- Погиб... Это и без тебя знали...
- Но знаешь когда? В сорок пятом году во время штурма Берлина! Вот так! "Без меня знали"...
- Покажи скорей! - закричал Олег. - Где документ? Скамейкин взглянул на него и почесал затылок.
- Что с тобой, а? - спросил он. - Покраснел... ты, может, думаешь, зачем я в это дело влез? Думаешь, это только тебя касается?
- Хотя бы... - буркнул Олег. - Без тебя бы все узнал!
- Да брось ты! - обиженно перебил Скамейкин. - А я на этом заводе работаю, понял? В том самом месте. И мы там, может, музей откроем. Я вот ходил к Комякину и все ему рассказал вчера же. А он вспомнил, что о Жаворонкове есть запись в отделе кадров. Разве ты бы сам обнаружил ее? Эх ты! Все сам! А я еще хвалил тебя главному энергетику!
Дернув "молнию" на кармане комбинезона, он вытащил сложенный вчетверо лист бумаги.
- Вот. На, держи, для кого я, думаешь, переписывал специально? Вот видишь: Жаворонков Михаил Арсентьевич. Стаж с тысяча девятьсот тридцать второго года по тысяча девятьсот сорок второй. Погиб в тысяча девятьсот сорок пятом во время штурма Берлина. Посмертно награжден орденом Славы второй степени. Вот. Для кого я переписывал, Маруся?
- Прости, - Олег встал и дотронулся до рукава Скамейкина. - Спасибо тебе... Я возьму эту бумагу? Отцу покажу.
- Бери, - смягчился Скамейкин. - Для тебя ж старался. Но это не твое дело, а наше. Всех.
- Значит, его ранение... он поправился, значит, тогда?
- Выходит, вылечил его твой Волков.
- А как? Одной рукой? - усмехнулся Олег. - Попробуй одной рукой свои провода чинить!
- Я не доктор... может, и одной рукой он сумел... - нерешительно ответил Скамейкин. И сердито добавил: - А ты-то хорош. "Мы с отцом столько искали!" Надо людей спрашивать! Вот, например, мы с тобой куда пойдем вечером, знаешь? - прищурился Скамейкин.
- Вечером? - Олег вспомнил о маме и ее строгих наказах. - Вечером я не могу! А куда?
- Вот я стал спрашивать людей... в отделе кадров догадался спросить, и мне сказали, что еще жива Жаворонкова, жена Михаила Арсентьевича. К ней и надо сходить. Адрес мне дали... - Скамейкин поглядел на Олега и вдруг сказал с притворным вздохом: - Ты вечером, значит, не можешь, а я сейчас не могу. Слушай, а если ты прямо к ней поедешь, а? Ну, прямо сейчас. А я тебе потом позвоню. Давай, а? Это недалеко. Тут в Гавани. Может, тебе некогда? Я вижу, что тебе некогда...
- Ничего, - быстро сказал Олег. - Подумаешь - некогда! Давай адрес!
Скамейкин вытащил еще один листок.
- Вот... - Он подтолкнул Олега в плечо. - Хороший ты пацан. Брата бы такого... а то у меня одни сеструхи. А ты жилистый, ого какие мышцы!
- Я пошел. Пока. - Олег сорвался с места и побежал к троллейбусу, заглядывая на ходу в листок с адресом.
Проводив его взглядом, Скамейкин взглянул на часы над проходной и пошел в заводоуправление, подумав, что сегодня придется остаться без обеда.
- Як вам, Виктор Викторович, снова. Можно? - сказал Скамейкин, просовывая голову в кабинет главного энергетика.
Виктор Викторович обедал у себя в кабинете.
- Заходи. Кофе тебе налить, Маруся? - спросил главный энергетик. - Не хочешь... напрасно. Ну, что там Кислицын, сын Кислицына?
- Хороший пацан! С таким и в разведку можно!
- Ишь ты! Начитался ты книжечек, я вижу. "В разведку". Но вообще-то... этот Олег нам большую помощь оказал. Мы все эти фамилии проверим, и скоро они нам пригодятся, - главный энергетик поглядел в блокнот, лежащий перед ним на столе. - Помогай-Бо, Соловаров, Багров, Волков... вот скоро будем переиздавать историю завода, и получится целая новая глава!
- Вот это да! А там можно доску сделать мемориальную? И все имена чтобы были? - заспешил Скамейкин.
- Безусловно. Только все надо уточнить. Это я беру на себя.
- Он сейчас и помчался уточнить. Поле-етел! Пятки замелькали!
- Куда?
- Я ему адрес Жаворонковой дал. Может, она что-нибудь помнит.
- Я ее знаю. Она работала у нас до пенсии. Значит, Кислицын к ней помчался? Знаешь, надо ей позвонить и предупредить. Чтобы не напугать бабулю. Ей уж за семьдесят. Сейчас позвоню в отдел кадров, узнаю телефон...
- Тогда скорей, - сказал Скамейкин. - Пацан уже, наверное, по лестнице ее бежит! Такой шустряк... Маруся!
Перед дверью Жаворонковой Олег отдышался, одернул курточку и провел ладонью по вихрам, чтобы не торчали во все стороны. Надо сразу же произвести достойное впечатление, иначе с ним и разговаривать не будут. Никто не обязан делиться воспоминаниями с каждым встречным. Может, лучше сказать, что он выполняет поручение... Но чье? Дворца пионеров! Точно! Надо поздороваться и сразу сказать, как можно солидней: "Я к вам по срочному важному поручению Дворца пионеров. Мне необходимо выяснить"... и так далее.
К его удивлению, почти сразу же после звонка за дверью раздались шаги. Никто не стал спрашивать, кто звонит. Дверь распахнулась - и высокая прямая старуха в светлом домашнем сарафане, сняв очки, оглядев внимательно гостя, сказала громким голосом, как говорят глуховатые люди:
- Ну, что же мы встали, а? Проходи, Олег, проходи... чай я уже поставила.
- Ч... чай п-пп... поставили? - заикаясь, спросил Олег.
- У меня и компот есть. Персиковый. Да проходи же! Какой ты робкий, оказывается...
Жаворонкова усердно потчевала Олега и компотом, и вареньями, потом снова компотом. И пока Олег уничтожал все, рассказывала ему о муже.
- Я была в эвакуации с детьми, а Миша уже в апреле сорок второго приехал к нам. Ему дали два месяца на поправку. Нога-то у него уже и не болела, да только истощен он был ужасно...
- Нога не болела? Совсем?
- Операцию ему хорошо сделали. Он все хвалил этого доктора... забыла фамилию...
- Волков там был, - подсказал Олег. - Только...
- Верно, верно... Волков. Давно уж я письма Миши перечитывала. Волков! Хорошо он ему операцию сделал! Замечательный доктор, Миша все хвалил.
- У Волкова была одна рука. Вторая раненая. Как он мог сделать операцию? - стал допытываться Олег. - Вы не ошибаетесь? Наверное, Волков доставил вашего мужа в госпиталь?
- Нет, нет. В госпиталь он Мишу потом уж устроил, а сперва операцию ему сделал!
- Потом что стало с Волковым, не знаете? - У Олега задрожала рука - и он поставил кружку с компотом на стол, чтобы не разлить. - Куда он делся?
Жаворонкова развела руками. Руки у нее были большие, перекрещенные крупными узловатыми жилами.
- Куда делся... Мишу-то с завода военные увезли в госпиталь, а там он ко мне на поправку в Киров приехал. После уж на фронт отправился. В Берлине и погиб за три дня до победы. А доктор... - Она устало вздохнула.
Больше он не решался задавать вопросы. И так немало узнал сегодня.
- Когда мне с завода позвонили и сказали, что ты придешь, я поинтересовалась зачем. Сейчас я тебе покажу... - Она поднялась и принесла из другой комнаты пачку пожелтевших писем.
- Посмотри, какие письма присылали. Треугольник простой. Один штамп "полевая почта" и все... Только уж ты осторожней.
Она бережно положила письма перед Олегом.
Фронтовые письма! Отец рассказывал, что солдаты писали их в перерыве между боями, выпрашивая друг у друга листок бумаги - какие уж тут конверты! - писали в землянках и в окопах, иногда не успевали и дописать, надо было подниматься в атаку. Еще отец говорил, что часто бывало так: письмо придет к родным в тыл, а солдат, писавший его, уже погиб...
Олегу захотелось почитать эти письма, подержать их в руках, а еще лучше показать бы их отцу! Ведь это письма того самого Жаворонкова, которого, как и отца, спас доктор Волков...
- Пожалуйста, дайте их мне. Я только... я ненадолго возьму. Я с ними буду очень аккуратно обращаться, - стал просить Олег. - Мне очень нужно. Понимаете, я хочу разыскать доктора Волкова.
Покачав головой, она быстро прикрыла треугольники своими большими руками.
- Нет, нет! Никому. До смерти не отдам никому! И не проси, не расстанусь. Нет, нет! Переписать можешь, но только у меня. А из дома уносить не позволю. Будешь переписывать?
- Буду, буду. Конечно!
Жаворонкова дала ему тетрадь и ручку и села рядом за стол, наблюдать.
Олег осторожно стал разворачивать треугольники.
- "Проверено военной цензурой" уже и выцвело, - показала она на штампы. - Ты только поосторожней.
"...Пишу из Восточной Пруссии. Видишь, два года воюю после того случая. Воюю и радуюсь нашим победам, а ведь должен был тогда умереть. Тот подвал теперь страшно и вспомнить, хотя уж столько перевидал... Спас меня мальчишка доктор... тощий он был, тень одна... Свои сухари нам все отдал... рука у него сильно болела. Стонал он во сне, я слышал..."
Дальше Жаворонков писал жене уж совсем о другом, и Олег не стал переписывать. Он пододвинул поближе второй треугольник и сразу нашел нужное:
"Все время вспоминаю то утро, когда наш доктор вдруг разбудил всех и приказал готовиться к операции. Я видел, как он долго рылся в своем сундуке, что-то доставал, но не догадывался, что он готовил инструмент..."
...Жизнь в "санатории доктора Волкова" шла своим чередом.
Тихо потрескивали шашки в печке, горели под потолком коптилки. Старики лежали на своих топчанах совсем тихо. Даже у Багрова не было сил для разговоров. Снова остановилось время - не было тока.
Волков закончил ревизию своего сундука и остался доволен. Молодец Герасим Корсаков - все припас. Крючки, зажимы, пинцеты, скальпели. В специальных банках шовный материал - лигатура. Только оперируй!
Позавчера старик Корсаков, заступаясь за него, сказал дяде Володе:
- Жаворонкову, конечно, нужна операция, но у Волкова одна рука. Одна! Никто в мире не делал операцию одной рукой. Могли бы вы одной рукой винт выточить?
Но дядя Володя, думая, что Волков спит, возразил:
- Потребуется, я и одной рукой выточу. Рук не будет, зубами вцеплюсь. Я вот этот заказ сделаю и помру, может, сразу. Но пока не сделаю... не имею права помереть!
"Надо, так и зубами вцеплюсь..." Волков вспомнил, как Кирпичев голой рукой заворачивал сверло, хотя любой порез для него в этих условиях смертелен. В три руки они тогда все же завернули патрон... В три руки... Волков встал, чтобы подрезать ножницами фитили в коптилках: обгорев, они зачадили, распушив черные едкие шлейфы. Покончив с фитилями, он положил ножницы на место и придирчивыми глазами хирурга оглядел руку, несколько раз сжав и разжав пальцы. Послушная, чуткая рука. Только ногти отросли - так не годится. А вторая? Затекла под бинтами и напоминает о себе лишь зудом. Если бы она была, как эта, Жаворонков бы уже ковылял с палкой! Рука хирурга... чуткий, тонкий инструмент. Дай ей прикоснуться к ране, и она сквозь перчатку уловит и температуру, и состояние раны. Быстрая, точная, решительная рука... но она одна!
Волков вспомнил руки отца. Нервные, тонкие, как у пианиста, длинные пальцы с глубоко остриженными ногтями. Отец берег руки, всегда держал их немного за спиной. Всегда носил перчатки, даже летом, тоненькие, нитяные. Отец не любил здороваться за руку, старался не поднимать тяжести. И сам себя называл "белоручкой".
Но вот руки отца подняты кверху в эластичных хирургических перчатках! Ни малейшего дрожания.
- Скальпель!
Пальцы готовы принять скальпель.
- Зажим! Еще зажим!
Пальцы уходят в глубь разреза, точно ставя зажимы на кровеносные сосуды.
- Пинцет! Иглу!
Пальцы молниеносно вяжут тончайшие хирургические узлы...
Сколько раз Волков проделывал все это сам. И не задумывался о своих руках. И лишь сейчас, оставшись с одной рукой, понял, что это значит.
Ну что ж, пора начинать! Только бы не упасть в обморок. Перед самой операцией придется съесть тот последний кусочек сухаря, что берег для Жаворонкова. Придется его съесть. И надо будет выпить кружку чая погорячей. Сейчас он подаст команду и всех поднимет. Волков прикрыл глаза и опять словно увидел этот старый газетный лист со статьей о молодом враче-практиканте Федоре Волкове, сделавшем самому себе операцию аппендицита, руками медицинской сестры. Газета подробно сообщала о редкой находчивости и смелости врача. Установив зеркало, он приказывал медсестре, что надо делать. Ну, только бы не подвел старик Корсаков!
- Товарищ Корсаков! Проснитесь!
- Уже проснулся. - Корсаков всегда спал чутко. Нервный, поверхностный сон.
- Поднимитесь, пожалуйста. У нас с вами трудное дело.
Но им будет все же легче, чем отцу. У них три руки и не надо зеркала.
- Какое дело, Борис Федорович? - Корсаков встал с топчана.
- Поднимайте всех! Нужна вода, много кипятка, нужно натаскать шашек, наделать еще коптилок и зажечь их. Будите, всех будите!
- Вы хотите... оперировать? Я вас так понял?
- Операцию будем делать вдвоем. Вы и я.
Ничего не сказав, Корсаков пошел к печке, стал поправлять дрова.
- Мы с вами медики, - твердо сказал Волков. - Вы же работали там, наверху, во время бомбежки! Так в чем дело? Вы не верите в успех?
- Я не знаю... имеем ли мы право, Борис Федорович? А честно сказать, боюсь...
- Почему? Это же не полостная операция? Какой из меня помощник?
- Вы же были фельдшером!
- Сто лет назад!
- Все вспомните. Покажите ваши руки.
- Дрожат у меня руки, Борис Федорович.
- У меня тоже... дрожит. Придется справиться с этим! Будите людей. Надо залить маслом все коптилки. Жаворонкова перенести поближе к свету. Вставайте все. Начинаем! - Волков подошел к сундуку. - Я нарисую чертеж - план операции. И всю ответственность я беру на себя!
Все было сделано быстро. Быстро натаскали воды и поставили ведра на времянку. Быстро обмели грязь со стен и натянули по указанию Волкова наподобие тента одеяло под потолком, чтобы ничего не сыпалось сверху в случае бомбежки. Зажгли все коптилки, добавили новых и доверху залили машинным маслом.
Доктор Волков и Корсаков, в нижних рубашках, с руками, залитыми йодом, склонились над Жаворонковым. Инструменты, шовный материал - все было расположено под рукой.
- Багров! Вымойте руки и залейте йодом, как мы! - приказал Волков. - Если что, будьте наготове. И не спорьте! Живо!
- Я не спорю. Но что мне делать, я ж не умею... - виновато забасил Багров.
- Что прикажу! Начали, товарищ Корсаков. Шприц. Анестезия. Колите сюда, сюда и сюда. Та-ак, э, да у вас настоящий навык...
Когда все кончилось и Жаворонкова аккуратно подняли и перенесли на его лежанку возле печки, Волков поглядел на ходики и не поверил своим глазам. Был уже вечер. Такая операция длится самое большее час, они же провозились - три. Как стерпел Жаворонков под местной анестезией? Всего раз застонал он в тот момент, когда Корсаков не мог взять пинцетом осколок и, задрожав, чуть не упал. Багров тут же по приказанию Волкова поднес Корсакову пузырек с нашатырем к носу, а сам Волков быстро взял другой пинцет и извлек продолговатый кровяной кусочек стали из раны. В этот момент всего один раз не выдержал Жаворонков, громко застонал.
Закрыв глаза, Волков пригрелся в кресле. Еще и еще раз стал припоминать всю операцию до мельчайших деталей. Все сделано правильно. Молодец старый фельдшер! Каким напряжением воли сдерживал дрожащие руки, выполнял любую команду с полуслова...
- Товарищ доктор!
Волков открыл глаза. Перед ним стоял крошечный Кирпичев и протягивал на ладони четвертинку сухаря.
- Возьмите.
- Спасибо. Но я получу утром паек. Съешьте сами.
- Берите! - Дядя Володя взял у Кирпичева сухарь и сунул доктору в руку.
Волков ничего не сказал, не стал благодарить, просто принял сухарь и начал откусывать по маленькому кусочку, чувствуя, как вкусно тает во рту чуть горьковатый душистый хлеб...
Глава VI
Я СКОРО ВЕРНУСЬ
Волков проснулся за полчаса до артналета. Первые снаряды утром всегда начинали громыхать в половине седьмого, а сейчас уже шесть.
Проснулся и сразу с удовлетворением отметил спокойное дыхание Жаворонкова. Это - победа! Прав Корсаков, здесь нужна была смелость.
"Наверное, я все же и вправду смелый человек", - немного по-мальчишески подумал Волков и даже улыбнулся в темноте. Честное слово, он заслуживает похвалы. Все его старики живы, недаром он не спускал с них глаз. Ох, как они его слушались во время операции. Летали тут в подвале по любому его приказанию, как летучие мыши, быстро, ловко, бесшумно...
Ничего, еще только один раз они пойдут к станкам и выполнят задание до конца. Они его выполнят обязательно! Только он должен не сводить с них глаз, как он это и делал до сих пор. И все будет в порядке. А потом они разойдутся по домам, а он... Из госпиталя сразу направят в тыл на лечение. После всего расстаться с Ленинградом?..
Ладно, жизнь покажет. Теперь ему почему-то казалось, что его обязательно оставят здесь при госпитале.
До налета минут двадцать...
Вынув из кармана завернутый в марлю осколок, извлеченный вчера, Волков долго ощупывал его. Давно ли в медсанбате он извлекал такие же помногу раз в день. Зазубренный кусочек темного металла. Граммов десять, не больше, но человеческой жизни мог наступить конец.
Сколько такого металла падает с неба во время бомбежки!
Жаворонков поправится, он молод и еще сможет воевать. А что будет со стариками, когда они покинут "санаторий"? Что будет с дядей Володей и Багровым, с непреклонным Корсаковым и молчуном Соловаровым? Что будет с кукольным старичком Кирпичевым, таким чудесным мастером?
Надо добраться до райкома. Сегодня же. Госпитали, эвакуация людей, военные заводы, гражданская оборона - всем занимается райком. Но там не забыли и о судьбе маленькой бригады стариков, делающих нужное, свое дело на войне. Сегодня в "санаторий" придут дружинницы. Обязательно придут.
Но в райком надо идти, чтобы решить дальнейшую судьбу стариков. Их должны эвакуировать. Они еще могут столько сделать в тылу! Нечего лежать, надо прямо сейчас идти, пока никто не проснулся и не помешал. Тихо выйти прямо сейчас, немедленно. Идти не останавливаясь, в щели больше не спускаться. В райком, в госпиталь и назад. И часа через два-три вернуться... Написать записку или не надо? Он же скоро вернется.
Один лишь Жаворонков видел, как Волков выходил из "санатория". Остальные крепко спали после трудной ночи. Жаворонков проснулся и хотел попросить воды, но увидел, что доктор стоит у двери, над которой под потолком была прикреплена коптилка. Жаворонков подумал, что доктор хочет поправить фитиль, но доктор пошел к двери, потом обернулся и долгим взглядом окинул весь "санаторий". Раненая рука доктора углом выдавалась из-под шинели, истощенное лицо встревоженного, и на нем видна такая усталость, что Жаворонков удивился, как это доктор еще может стоять на ногах.
- Куда же вы без шапки? - прошептал Жаворонков, но доктор уже исчез за дверью...
"...Вот какой это был человек, дорогая моя Тамара! Спас и меня и всех стариков. Только о себе он нисколько не думал. Потом я узнал, что он умер в госпитале от полного истощения..."
Рука Олега сильно дрожала, когда он переписывал эти слова. Да если такое письмо отец покажет где следует, то уже никто не посмеет говорить о докторе Волкове, что он трус!