Гертруда Иоганновна, как заведенная, бродила по камере от стены к стене, от двери к окну, измученная одиночеством и неизвестностью, измученная бессилием, невозможностью помочь кому-либо из близких и даже самой себе…
"Иван, когда же ты придешь, Иван? Найдешь ли след мой на земле? Поймешь ли, как я люблю тебя, как ты дорог мне? Поймешь или осудишь, за то, что не сберегла детей, была им плохой матерью, допустила, чтобы Павлика увезли в Берлин… Даже если я погибну здесь, очень важно, Иван, чтобы ты знал: я жила по совести. Иначе не могла. Мы всегда все делили поровну: и хлеб, и манеж, удачи и промахи, радость и слезы - все пополам. Я не могла не взять половину твоей тяжкой ноши. Ты воюешь и я воюю. Как могу. Как велит сердце. Я не потеряла кураж, Иван. Нет. Не потеряла! Если тебе скажут, что я продалась фашистам за похлебку, - не верь, Иван! А ведь скажут, весь город скажет…"
Громыхнул дверной засов.
– Арестованная, на свидание.
– Что?
– Вам разрешено свидание. Десять минут.
– Петер?… - сердце сжалось в комок.
– Побыстрее, - произнесла равнодушно надзирательница.
"Побыстрее". Да если бы у нее были крылья!
Она рванулась с места и выскочила в коридор.
– Помедленней, - усмехнулась надзирательница. Ох, уж эти арестованные. Эта, видать, важная шишка. Держат в отдельной камере, велено выпускать в нужник. И не били ни разу.
Гертруда Иоганновна шла по гулким каменным плитам, заложив руки назад, как предписывают правила внутреннего распорядка, а сердце ее, казалось, выскочило из груди и умчалось вперед, туда, где ждет Петер.
Но это был не Петер. В пустой комнате у маленького грубого столика сидел фельдфебель Гуго Шанце. Когда вошла Гертруда, он встал.
– Здравствуйте, фрау Копф.
– Здравствуйте, Гуго…
– Свидание десять минут. Передачу после проверки можно взять с собой в камеру, - сказала надзирательница и уселась за тот же столик.
Шанце стоял и смотрел на Гертруду Иоганновну. Как она изменилась, осунулась, пожелтела. Тюрьма не красит.
И она стояла и смотрела на Шанце. На его длинный милый нос, свисающий на подбородок, на глаза, в которых пряталось сострадание.
– Как поживаете, Гуго?
– Хорошо, фрау Копф, спасибо. Кухню прибрали. Готовим. Кормим господ офицеров прямо в коридоре. Столики, которые уцелели, там поставили. Ресторан-то, ироды, разворотили - по сей день жутко смотреть.
– Большие убытки?
– Большие. От господина Доппеля письмо из Берлина. Я уж, извините, вскрыл. Беспокоится господин Доппель, счетов нет.
– А Пауль?
– В порядке. Обжился, пишет.
Надзирательница вскрыла пакет, принесенный Шанце. Кура жареная. Хлеб. Котлеты. Свежие огурцы. Живут же люди! Она неприязненно разломила хлеб пополам.
– Недозволенного ничего нет? Записочек каких, оружия.
– Помилуйте, милая фрау! - Я - фельдфебель вермахта великой Германии, - обиделся Шанце. - Шеф-повар гостиницы фрау Копф. Я самого генерала Клауса фон Розенштайна кормил!
– Я ничего плохого не подумала, господин фельдфебель. Порядок!
– Где Петер? - спросила Гертруда Иоганновна.
– А кто его знает… Со страху сбежал вместе с собакой. - Шанце подмигнул. - Найдется. И этот пьяница, водопроводчик сбежал, сукин сын. Так трубы и не доделаны. Хотел было хозяину его пожаловаться, как вы велели.
– Пожаловались?
– Какое! Замок на мастерской. Все они, русские свиньи, такие: как деньги вперед, так тут как тут, а как отработать - его и след простыл. Всех бы их на веревочку нанизать, камень прицепить да в реку. Скушали бы котлетку, госпожа надзирательница. С продуктами-то нынче не очень. Я вам завтра еще принесу. Такой даме надо цвет лица оберегать!
– Спасибо, господин фельдфебель, - надзирательница улыбнулась. - Я завтра не дежурю.
– Я и послезавтра принесу. Разрешено госпожу Копф кормить от ресторана.
Значит, Захаренок и Каруселин успели уйти. Петера, вероятно, спрятал Шанце. Уж очень у него хитрый вид. Ах, Шанце, Шанце… Милый мой повар. Пока живы такие, как вы, - жива Германия, настоящая Германия, без коричневой чумы.
– Спасибо, Гуго. Я попрошу доктора Доппеля похлопотать. Вы достойны чина обер-фельдфебеля.
– Рад стараться, госпожа Копф! - Шанце по-военному щелкнул каблуками. Он понял, что она хотела сказать.
– Десять минут прошло, - неуверенно сказала надзирательница. - Но если вы хотите…
– Никак нет, госпожа надзирательница. Порядок есть порядок.
Гертруде Иоганновне очень хотелось спросить Шанце: не знает ли он о Фличе? Но она не спросила. И так сказано слишком много.
– Спасибо, Гуго. Я полагаю, что недоразумение скоро разъяснится. Я вернусь, и мы с вами примемся за восстановление нашего дела. Приведем в порядок ресторан.
– Непременно, госпожа Копф.
Гертруда Иоганновна заложила руки назад и пошла обратно в камеру. Сапожки надзирательницы стучали позади.
Через несколько минут она занесла в камеру ровно половину котлет, хлеба, курицы и огурцов. У нее было виноватое лицо.
– Вы уж извините, фрау Копф. Нас там трое.
– Ешьте на здоровье.
– А я принесу вам кофе, который пьем мы! - сказала надзирательница со значением. - И если вы утомились - можете прилечь. Я ничего не вижу.
Гертруда Иоганновна кивнула.
– Благодарю вас, госпожа надзирательница.
Ах, какие это были котлеты! Шанце - чудодей!
Она ждала его все следующее утро и бесконечный тягучий день. И вздрагивала, когда гремел засов и отворялась дверь. Но принесли обычный завтрак. Потом суп из брюквы. Она хотела было спросить, не приходил ли кто к ней. Но поняла, что спрашивать глупо. К супу она не притронулась, доела курицу с огурцом. Желудок отвык от нормальной пищи, стал тяжелым, ее клонило ко сну, но лечь она не решилась - дежурила другая надзирательница.
Вечером снова загремел засов. Гертруда Иоганновна сидела на нарах и даже головы не повернула, только поднялась и стояла, безучастно глядя в стенку.
– Идемте, арестованная.
– Свидание? - встрепенулась она.
Надзирательница посмотрела на нее удивленно.
– С вещами.
Никаких вещей у Гертруды Иоганновны не было. Как забрали ее в вечернем концертном платье, так она в нем и просидела все время. Платье помялось, потускнело.
Привычно сцепив руки за спиной, она вышла из камеры. Туфли-лодочки на высоких каблуках отстукивали шаги.
В комнате, где вчера состоялось свидание с Шанце, надзирательница передала ее двум молчаливым эсэсовцам. Один из них расписался в какой-то амбарной книге.
"Уводят из тюрьмы", - поняла Гертруда Иоганновна. Из тюрьмы могли увести на допрос, в концентрационный лагерь, в другую тюрьму или на казнь. Еще вчера утром она чувствовала себя такой усталой и несчастной, так подавленной неведением и одиночеством, что равнодушно пошла бы куда угодно. Хоть на казнь. А сегодня ей хотелось жить. Петер не у них. И товарищи успели уйти. И Иван где-то воюет. Надо жить. Надо бороться.
В знакомом кабинете покойного штурмбанфюрера за письменным столом сидел мужчина в коричневом штатском костюме и рябом галстуке. Он поднялся, когда ее ввели, вышел из-за стола, вежливо поклонился, показав лысину, прикрытую у лба тщательно зачесанной прядью.
– Здравствуйте, фрау Копф. Надеюсь, вы здоровы?
– Благодарю вас.
Гертруда Иоганновна внутренне собралась. Манеры штатского не похожи на манеры допрашивавших ее до сих пор офицеров. И взгляд приветлив. Впрочем, она артистка и видела, как улыбаются, когда плакать хочется.
– Витенберг, - представился штатский. - Прошу вас. Присаживайтесь. Он пододвинул ей стул, а сам сел на такой же напротив, как бы подчеркнув доверительность беседы.
И это она уже видела. Что-то привлекло ее внимание, что-то необычное. Она украдкой огляделась. Ага. Возле двери, за маленьким столиком сидит невзрачный человечек над стопкой бумаги, а возле стоит стакан с отточенными карандашами. Человечек так тих и неприметен, словно принадлежит к мебели и сидит здесь вечно.
– Вам большой привет от доктора Доппеля.
Гертруда Иоганновна посмотрела на Витенберга недоверчиво, уж очень неподходящее место для передачи приветов.
– Он много рассказывал о вас. - Витенберг не обратил внимания на ее недоверчивый взгляд. - Много весьма лестного. Не скрою, мне было приятно слушать. Мне поручено заниматься делом о взрыве в ресторане вашей гостиницы. Я познакомился с материалами предварительного дознания. Навел кое-какие справки. Полагаю, вы понимаете, что вас арестовали не случайно.
Хорошо, что она собралась внутренне и может скрывать свои чувства и мысли. Только бы не задрожали руки.
Она положила руки на колени и сцепила пальцы, жест человека, который готовится к длинному разговору. Ничего больше.
– Надеюсь, вас не подвергали жестким допросам.
Она вспомнила человека, которого тащили по коридору за руки.
– К сожалению, иногда приходится применять на допросах различные методы, доискиваясь истины. Преступникам психологически свойственно скрывать истину, поскольку она их изобличает. А изобличение ведет к наказанию.
Витенберг смотрел на Гертруду Иоганновну приветливо: мол, я рассказываю вам все это, чтобы вы меня правильно поняли. А она внутренне содрогнулась. Но ничем не выдала себя.
– Очень сожалею, что пришлось доставить вам несколько неприятных недель. Вы ведь не впервые были в тюрьме?
– Да. Меня сажали туда большевики. - Она не узнавала своего голоса.
Витенберг довольно кивнул.
– Вчера вечером я беседовал с фельдфебелем Шанце…
Держаться, держаться во что бы то ни стало!… В ушах родился назойливый звук, словно кто-то нажал на кнопку дверного звонка и не отпускает. И сквозь этот звон доходили до нее мягкие приглушенные слова.
– Симпатичный, хотя несколько странноватый. Вы не находите?
Гертруда Иоганновна коротко кивнула.
– Он очень предан вам. И прекрасный специалист. Угощал меня такими котлетами! - Витенберг неожиданно встал. - Рейхсфюрер СС Гиммлер…
Гертруда Иоганновна тоже встала, неосознанно, просто что-то подняло ее.
– …рассмотрел обстоятельства дела, счел вас не имеющей к нему отношения и приказал извиниться перед вами. Вы - свободны.
У нее подкосились ноги, она села бы мимо стула, если бы Витенберг не поддержал.
– Ну зачем же так волноваться, фрау Копф! Все позади. Надеюсь, вы не в обиде на наших людей. Они выполняли свой долг. Очень жаль, что так нелепо погиб штурмбанфюрер Гравес. - Витенберг вздохнул. - Недоразумения не получилось бы. Вас отвезут в гостиницу. А завтра я навещу вас.
Новая ловушка? Гертруда Иоганновна встала, ее чуть пошатывало.
Витенберг предложил ей руку. Она оперлась на нее. Они спустились вниз. Витенберг предупредительно открыл дверцу легковушки, помог сесть. Гертруда Иоганновна выкрикнула:
– Хайль Гитлер!
На это у нее еще хватило сил.
– Хайль! - откликнулся Витенберг.
И машина побежала по темным вечерним улицам.
4
Генерал-майор Зайцев очень жалел, что его дивизию не перебрасывают на юг, хмурился, ходил по избе кругами.
Бессменный адъютант капитан Синица сидел на крыльце, подтянутый, в скрипящих ремнях и по своей извечной привычке зорко просматривал улицу вправо и влево: а не грозит ли его генералу какая-нибудь опасность? Хотя какая опасность может грозить генералу в штабе дивизии, здесь и орудий не слышно. Затишье.
Генерал не в духе, не любит, когда воюют без него. Ему бы в самую гущу, ему бы фашистов бить!
Подошла чужая "эмка", верно, из штаба фронта: армейских шоферов капитан знал почти всех в лицо.
Из "эмки" вылезли майор и двое штатских - парень и девушка.
Синица встал и вежливо козырнул. Майор потоптался на месте, разминая ноги. Штатские озирались.
– Хозяйство Зайцева? - спросил майор.
– Так точно.
– А где хозяин?
– Как прикажете доложить?
– Майор Голенков из штаба фронта.
– Присядьте, - вежливо показал на ступеньки крыльца Синица и ушел в избу, докладывать. Вернувшись, пригласил приезжих войти.
Майор сделал знак штатским, чтобы садились, а сам вошел в избу.
Парень и девушка пристроились на сыром крыльце, сидели молча. Синица тоже вопросов не задавал, только поглядывал на них не без любопытства.
Долговязый паренек с лицом, не знавшим бритвы, постучал костяшками пальцев по ступеньке. Девушка засмеялась.
"Чего это она?" - удивился Синица.
Девушка тоже постучала костяшками пальцев по крыльцу.
Долговязый улыбнулся.
Синица догадался:
– Радисты, что ли?
– По-всякому, - ответил паренек.
Синица рассердился на себя за то, что задал вопрос. Они приехали, они пусть и спрашивают. А он дома.
Так и сидели молча. Только Синица больше не поглядывал на приезжих, чтобы не ронять достоинства.
Из двери выглянул майор, долго же с ним генерал разговаривал!
– Заходите, ребята. И вас, товарищ капитан, хозяин просил зайти.
Синице понравилось, что майор отделил его от этих. Уважительно.
Зайцев сидел за столом без кителя, в белой нательной рубашке. Мундир висел на спинке стула. Поблескивала Золотая Звезда Героя. Перед ним лежала исчерченная цветными линиями карта, а рядом несколько остро отточенных карандашей. Генерал никому не доверял точить свои карандаши, работа эта помогала ему думать.
– Здравствуйте, садитесь. Синица, старшего лейтенанта Лужина!
– Есть. - Капитан четко повернулся по-уставному и вышел.
Генерал оглядел присевших на лавку у окна штатских и улыбнулся.
– Однако вы еще не очень старые. Тебе сколько? - спросил он долговязого.
Тот покраснел, встал.
– Скоро восемнадцать, товарищ генерал-майор.
– Гм… У меня в восемнадцать уже кое-что было над губой.
– Он очень способный, товарищ генерал-майор, - сказала девушка. - Его еще в детстве Эдисоном прозвали.
– Смотри-ка, еще в детстве! Давно-о… Откуда родом?
– Из Гронска, товарищ генерал-майор.
– Из Гронска… - задумчиво повторил Зайцев. - Бывал… - И отчетливо вспомнил маленькую быструю речушку, деревянные перила моста. Изрытый траншеями берег. Тяжелые были бои. Тогда он командовал полком. Был еще молодым. А теперь ощущает тяжесть возраста? Или устал? Не-ет, он еще повоюет!… - Бывал, - повторил Зайцев и неожиданно спросил: - Обедали?
– Не успели, товарищ генерал, - ответил за всех майор.
В дверь постучали.
– Да.
– Разрешите, товарищ генерал-майор? - на пороге появился старший лейтенант, с аккуратно перетянутой ремнем талией, в ладно сидящих сапогах, со Звездой Героя и орденом Ленина на гимнастерке. - Старший лейтенант Лужин прибыл по вашему приказанию.
– Здравствуй. Садись.
Лицо старшего лейтенанта было чуть перекошено, правую щеку пересекал розовый рубец.
Долговязый паренек удивленно всматривался в него. Старший лейтенант посмотрел на штатских спокойно.
– Такое дело, Иван Александрович. Группа идет в тыл. Надо будет переправить через фронт. Где, полагаешь, удобней?
Старший лейтенант подумал, прежде чем ответить, потом сказал:
– У Савушкина, товарищ генерал.
– У Савушкина, - удовлетворенно повторил Зайцев. - Разумно. - Забирай ребят, накорми получше. Запас выдай на дорогу, путь у них не близкий.
– У нас все есть, товарищ генерал, - сказала девушка.
– Молода еще, в Испании не была, - засмеялся генерал. - Запас кармана не дерет. И чтобы все в ажуре, Лужин. Знаю я вашего старшину. Жмот!
Старший лейтенант скривил губы, такая у него была улыбка.
– Обижаете, товарищ генерал.
– Кто вас обидит, тот трех дней не проживет. А я собираюсь дотянуть до победы! - Зайцев подошел к долговязому пареньку. - Ну, желаю удачи, Эдисон! - А когда они были уже в дверях, крикнул вдогонку: - Ни пуха!
Они остановились, растерянные: ну как пошлешь генерала к черту?
– К черту, - сказал за всех старший лейтенант.
В избе, где расположились разведчики, было пусто, тихо и чисто. Намытый пол, выскобленная столешница, на стене рядом с подбором выцветших фотографий под стеклом висел боевой листок.
Старший лейтенант велел располагаться и вышел. Ребята уселись на лавку у стола. Майор остановился возле застекленных фотографий, долго молча рассматривал их. Потом вздохнул, сказал, ни к кому не обращаясь:
– Жили люди. Детей растили…
Красноармеец принес три плоских котелка, накрытых крышками, молча поставил на стол. Положил кирпичик хлеба, нож, ложки.
Вернулся старший лейтенант.
– Что ж вы, гости? Кушайте. Может быть, водки?
Долговязый замотал головой.
– Не употребляем.
Майор тоже присел к столу. Дружно сняли крышки с котелков. Запахло борщом так по-домашнему, что девушка втянула в себя воздух и зажмурилась. Борщ чуть приостыл, но был густым, с кусками мяса, и гости ели с удовольствием.
Старший лейтенант Лужин довольно наблюдал за ними и вдруг припечалился, вспомнил сыновей Петра и Павла. Где-то они? Сыты ли? Он уж и в Москву писал, в управление цирками. Ответили, что никаких сведений об артистах Лужиных не имеют. Одно утешение: ребята не одни остались. С матерью, да и товарищи не бросят.
– Товарищ старший лейтенант, а где близнецы ваши?
– Что? - Лужин недоуменно посмотрел на долговязого паренька. Надо же, мысли прочел.
– Я вас сразу узнал, товарищ старший лейтенант, хоть и переменились вы. Не помните меня? Серега Эдисон. В Гронске мы к вам на репетицию приходили.
– Да-да… - Лужин вспомнил манеж и своих мальчишек на лошадях. На какое-то мгновение сердце сжалось в тоске. Он не позволял себе думать о мальчиках и Гертруде. Важная и опасная работа разведчика, множество забот отвлекали, вытесняли из головы семью. Но она оставалась в сердце вечной глухой болью. - Да-да… Помню. - Он улыбнулся своей новой скошенной улыбкой. - Кочуют где-то. Ты давно их видел?
– Давно-о!… Еще немцев не было.
– Ну что ж, отдыхайте пока. К вечеру двинемся. Машина будет в восемнадцать ноль-ноль. Вы, товарищ майор, с нами?
– Провожу до линии фронта.
Лужин кивнул.
– Если вам больше ничего не надо, я пойду. Тактические занятия.
– Спасибо, товарищ Лужин.
Когда Лужин ушел, тот же красноармеец, что принес котелки, расстелил на полу в углу несколько одеял, положил подушки.
Ребята улеглись и притихли. Майор вышел на крыльцо покурить.
– Эдисон, ты откуда старшего лейтенанта знаешь? - спросила девушка.
– Я с его сыновьями в одном классе учился. Они артисты, вольтижеры на лошадях. Ох, и лошадки у них были! Мальва и Дублон. А мальчишки до того похожи друг на друга, что родная мама их путала.
– Мама не спутает, - сказала девушка.
– Ну, может, мама и не путала, а мы путали. Каждый раз спрашивали: ты кто, Петр или Павел?
Вернулся майор, сказал тихо и строго:
– Спать, герои.
Эдисону снилась проволока, желтая, тонкая, блестящая, она скользила в пальцах бесконечной нитью. Остановить бы проволоку, выпустить из пальцев!… Да нельзя!…