусах и майке лежит дома в своей кровати, а рядом на табуретке - привычно брошенные брюки и красная рубаха. Но о том, как произошло это перемещение, у мальчика не было ни малейшего представления. Целиком ли он летел по воздуху или, распавшись на атомы и молекулы, перетёк как-то в кровать и тут снова собрался? Волшебство осталось тайной. Ну и хорошо! А то человек и так сует свой нос в каждую щель: что? как? почему? Пусть хоть сказка останется запретной зоной для науки, а то скучно станет жить, если все познаешь! А Земленыр остался по ту сторону границы. Стало быть, Вася действительно нарушил какой-то сказочный порядок, и сказка отомстила, не пропустив старика. Жаль, конечно, но ничего не поделаешь, сказке видней, а если каждый будет соваться в неё со своими идеями и бреднями, то от неё живо останутся рожки да ножки. А вот где пистолет? Или и он остался по ту сторону? А может, вообще ничего не было, никаких поразительных приключений, а был лишь поразительный сон? Мальчик сунул руку под подушку и успокоился - пистолет был здесь. Выхватив, он переломил его, вынул холодный, давно перезревший патрон и хотел было одеться, но, приподняв осторожно за воротник остатки своей красной рубахи, понял, что от неё осталось лишь одно философское понятие и что даже огородное пугало оскорбится, если на его крестовину накинуть эти отрепья. Скомкать их, сунуть в печку да поднести спичку, но судьбу ребячьей одежды, как, впрочем, и всей их жизни, решают родители. Мать наверняка помнит эту новую баскую рубашку, и ей легче будет понять и простить сыну износ или порчу вещи, чем пропажу, ибо износ - дело житейское, а пропажа - вопиющая бесхозяйственность. Вася достал из тумбочки, тоже послевоенного дедовского производства, голубую безрукавку, облачился в неё и натянул брюки, которые сохранились несравненно лучше, потому что мать сшила их из какого-то полубрезента.
Судя по тому, как косо падали солнечные лучи из окна, Вася определил, что сейчас позднее утро, часов десять. Значит, дома он отсутствовал часа четыре, а в сказке прошло около двух суток. Занятно! Патрон Вася спустил в карман, а пистолет… куда бы его запрятать понадёжнее? В сумрачном углу горбился большой деревянный сундук, крест-накрест обитый полосами жести. Над ним висело Васино одноствольное ружье шестнадцатого калибра. А стоял сундук на двух крупных берёзовых поленьях, так что между ним и полом образовалась широкая полость, куда, в пыльную темноту, и пихнул мальчик свою драгоценность, на время, конечно, пока не найдёт более достойного места. "А может быть, это утро уже второго или третьего дня?" - тревожно вдруг подумалось мальчику, то он тотчас отмёл эту мысль как невозможную, иначе в доме был бы вселенский переполох, а между тем жизнь вокруг вроде бы текла спокойно. Из кухни доносился мирный гомон братьев и сестёр, которых было шестеро, а всего, значит, у матери было семеро детей, как козлят у сказочной козы. Был даже свой волк, дедушка, державший в ежовых рукавицах всю семью. Васе хотелось хоть мельком взглянуть на них, но ничего особенного с родными за это время не могло случиться, а вот с Любой - могло!
При движениях в кармане брюк что-то похрустывало и топорщилось. Вася вспомнил последний жест Земленыра и вынул сложенный вчетверо лист бумаги. Развернул и, поражённый, сел на кровать - это был пропуск Сильвуплета в Королевство Берёзовых Рощ. Ну, дедок! Ну, голова! Лучшего сувенира и придумать было нельзя! Вася снял со старомодной этажерки, сделанной дедом сразу после войны, прошлогодний дневник, который теперь вряд ли кому понадобится, и заложил документ за матовую полиэтиленовую обложку. Потом, полный радости, подошёл к подоконнику, уставленному горшками с гераньками, и занёс было ногу, чтобы перелезть его, но вдруг почувствовал, что в кармане осталось еще что-то колючее, и вынул веточку лиственницы, подобранную в Шарнирном Бору. Обследовал ею. Поскольку в кармане все это время было сыро и даже мокро от купанья в Нож-Реке, веточка не высохла и зелено топорщила свои хвоинки. Первым движением мальчика было выбросить ею за окно, но потом пришла здравая мысль, что ведь она - ОТТУДА - значит, имеет ценность. Вася пальцем провертел дырку в земле одного цветка, воткнул туда веточку и плотно обжал - авось примется. Лишь после этого утренним путём через окно, створки которого так и остались незакрытыми, он вылез в огород, в картошку, дальше протиснулся между жердин в Любин огород и через калитку - в их двор, посреди которого лежала здоровенная колодина с выдолбленной на всю длину поилкой для скота, до краёв наполненной водой. В это время на крыльцо из сеней с плачем выбежала Люба и, запнувшись о порог, упала, обвиснув, на перила.
- Вася! - только и успела выкрикнуть девочка, как следом выскочила мать, тётка Ненила, с какой-то сыромятиной в руке и давай охаживать ею дочь, приговаривая:
- Женихаться, да? Гулять, да? Я тебе покажу гулянье, лахудра ты этакая! Рано еще! Платье уханькала! Только что справили платье и - нету, бесстыжая! Гляньте-ка на неё, люди добрые!
Из добрых людей был один Вася, которому показалась дикой эта картина: чтобы Любу, героиню их сказочных приключений, эту Жанну Д'Арк из Чары, без которой их путешествие провалилось бы, и вот чтобы эту мужественную девочку так примитивно лупили ремнём.
- Люба! - выкрикнул он, перемахнул колодину, распугав кур, взбежал на крыльцо и схватил тётку Ненилу за руку. - Не надо, тёть Ненила. Не надо! Она со мной была!
- Ну, и что из этого? Что теперь, молиться на неё, раз она с тобой была? - на момент усмирившись, спросила она.
- Нас было много. Мы жгли костры, играли, прыгали. У меня вон тоже рубаха пропала, считай. Моя мама так и сказала, когда увидела, - приврал Вася, чувствуя, однако, что, засеки мать его странную утреннюю отлучку, и ему бы не сдобровать, хотя как старшему сыну, верному помощнику и даже в некотором роде добытчику, ему прощались мелкие грешки и разрешалась лёгкая самовольность. - Мама понимает. Поймите и вы. Вчера же праздник был!
- Какой еще праздник в разгаре лета?
- День Военно-Морского Флота!-
- А при чем тут вы?
- А при том, что это общенародный праздник, а мы - тоже народ!
- Народ? Вот и получайте, народ! - Но как ни пыталась сильная тётка Ненила освободить руку с уздечкой из цепких Васиных пальцев, ей это не удавалось. Тогда она давай просто мотать рукой, зло и как попало дёргая мальчика из стороны в сторону, дважды зацепила ему ухо и несколько раз достала Любину спину, правда, уже не так хлёстко, потом вдруг бросила сыромятину на крыльцо, плюнула и скрылась в сенях, сильно хлопнув дверью и продолжая облегчать душу: - Женихайтесь, сколько влезет!
Вася приподнял Любу, и она, встав на ноги, приобняла его и припала головой к его плечу, и вышло как-то так, что Вася невольно прижал ею к себе и поцеловал в щеку, приговаривая:
- Успокойся! Все в порядке! Мы живы-здоровы! Мы дома! - Он поглаживал и потряхивал ею плечо.
Девочке были приятны его слова и эти лёгкие объятия, и вообще она чувствовала, что с ней происходит что-то странное - мать ею лупцует, и весьма больно, она боль ощущает, но с каким-то безразличием, а вспоминает поцелуй Фью-Фиока-младшего. И в сущности, ничего странного тут не было. Люба была нормальной здоровой девочкой, и ей уже втайне грезились дружба и любовь мальчика, и Фью-Фиок оказался первым мальчишкой, который так легко и просто преодолел колючий барьер стыдливости, и это, естественно, понравилось и запомнилось девочке. И теперь ею удивляла противоположность отношений к себе: в сказке ею целовали, а в настоящей жизни бьют. И эта противоположность была очень досадной и обидной. Лучше бы ею лупили в сказке, а тут целовали, а еще бы лучше - чтобы нигде не обижали, но везде любили. И то, что Вася подоспел на выручку, обнял ею и поцеловал, показалось девочке продолжением сказки. Ей стало так хорошо, что она утихла и подняла заплаканное лицо. Вася вытер ей слезинки у носа и сказал:
- Надо умыться.
Она кивнула, взяла его за руку и свела с крыльца во двор с таким видом, с каким принцесса показывает принцу свой дворец. У колоды она опустилась на корточки, смахнула в сторону плававшие на поверхности соломинки, листья и перья, смочила лицо водой, но тут же фыркнула и поморщилась - вода дурно пахла, поскольку колода служила не только поилкой, но и купальней для птичьей мелкоты, вечно куда-то спешащие овцы ступали сюда ногами, а поросёнок Петька, известный нахал и невежа, любил даже принимать тут в жару прохладительные ванны.
- Пойдём в другое место, - сказала Люба, опять взяла Васю за руку и, словно в бальном танце, провела его под своё окно, к дождевой кадушке, где еще недавно нежился, пропитываясь бессмертием, доблестный Пи-эр.
Вода была такой прозрачной и спокойной, что казалась подёрнутой ледком, как это бывает при первых осенних заморозках. Люба ладонью разбила эту хрустальную гладь, жадно, словно утоляя жажду, умылась и плеснула Васе в лицо. И Вася умылся. Вода пахла дождём, сырым деревом, пылью и еще чем-то, и, хотя ребята не принюхивались к Пи-эру, им казалось, что пахнет именно Пи-эром. И утёрлись они странным, неожиданным для себя образом. Мальчик выхватил из брюк рубаху и предложил Любе в качестве полотенца сухой и чистый перед, а девочка качнула бёдрами, колыхнув своё платье, Вася опустился на колено и промокнул подолом своё лицо. Совершив эту прекрасную процедуру, похожую на какой-то ритуал, сути которого они сами не понимали, но ощущали в нем какую-то чрезвычайную, как будто вынесенную из сказки приятность, они улыбнулись. Все сближало их в этой старой, но словно обновлённой жизни.
- Знаешь, Вася, о чем я сейчас подумала? - спросила вдруг Люба, прижимая горячие ладони к холодным бокам кадушки. - Я подумала, что если бы Пи-эр не погиб, а вернулся вместе с нами, то он должен был бы снова лечь на эту кадушку.
- Почему "должен"? - не понял мальчик.
- А что ему еще оставалось бы делать? У нас каждый должен заниматься своим делом. Его дело - лежать на кадушке. Вот скука-то была бы и обида! Это после всего-всего!..
- Да, пожалуй! - согласился Вася.
- И еще я подумала, хотя нет, молчу, еще не подумала! - Она вдруг смутилась и зря смутилась, потому что мысль ей пришла неожиданная и глубокая, а именно такая: потому Пи-эр не воскрес и не вернулся, что ему не нашлось бы в этом мире достойной благородной работы, а раз такой работы нет, то незачем и оживать и даже жить! Любина идея простёрлась еще дальше, что вообще все живое живёт на свете лишь потому, что каждому есть дело, каждый к чему-то призван и что убери это призвание - жизнь сразу теряет смысл и приходит смерть, ведь смерть - это, в сущности, ненужность в жизни.
Люба слукавила, сказав, что не додумала мысль. Нет, она ею прекрасно додумала, но ей стало неловко перед Васей, что она самостоятельно, без него, вроде бы продолжает работу кружка мыслителей, когда надобность в этом отпала, ибо там, в сказочной стране, от мыслей зависела жизнь, а тут жизнь текла своим чередом, и мысли приобретали абстрактную подкладку. С другой стороны, девочка и не чувствовала себя виноватой в том, что мысли рождались помимо ею воли и были такими оторванными от сиюминутных потребностей, хотя именно в таких мыслях Пи-эр находил высшую ценность. Но это - Пи-эр! А отныне верховным судьёй всех ею дел и помыслов становился Вася, со своими понятиями обо всем, и к ним надо было если не подлаживаться впрямую, то, по крайней мере, стараться предчувствовать Васину реакцию и стараться, чтобы эта реакция была положительной, как выразился бы Пи-эр, иначе их необыкновенная дружба может захиреть, чего нельзя было допустить.
Видя, что и Вася как-то смущён, Люба, возвращаясь к насущным делам, спросила:
- Ну, что дальше будем делать?
- Как что? Побежали!
- Куда?
- Туда!
- К тете Вере?
- Конечно!
- Ой, Ромка! Ой, несчастная тётя Вера! Вася, я не смогу ей всю правду в глаза сказать.
- Я скажу.
- И ты не скажешь!
- Почему?
- Потому что страшно.
- Но не страшнее, чем в Шарнирном Бору! И потом, у нас нет другого выхода!
- Есть!
- Какой?
- Написать тете Вере письмо и все объяснить заочно, так сказать!
- Она же все равно прибежит к нам и расспросов не избежать! - возразил Вася.
- Вообще-то да… Тогда можно по-другому: давай сходим к твоему тёзке, к Василию Парфёнычу, расскажем все ему, а уж он пусть сообщит тете Вере - у взрослых это легче получается.
- Ты думаешь?
- Конечно. Они привычнее к несчастьям!
Василий Парфёнович был начальником Чарского
участка леспромхоза, то есть, по сути, хозяином Чары, который решал все жизненные вопросы от выполнения плана по лесозаготовкам до работы поселковой библиотеки, от здоровья конторского сторожа деда Фёдора до успеваемости отпетого двоечника Димки Кудеева. Поэтому-то Люба и вспомнила Василия Парфёновича. Но Вася и тут нашёл контрдоводы.
- Не пойдёт! - сказал он. - Во-первых, Василию Парфёнычу все равно придётся подробно рассказывать, и это будет сложней, чем тете Вере, потому что он дотошный, у него будет больше всяких "как" и "почему". Во-вторых, тётя Вера в конце концов к нам же придёт узнать все из первых, так сказать, рук. Согласна? В общем, Люба, нам не уйти от тяжкого разговора с тётей Верой. Согласна?
- Согласна, но учти, Вася, я ничего не скажу! - повторила девочка со вздохом.
- Скажу я! Сказал - скажу, значит - скажу! Хотя меня никто и не выбирал командиром нашего путешествия, но я почему-то все время чувствовал свою ответственность, чувствовал, что именно я командир!
- Правильно! Я тоже так чувствовала! Потому что, во-первых, Ду-ю-ду - твоя проводница - это раз! Во-вторых, ты - мужчина - это два.
- Спасибо! Но все же настоящим командиром был, конечно, Земленыр! Интересно, как он там сейчас, наш старикан?
- В порядке, наверно!
- Успокойся и пошли!
Из трубы Ромкиного дома запоздало и одиноко валил свежий густой дым, валил неохотно, прямо насильно выдавливался. Казалось, он с большей бы охотой просидел в родном дымоходе, чем выползать наружу, где его ждёт медленное, но верное растворение.
У калитки ребят встретил добродушный Чарли, молодой дворняга чёрной масти, из-за которой Ромка и назвал его Чарли, уверенный, что на каком-то европейском языке это слово означает "чёрный". Его длинный хвост лежал на спине таким аккуратным кольцом, что Пи-эр наверняка пришёл бы в восторг от этой идеальной, пусть и волосатой окружности, постоянный радиус которой можно было вычислить. На морде пса не читалось ни отчаянья, ни горя, ни даже грусти. По двору никто не бегал и не вопил от беды. Из дома тоже не доносилось ни плача, ни причитаний.
- Еще не знают, - шепнул Вася, присел и потрепал собачий загривок. - Ну что, дружище! Похоронили мы твоего хозяина, понимаешь? Чарли! Вот такая скверная вещь!
Чарли не понимал и сунулся за лаской и к Любе. Она, привыкшая больше ласкать поросёнка Петьку, почесала ему за ухом, чем пёс вполне удовлетворился.
Во двор ребята вошли решительно, но на крыльце мужество покинуло их, и они замялись, то хватаясь за скобу, то отстраняясь, словно она обжигалась. Протоптаться бы им тут, наверно, до вечера, если бы тётя Вера не выглянула сама за какой-то надобностью.
- Вы что, ребятки?
- Здрасте!
- Милости прошу!
- Нет, мы ненадолго! Тетя Вера! - не находя слов, Люба бессильно вскинула руки женщине на плечи и припала головой к ею груди, порывисто, со всхлипом дыша. - Не могу! Говори, Вася! Только вы не волнуйтесь, тётя Вера!
- Да что вы, ей-богу! Что с вами? Я-то спокойна! - Тетя Вера взяла в ладони Любину голову и пристально заглянула ей в глаза, в которых читались смятение и боль. - Да что с вами, ребятки?
- Тетя Вера, мы пришли сообщить вам печальное известие! - сразу взял быка за рога Вася.
- Господи! Что еще такое? Что за сумасшедший день выдался!
- Вы не волнуйтесь!
- Да я не волнуюсь! Я уже наволновалась! - И тётя Вера тронула повязку на голове, от которой шибануло уксусом. - Все еще трещит! Ну, что там у вас?
- Дело в том, - продолжала Люба, - что Ромка… Не могу! Вась.
- Так вы о Ромке? Ну, это я уже знаю! С этой вестью вы уже опоздали! Я ему за это уже всыпала!
Вася вздрогнул и спросил:
- Кому всыпали?
- Да кому же, Ромке, понятно, оболтусу треклятому!
- Как вы могли ему всыпать, если он погиб? - упавшим голосом, не выдержав медлительности разговора, спросила Люба и разрыдалась в грудь тете Вере.
- Как это погиб? Еще чего не хватало! - воскликнула женщина и в сердцах добавила: - Да лучше бы он пропал, змей подколодный, чем маяться мне с ним!.. А кто вам сказал, что он погиб? - вдруг расплакалась она.
- Мы сами видели!
- А это вы видели? - Женщина рванула внутреннюю дверь, и ребята увидели Ромку, который спокойненько сидел за столом и уплетал за обе щеки что-то крупное и белое, то ли вареники в сметане, то ли пельмени.
- Ромка! - оглашено крикнули Вася с Любой.
- Ребя! - заорал и Ромка, увидев их, подавился и,
кашляя, бросился навстречу.
В сенях они слепились в один прыгающий и гогочущий комок. Из потока сумбурных восклицаний то и дело выделялось одно слово - "живой".
- А кто тогда погиб, если вы видели? - все еще тревожно спросила тётя Вера, поправляя съехавшее на глаза полотенце.
- Тетя Вера, мы, значит, ошиблись! Значит, никто не погиб!
- Черти полосатые! Рождаетесь на горе матерям! Проходите, и на вас вареников хватит!
•- Сейчас, мам! Чуть переговорим и зайдём! - заверил Ромка и закрыл, чуть не прищемив матери нос, дверь. - Значит, и вы вернулись! Значит, все же свернули голову птичке! Припёрло! Я же с самого начала говорил!
- Нет, наоборот! Мы добрались до Королевства Берёзовых Рощ, вылечили Ду-ю-ду, и потом нас перенесло домой. А вот ты-то как выжил? Мы же тебя похоронили! Тебя же деревом…
- Помню! Я все помню! И как деревом и как коршун Унш долбанул меня в голову. Вот видите? - И Ромка показал глубокий шрам за ухом. - Кстати, как Унш?
- Остался в Шарнирном Бору - там мяса много.
- Мерзавец! В друзья навязался! - с отвращением