Пожарные и солдаты встретили ее аплодисментами. Она улыбнулась и сделала комплимент публике, стоя на борту машины.
Шар подвесили к потолку между тяжелых люстр. Когда вечером заскользили по стенам, по скатертям, по лицам, по потолку веселые цветные звезды, полковник фон Альтенграбов первым соизволил хлопнуть в ладоши. Звезды плыли медленно, а не метались, как лучи прожекторов в черном ночном небе, сотрясаемом гулом самолетов и пронзительным воем падающих бомб.
Флич положил монету в карман и принялся сматывать легкие шелковые ленты. Что бы ни произошло вечером, все должно идти так, как всегда. Надо зарядить аппаратуру, подготовиться к выступлению.
В дверях артистической появился штурмбанфюрер. Он проследил за пальцами Флича, ловко сматывающими ленту, внимательно осмотрел комнату. Подошел к клетке с петушком, присел на корточки и сунул палец между прутьев. Петух недовольно заворчал и вытянул шею.
– Цыпльонок в табаке, - отчетливо произнес Гравес и усмехнулся.
Флич сделал вид, что только сейчас заметил штурмбанфюрера, и встал.
– Вы что-то сказали, господин штурмбанфюрер?
– Нишего. Арбайтен зие. Работайте. Сегодня публикум быть доволен.
– Так точно, господин штурмбанфюрер, - совсем по-военному ответил Флич.
Гравес вышел, не притворив дверь.
"Ходит, вынюхивает", - неприязненно подумал Флич, сел на стул и занялся своим делом.
Вскоре появился дьякон Федорович, краснолицый от жары, злой, с потной всклокоченной бородой. Не здороваясь, он неприкаянно послонялся по комнате, остановился возле клетки с петушком. Спросил густым басом:
– Клюешь?… А человеку в буфет не войти. Понатыкали кругом эсэса, в буфет не пускают. Виданное ли дело? Православную душу от буфета отлучить. - Каждый раз он со смаком выделял слово "буфет".
– Начальство большое приехало, - кротко пояснил Флич, особым способом складывая множество маленьких платочков.
– А чихать!… Флич, сотвори фокус, вынь откуда ни есть стаканчик.
– Откуда? - засмеялся Флич.
– А хоть откуда… Ну, жара… Организм горит, а загасить нечем. Нечто до Шанца дойти, так и там, верно, эсэсы, дьяволово отродье.
– Ты думаешь? - спросил Флич, делая вид, что его это мало интересует, а спрашивает он исключительно для того, чтобы поддержать разговор.
Федорович не успел ответить, вошла Гертруда Иоганновна. Лицо измученное, осунувшееся. Оба уставились на нее, не скрывая тревоги.
– Что случилось, Гертруда? - спросил Флич.
– Нишего. Для ровного счета, нишего. Доппель увез Пауля.
– Как это увез? - брови Флича вздернулись.
– В Германию.
– Сукин сын! - пробасил Федорович.
– Голубшик, - повернулась к нему Гертруда Иоганновна, - не пейте сегодня. Я вас прошу.
– Да что вы, Гертруда Иоганновна, да у меня и наперстка не было.
– Вот и хорошо. Не сердитесь, голубшик, я хочу поговорить с Флиш.
Федорович насупился.
– Понимаю, фрау, ухожу.
Он с независимым видом зашагал к двери, вышел и плотно прикрыл ее за собой.
– Обиделся, - вздохнул Флич с сожалением.
– Плохо, Флиш. Он увез Пауля…
Глаза ее как-то обесцветились, словно из них ушла жизнь. Флич не знал, что ей сказать. Известие было неожиданным, его еще надо было осмыслить, пережить.
Гертруда Иоганновна села на стул, опустила руки на колени, они казались неживыми.
– Я схожу с ума, Флиш… Я схожу с ума…
Она сжала ладонями виски и закачалась вправо-влево, словно внутри сорвалась пружина, выпрямлявшая ее.
Флич смотрел с состраданием и думал: "Она теряет лицо. Она на пределе. Павел - последний удар. Она не выдержит…" Он вспомнил ее скачущей на строптивой Мальве, вспомнил подвернувшей ногу, побелевшей от боли, но улыбающейся публике, вспомнил плачущей над вырезкой из газеты, когда погиб Иван, подымающейся по шаткой пожарной лестнице под брезентовый купол, куда мужчины не посмели подняться. Нет, она не может, не должна сломаться. Она - пример, опора даже для более сильных. Она - само добро, само тепло, возле которого отогреваются до дна промерзшие сердца.
– Гертруда, помните, как говорил Мимоза: главное - не терять кураж - и добавил тихо, отчетливо: - Водопроводчик Чурин просил передать вам, что из гостиницы никого не вывести.
Она посмотрела на него опустошенными глазами, внезапно в них появилась крохотная искорка.
– Что вы сказали, Флиш?
– Я сказал, водопроводчик Чурин просил передать, что уйти из гостиницы никому не удастся. Надо найти убежище здесь.
– Убежище?… Да-да… - Она оживилась. - Шурин пришел?
– Нет. Его пропуск недействителен. Я за него.
– Вы?
– Я. Чему вы удивляетесь? Она протянула ему руку.
– Я нишему не удивляюсь, Флиш, - глаза ее потемнели, словно их затянуло грозовой тучей. - Нишему… Их надо взрывать, как бешеных зверей. Вы знаете, что делать?
– Чурин объяснил. Но вам надо найти убежище.
– Уходить нельзя. Подозрение. Гравес ошень хитрый. Мы будем сидеть в этот комната. Две стены… Нам нельзя никуда уходить.
– Понимаю, - сказал Флич. - Но это опасно. Теперь вся жизнь опасно!
– В зале уже зажгли свет?
– Надо немножко ждать. Сегодня за официанты есть солдаты. Я объясню, когда солдат погашает люстры. Ровно двадцать один час мы открываем занавес. Там большой портрет Гитлер. Четыре пушки светят на него. И тогда солдат погашает свет. Вы, Флиш, скажешь мне: аппаратур готов. Я пойму.
– Хорошо, Гертруда.
Флич поцеловал ей руку. Она ушла. Он взглянул на наручные часы. Было девятнадцать часов пятьдесят одна минута. Впереди еще уйма времени, целая вечность!
Он закончил зарядку аппаратуры и поставил ее в привычной последовательности. Потом на гладильную доску положил брюки. Подождал еще немного и вместо штепсельной вилки утюга воткнул в штепсель ножницы. Вспыхнула голубая искра, раздался короткий треск, и свет в комнате погас.
– Черт бы его побрал! - громко воскликнул Флич и открыл двери. В коридоре стояло несколько незнакомых офицеров. Они посторонились, пропуская мимо себя четырех хихикающих танцовщиц.
Флич развел руки и пожал плечами.
– Свет, фройлейн…
Из зала появилась Гертруда Иоганновна.
– Что здесь происходит?
– Свет… Видимо, перегорела пробка, фрау Копф.
Глаза Гертруды Иоганновны гневно сверкнули.
– Немедленно шинить! - приказала она и, улыбаясь, пошла к офицерам, приглашать их в зал.
– Айн момент, - сказал Флич притихшим танцовщицам и почти побежал по коридору. Спустился вниз. Возле двери на кухню стоял эсэсовец.
– Хальт.
– Иди ты со своим "хальтом"! - сердито закричал Флич. - Пробки перегорели! Понятно! - Он достал из кармана пропуск и сунул его прямо под нос эсэсовцу. Из кухни выглянул Шанце. Понял, что Флич пришел на кухню не зря. Есть какие-нибудь важные новости.
– А-а, Флич! Наконец-то! - воскликнул он по-немецки. - Пропустите его! Он чинит свет.
Флич, не ожидая разрешения, рванулся мимо эсэсовца на кухню и устремился в клетушку повара. Шанце пошел за ним.
Эсэсовец удивленно глядел им вслед, раздумывая, как поступить, вызывать или не вызывать начальство? Вызовешь, еще тебе ж и попадет, зачем пропустил или зачем не пропускал. Пускай чинит свет. У него есть картонка.
Флич стоял возле койки тяжело дыша, будто прибежал по крайней мере с окраины, и держался за сердце.
– Вас?… Забольел? - спросил Шанце.
– Нет… Эсэсовцы… Водопроводчик не придет.
– Нет? - Нос Шанце совсем опустился на подбородок. - Плехо.
– Ничего не "плехо". Встань у двери, - Флич энергичным кивком головы показал Шанце, где ему встать.
Шанце понял. Подошел к двери.
Флич мысленно скомандовал себе: не торопиться, не блох ловишь. Поднял металлическую ручку. Дверца щита не скрипнула и открылась легко, видимо, лейтенант ее предусмотрительно смазал. И оттого что щит так легко открылся, Флич успокоился. Подлез под койку, вытянул из-под плинтуса два тонких звонковых провода. Гайки-клеммы оказались туго затянутыми, но под пробками лежал ключ. Все предусмотрел господин Чурин. Флич ослабил гайки, сунул под них оголенные концы проводов и снова затянул. Потом вывинтил верхнюю вторую слева пробку и тут сообразил, что жучка делать не из чего. Он растерянно огляделся.
– Шанце, - позвал он. - Из чего делать жучок?
Немец не понял.
Флич показал ему пробку и замысловато повертел вокруг нее пальцем. Шанце пожал плечами.
– Про-во-лоч-ка… Маленькая, - раздельно произнес Флич.
– О!… Про-во-лош-ка… - Шанце подошел к своему шкафчику, открыл ящик, стал рыться в нем. Потом протянул Фличу пробку.
– Эс ист гут… Хорошо…
Флич взял у него пробку и повертел в пальцах. Она ничем не отличалась от той, что он вывинтил. А Шанце говорит "гут". Он ввинтил ее вместо перегоревшей и закрыл дверцу щита. Сейчас он вернется в артистическую и, если свет не горит, найдет проволочку и придет сюда снова.
В дверях он остановился.
– Шанце. В девять, - и для верности показал девять палцев.
Шанце кивнул и легонько стукнул Флича по плечу.
Флич деловито устремился к выходу, проходя мимо эсэсовца, он показал ему пропуск и сказал:
– Пойду проверю. Может, еще вернусь!
Эсэсовец ничего не понял и равнодушно посмотрел ему вслед.
Еще в коридоре Флич увидел в проеме двери артистической свет. Слава богу!
Танцовщицы без стеснения переодевались. Федорович стоял у окна спиной к ним. Он никогда не смотрел на "жалких грешниц", когда они переодевались. В углу оркестранты играли в карты.
Флич переодеваться не торопился. Он включил электрический утюг и стал ждать, пока нагреется.
В комнату заглянула Гертруда Иоганновна.
– Оркестранты - в зал.
Оркестранты бросили карты, торопливо подхватили инструменты и ушли.
– Девочки, шевелитесь. Как у вас, Флиш? - спросила она по-русски.
– Аппаратура готова, фрау Копф.
Она улыбнулась ему серыми глазами и сказала:
– Начало сегодня ровно в девять.
В ресторане стоял гул. Офицеры и штатское начальство уже расселись за столиками, откупоривали бутылки, нетерпеливо выпивали. Звенели бокалы, звякали о тарелки ножи и вилки. Табачный дым уплывал под потолок к люстрам.
Штурмбанфюрер Гравес встречал бригаденфюрера Дитца на улице. Когда подкатил серый "Мерседес", подскочил к машине и открыл дверцу.
Первым из машины вылез Дитц, широкоплечий, грузный, с тщательно выбритым гладким розовым лицом под фуражкой с высокой тульей. Выбравшийся за ним полковник фон Альтенграбов казался рядом с ним игрушечным, ненастоящим.
Он ни за что бы не поехал с бригаденфюрером в одной машине, но положение хозяина города обязывает.
– Мой бригаденфюрер, мы ждем вас, - сказал Гравес и сделал широкий приглашающий жест в сторону входной двери.
"Мерзавец! - сердито подумал фон Альтенграбов. - А меня здесь нету?" И сказал надменно, глядя мимо Гравеса:
– Идемте, бригаденфюрер.
В ресторан Дитц и фон Альтенграбов вошли плечом к плечу.
Офицеры вскочили. Шум утих.
Гертруда Иоганновна двинулась навстречу, сияя улыбкой.
– Господин бригаденфюрер, для нас большая честь принимать вас.
Дитц поднял светлые густые брови.
– Фрау Копф, хозяйка нашей гостиницы, - сердито представил ее фон Альтенграбов, бросая хмурые взгляды по сторонам: не смеется ли кто? Лица офицеров были серьезны.
– Благодарю вас, фрау Копф, - улыбнулся Дитц и согнул кренделем руку.
Гертруда Иоганновна продела в крендель свою, и так, под руку, они проследовали к столику возле эстрады. Фон Альтенграбов вышагивал сзади, а следом - довольный Гравес.
Гертруда Иоганновна церемонно усадила гостей за столик, извинилась и вышла.
Бригаденфюрер махнул рукой.
– Садитесь, господа! Мы славно поработали, теперь славно повеселимся.
Он не важничал и слыл "простецким парнем" в своем кругу. И иногда лично делал черную работу в застенках СД.
Невидимый за занавесом оркестр заиграл марш. Занавес дрогнул, раздвинулся, и все увидели на эстраде большой портрет фюрера, обрамленный зеленой еловой гирляндой. На нем скрестились лучи прожекторов.
– Хайль Гитлер! - крикнул фон Альтенграбов.
– Хайль! - дружно ответило несколько десятков глоток и вскинулось несколько десятков рук.
– Зиг!
– Хайль! - охотно проревел зал.
– Зиг!…
Солдат возле двери рванул ручку рубильника.
Свет погас.
И в то же мгновение возникла непонятная яркая вспышка.
Штурмбанфюрер почувствовал невыносимую боль в ушах, словно в них внезапно вбили гвозди. Ускользающее сознание зафиксировало падающую люстру. Она ослепительно сверкнула в луче прожектора.
7
Без четверти девять Шанце отослал поварих чистить картофель во двор. Собственно, чистить его можно было и на кухне. Но там стояла несусветная жара, занудный вентилятор, несмотря на наступивший вечер, гнал горячий сухой воздух. Не надышишься. И потом жалко этих немолодых женщин. Он привык к ним, а если когда и прикрикивал на них, то не со зла. И они понимали это. И раньше, бывало, чистили картофель во дворе. Выносили потертые табуреты, бак с водой, ведро для очисток. Присоединялась синеглазая Злата. Сегодня Златы не было. Вместо нее - два потных неуклюжих солдата. Пусть сидят в посудомоечной. Злату бы он выгнал во двор.
Шанце отослал поварих, а сам остался. Нельзя уходить всем. У дверей - эсэсман. Кто его знает, еще взбредет в голову сунуться в его клетушку. А там - тонкие провода тянутся из-под дверцы щита под койку. Даже если и не заподозрит ничего, зацепит ненароком, оборвет.
Шанце подхромал к плите, втянул длинным носом воздух: не горят ли отбивные? Прихватил полотенцем край большой сковороды, встряхнул ее. Пожалуй, пора сыпать лук.
Но не посыпал. Скоро девять. Кто их будет есть после девяти?
Он почему-то вспомнил своего генерала Клауса фон Розенштайна. Сколько лет кормил! Не злой был генерал. Вежливый, Бисмарка читал и еще кучу книг. Ученый. Такой осторожный человек был генерал, а и его захлестнула коричневая чума. Старый уже, а туда же, на фронт запросился.
Сам Гитлер позвонил ему по телефону.
– Да, мой фюрер! Готов, мой фюрер! - кричал генерал в трубку, и глаза его блестели, а усы топорщились.
И он пошел сеять смерть. И фельдфебель Гуго Шанце с ним. И генерала разорвало на куски. Хоронили сапоги да фуражку.
Нет, не надо было ему на войну идти. Да ведь это как угар. Норвегия, Франция, Бельгия… Наци забили его старые мозги своим мусором.
Чего это вспомнился вдруг генерал?
Нет, зло не может быть великим. Только добро. Только добро…
Без двух минут девять. Шанце ушел в свою клетушку. Закрыл дверь.
Два тонких провода тянутся от крышки щита под койку. Выдернуть - и ничего не случится. Ничего?… Господам офицерам подадут свиные отбивные с луком и жареным картофелем соломкой. Картофель будет вкусно хрустеть на крепких зубах. А потом они разъедутся и станут стрелять, мучать, вешать…
Нет, добро не может смириться со злом. Им не ужиться на одной земле… Раздался грохот. Каморку тряхнуло. Лампочка мигнула несколько раз и погасла. Что-то посыпалось на голову. Потолок валится?
Шанце машинально закрыл голову руками. По руке больно ударило. Рядом на кухне что-то падало, гремело, звенело, шипело.
Шанце оторвал руки от головы, присел на корточки и стал шарить в темноте. Вот они, провода. Он, не выпуская их из пальцев, шагнул к щиту, выдернул и начал сматывать в клубок. Провода надо убрать. Набегут ищейки. Он сунул клубок в.карман и вышел на кухню.
Света не было. Дверца плиты открылась, головешка вывалилась на пол и чадила. Под ногами захрустели обломки.
– Что случилось? - крикнул он.
Никто не ответил. Эсэсман куда-то подевался.
Шанце подковылял к плите. Она оказалась заваленной белыми обломками. В потолке зияла дыра, пересеченная железной рельсой.
Полено на полу дымило. Он подхватил его полотенцем, поднял над головой.
– Эй, кто-нибудь!
Из посудомоечной показался солдат.
– Это вы, господин фельдфебель?
– Кто ж еще, черт побери!
– На нас упала посуда. Кунцу расшибло голову. Что это было, господин фельдфебель?
– Это я сам бы хотел знать. Господи, боже мой! Потолок свалился на отбивные! Что я подам господам офицерам?
Надо куда-то деть проволоку. Мальчики из СД начинают с того, что выворачивают карманы. Уж он-то знает!
Как там фрау Гертруда? Жива ли?
– У Кунца вся голова в крови, - сказал перепуганный солдат.
– Перевяжи посудным полотенцем. И давай чистить плиту. Может, удастся спасти отбивные.
Шанце направился к входной двери, пнул ее ногой.
– Сидите?… Шнель, шнель!… На кухня есть авария!
Поварихи замерли с ножами в руках, и лица их были белее поварских колпаков.