– Жалко мне слушать, что вы так говорите, господин Том, очень стыдно слушать, что вы так говорите, а еще воспитание получали. Да, сэр, послушала бы ваша тетя Полли ваш ражговор, у нее бы сердце ражорвалось.
Том остолбенел. Он смотрел на Джима, не понимая, в чем дело, и ничего не говорил, а Джим продолжал:
– Господин Том, кто сделал людей в Сент-Луисе? Бог сделал. Кто сделал людей ждесь, где мы есть теперь? Бог сделал. Они обои его дети? Это верно. Как же Он будет делать ражличие между ними?
– Ражличие! Бывают же такие олухи! Никакого тут нет различия. Ведь вот тебя и еще многих своих детей он сотворил черными, а нас белыми, – ты как об этом думаешь?
Джим понял заковыку. Он запнулся. Не знал, что ответить. А Том говорит:
– Видишь, он делает различие, когда захочет; но в этом случае различие сделал не он, а люди. Бог сотворил день, и Он же сотворил ночь; но Он не придумывал часов и не распределял их; это сделал человек.
– Господин Том, это верно? Человек это сделал?
– Конечно.
– А кто ему пожволял?
– Никто. Он и не спрашивал.
Джим подумал с минуту и говорит:
– Ну, это мне удивительно. Я бы ни жа что не посмел. А другие люди ничего не боятся. Прут себе напролом – и думать не хочут, что случится. Так они вежде сделали ражницу на один час, господин Том?
– На час? Нет. Разница составляет четыре минуты на каждый градус долготы. На пятнадцать градусов выйдет час, на тридцать – два, и так далее. Когда в Англии вторник, час пополуночи, в Нью-Йорке еще понедельник восемь часов вечера.
Джим немного подвинулся на ларе, и видно было, что он обижен. Он покачивал головой и что-то бормотал; видя это, я подсел к нему, похлопал его по ноге и приласкал его. Тогда он немножко утешился и сказал:
– Господин Том говорит такие слова: в одном месте авторник, а в другом понедельник, и обои в один день. Гек, как же можно так шутить – там, где мы теперь есть. Два дня в один день! Как же втиснуть два дня в один день – ражве можно втиснуть два часа в один час, можно? Ражве можно втиснуть два негра в шкуру одного негра, можно? Ражве можно втиснуть два галлона виски в одногаллонный бочонок, можно? Нет, сэр, он, бочонок, лопнет. Да, и все-таки вы не втисните, ни жа что не поверу. Ты сам посуди, Гек, положим, в авторник Новый год, – как же тогда? Что же, скажешь, в одном месте нынешний год, а в другом месте прошлый год, и обои в одну и ту же самую минуту? Это несовместимая чепуха, я не могу этого терпеть, я не могу терпеть слышать такой разговор.
Тут он начал дрожать и совсем посерел, а Том сказал:
– Ну, в чем дело? Чего ты?
Джим едва мог говорить, но проговорил все-таки:
– Господин Том, вы не шутите, это так и есть?
– Нет, не шучу, так и есть.
Джим снова задрожал и говорит:
– И вдруг этот понедельник будет Страшный суд, тогда в Англии совсем не будет Страшного суда, и мертвых не прижовут. Нам не следовает туда лететь, господин Том. Пожалуйста, пусть он летит назад, я хочу быть там.
Вдруг мы увидели такое, что вскочили, забыли обо всем и глядим, глаз не сводим. Том и говорит:
– Неужели это… – тут он перевел дух и тогда уже договорил:
– Оно самое, – верно, как вы живы, – это океан!
Тут и мы с Джимом перевели дух. А потом стояли и смотрели, ошеломленные, но и обрадованные, потому что никто из нас никогда не видал океана, да и не надеялся увидеть. Том бормотал:
– Атлантический океан – Атлантический. О, как это величественно звучит!.. И это он – и мы на него смотрим – мы! Право, это так великолепно, что даже не верится.
Тут мы увидели огромную пелену черного дыма, а когда подлетели ближе, оказалось это город, просто чудовище-город, с густой бахромой кораблей с одного края; и пришло нам в голову, не Нью-Йорк ли это, и начали мы галдеть да спорить, а он тем временем проскользнул под нами и исчез вдали, мы же очутились над самым океаном и мчались, как буря. Тут-то мы опомнились, да!
Кинулись мы на корму, и подняли вой, и стали просить профессора сжалиться над нами, и вернуться назад, и высадить нас, и возвратить нас родным, которые так горюют и беспокоятся о нас, и, пожалуй, умрут, если с нами что-нибудь случится; но он выхватил свой пистолет и прогнал нас назад, и мы пошли, но никто себе представить не может, что мы чувствовали.
Земля пропала, виднелась только узкая полоска, точно змея, далеко на самом краю воды, а внизу под нами океан, океан, океан – миллионы миль океана, и бурлил-то он, и кипел, и пенился, и белые брызги летели с верхушек валов, а кругом виднелось всего несколько кораблей, которые ложились то на правый борт, то на левый, зарываясь то носом, то кормой; а скоро и кораблей не стало видно, и остались мы одни с небом и океаном, и никогда еще я не видывал такого просторного и пустынного места.
Глава IV
Профессор напивается и хочет нас отправить за борт. – Гибель профессора. – Буря и гроза. – Наше совещание.
И все пустыннее и пустыннее становилось кругом. Над нами было огромное небо, пустое и страшно глубокое, а под нами океан, и на нем ничего, кроме волн. Вокруг нас было кольцо – совершенное кольцо – там, где небо сходилось с водой; да, чудовищное огромное кольцо, а мы находились как раз в центре его. Да, в самом центре. Мы неслись, как степной пожар, но ничего из этого не выходило – из центра мы никоим способом не могли вырваться; и я не замечал, чтобы мы хоть на дюйм приблизились к кольцу. Просто мороз по коже продирал – так это было странно и необъяснимо.
Тишина кругом стояла такая, что мы говорили вполголоса, и становилось нам все тоскливее и страшнее, и совсем не до разговора, так что, наконец, он и вовсе прекратился, и мы сидели и "думались", как говорит Джим, не молвив слова, бог знает сколько времени. Профессор не шевелился, пока солнце не поднялось над нашими головами; тогда он встал и приложил к глазу какой-то треугольник, а Том сказал, что это секстант и что он определяет по солнцу, в каком месте находится шар. Потом он стал писать какие-то цифры, заглянул в какую-то книгу, а там опять расходился. Молол всякую чепуху, и между прочим сказал, что будет делать по сто миль в час до завтрашнего вечера, а тогда высадит нас в Лондоне.
Мы сказали, что будем покорнейше благодарны.
Он уже пошел было прочь от нас, но когда мы сказали это, быстро повернулся и окинул нас долгим, мрачным взглядом, самым злобным и подозрительным, какой я когда-нибудь видал. Затем сказал:
– Вам хочется покинуть меня. Не отпирайтесь.
Мы не знали, что ответить, а потому промолчали и не сказали ничего.
Он ушел на корму и уселся там, но, кажется, никак не мог забыть об этом обстоятельстве. То и дело заводил речь все о том же и старался добиться от нас ответа, но мы ни гу-гу.
Становилось все страшнее, и мне уж казалось, что я не выдержу этого. Было еще хуже, чем ночью. Вдруг Том ущипнул меня и шепчет:
– Смотри!
Я глянул на корму и увидал, что профессор глотнул чего-то из бутылки. Не понравилось мне это. Потом он еще глотнул и вскоре начал петь. Стемнело, ночь была черная и бурная. Он распевал диким голосом, а гром уже начинал греметь, и ветер завывал и стонал между снастями, и было так страшно. Стало темно, хоть глаз выколи, так что мы уже не могли видеть его и рады были бы, если бы не могли слышать, однако слышали. Потом он замолчал, но не прошло и десяти минут, как у нас явилось подозрение, и нам хотелось, чтобы он опять зашумел, тогда бы мы знали, где он находится. Вдруг мелькнула молния, и мы увидели, что он встает; но он был пьян, споткнулся и упал. Мы слышали, как он рычал в темноте.
– Они не хотят ехать в Англию, ладно! Я переме ню курс. Они хотят покинуть меня. Ну и пусть покида ют – теперь же.
Я так и обмер, услышав эти слова. Потом он опять замолчал и молчал так долго, что мне стало невтерпеж, и казалось, что молнии уже совсем не будет. Наконец она, слава богу, опять блеснула, и мы увидели, что он ползет на четвереньках и уже всего шагах в четырех от нас. Но какие у него страшные глаза были, ой-ой! Он нацелился на Тома и сказал: "Ступай за борт, ты!", но тут опять стало ни зги не видно, и я не знал, схватил он его или нет, а Том не подавал голоса.
Опять наступило долгое, страшное ожидание; а там снова блеснула молния, и передо мной мелькнула за бортом голова Тома и исчезла. Он цеплялся за веревочную лестницу, которая свешивалась из лодки и болталась в воздухе. Профессор заорал и бросился на него, и тут опять стало темно, хоть глаз выколи, а Джим простонал: "Бедный господин Том, пропал он", кинулся было на профессора, но профессора не оказалось на месте.
Потом мы услышали два страшных крика, – а потом еще один, не такой громкий, а потом еще один, совсем внизу, и чуть слышный; а Джим твердил:
– Бедный господин Том!
Потом наступила ужасная тишина, и я думаю, что можно бы было сосчитать до четырехсот тысяч, пока молния блеснула опять. Когда она блеснула, я увидел, что Джим стоит на коленях, положив руки на ларь и уткнувшись в них головой, и плачет. Не успел я глянуть за борт, как уже стемнело, и я был даже рад этому, потому что и смотреть не хотелось. Но при следующей молнии я был наготове и увидел, что кто-то раскачивается на веревочной лестнице, и это был Том!
– Влезай сюда! – кричу ему. – Влезай сюда, Том!
Его голос был так слаб, а ветер так ревел, что я не мог разобрать, что он говорит; но мне показалось, что он спрашивал, в лодке ли профессор. Я крикнул ему:
– Нет; он внизу, в океане. Влезай наверх! Можем мы тебе помочь?
– Гек, кому ты жовешь?
– Я зову Тома.
– О, Гек, как ты можешь так делать, когда жнаешь, что бедный господин Том…
Но тут он завизжал, как сумасшедший, и отпрянул назад, и опять завизжал, потому что в эту самую минуту блеснула яркая молния, и когда он поднял голову, то увидел перед собой лицо Тома, поднявшегося над бортом, бледное, как смерть, и смотревшее ему прямо в глаза. Он, видите ли, подумал, что это дух Тома.
Том влез в лодку, и когда Джим понял, что это он, а не его дух, то начал тискать его, мусолить и называть всякими ласковыми именами, и точно рехнулся от радости. А я спросил:
– Чего ж ты дожидался, Том? Отчего не влез сразу?
– Не хотел, Гек. Я видел, что кто-то пролетел мимо меня, но в темноте не разобрал, кто именно. Это мог быть ты, мог быть и Джим.
Такая уж была манера у Тома Сойера – всегда обсудить дело. Он не влезал, пока не узнал, где профессор.
Тем временем гроза расходилась вовсю. Страшное дело, что тут было: гром грохотал и ревел, молния то и дело сверкала, ветер выл и визжал в снастях, а дождь лил как из ведра. То своей руки не видно было в темноте, то можно было пересчитать нитки в рукаве куртки и видеть всю пустыню волн, бушевавших и метавшихся под сеткой дождя. Такая буря самая красивая вещь на свете, только не очень весело на нее любоваться, когда вы затеряны где-то в поднебесье, промокли и одиноки, а тут еще и смерть приключилась в вашей компании.
Мы сидели на носу, сбившись в кучу, толковали вполголоса о бедном профессоре, и жалели о том, что свет глумился над ним, когда он старался, как умел, и что не нашлось у него друга, да и никого не нашлось, кто поддержал бы его и не дал бы горьким мыслям свести его с ума. На корме было много одеял и всякой одежды, но мы решили лучше мокнуть под дождем, чем пойти туда хозяйничать. Нам, видите ли, думалось, что это как-то некрасиво, когда там, можно сказать, все еще остыть не успело после покойника. А Джим сказал, что он согласен лучше промокнуть в кисель, чем идти туда и, чего доброго, наткнуться на духа среди молний. Он говорил, что ему и видеть-то духа всегда было до смерти страшно, а дотронуться до него – нет, лучше умереть.
Глава V
Сбились с дороги. – Письмо тете Полли. – Небо свод. – Метафора. – Земля. – Розыски Лондона в подзорную трубу. – Встреча со львами.
Мы придумывали разные планы, да не могли согласиться. Я и Джим стояли на том, чтобы повернуть обратно и лететь домой, но Том доказывал, что когда взойдет солнце, то будет виднее, и если мы уже недалеко от Англии, то, пожалуй, удобнее там спуститься, вернуться домой на шаре и заслужить славу таким путешествием.
Около полуночи буря затихла, взошла луна и осветила океан, и тогда у нас отлегло от души и стало клонить ко сну; поэтому мы растянулись на ларях и заснули, а проснулись, только когда взошло солнце. Море сверкало, точно алмазы, погода была славная, и наши вещи скоро просохли.
Мы пошли на корму поискать, нет ли чего позавтракать, и первое, что мы заметили здесь, была лампочка, горевшая в компасной будке под колпаком. Увидя ее, Том смутился и говорит:
– Легко догадаться, что это значит. Это значит, что кто-нибудь должен держать здесь вахту и править этой штукой, все равно как кораблем, иначе она собьется с пути и будет лететь, куда ветер несет.
– Ну, – говорю я, – что же с ней было с тех пор, как… э… с того случая.
– Сбилась с пути, – отвечает он не совсем спокойно, – сбилась с пути, в этом нет никакого сомнения. Теперь она летит по ветру, а он дует на юго-восток. А давно ли, мы не знаем.
Затем он направил шар к востоку и сказал, что будет следить за ним, пока не соберем позавтракать. Профессор запасся всем, что требуется для человека; лучше и снарядиться нельзя было. Правда, не нашлось молока для кофе, но была и вода, и все, что может понадобиться, и чугунная печка, и все принадлежности к ней, и трубки, и сигары, и спички; и вино, и водка, но это уж не про нас; и книги, и карты, и аккордеон; и шубы, и одеяла, и целая куча всякого хлама вроде стекляруса и медных украшений. Том сказал, что это верный знак, что он собирался побывать у дикарей. Нашлись тут и деньги. Да, запасливый человек был профессор.
После завтрака Том научил меня и Джима управлять шаром; каждые четыре часа мы должны были сменять друг друга; когда его вахта кончилась, я сел на его место, а он взял профессорскую бумагу и перо и написал тете Полли письмо обо всем, что с нами случилось, и пометил его: "На небосводе, близ Англии", сложил, запечатал красной облаткой и надписал адрес, а над адресом проставил большими буквами: "от Тома Сойера Аэропорта" – и сказал, что старого Ната Парсонса, почтмейстера, пот прошибет, когда получит такое письмо. Я и говорю:
– Сойер, это не небосвод, это воздушный шар.
– Да, а кто же говорит, что это небосвод, чудак?
– Сам же ты в письме написал!
– Так что же? Это вовсе не означает, что воздушный шар – небосвод.
– О, а я думал – значит. Том, что же такое небосвод?
Я тотчас заметил, что он стал в тупик. Подумал, погадал, пошарил в своем уме, да ничего и не нашарил, только и мог сказать:
– Я не знаю, и никто не знает. Это просто слово. И слово хоть куда. Немного найдется таких, которые лучше его. Я думаю, ни одного не найдется.
– Это пустое, – говорю я, – а ты мне скажи, что оно значит! Вот в чем суть.
– Говорят тебе, я не знаю, что оно значит. Это слово, которое люди употребляют для… для… ну, для украшения. Манжеты ведь не для того пришивают к рубашке, чтобы теплее было, как по-твоему?
– Ну конечно, не для того.
– Однако же их пришивают?
– Да.
– Ну, вот, письмо – это рубашка, а небосвод – манжеты на ней.
Я знал, что Джим обидится, так оно и вышло. Он сказал:
– Ну, господин Том, не следует так говорить, это просто грешно. Вы сами знаете, что письмо не рубашка, а манжетов на нем не бывает. На нем и места нет, где их пришить, вы не могите их пришить на нем, а если пришьете, они держаться не будут.
– Ах, да заткнись ты, и не толкуй о том, чего не понимаешь.
– Как же, господин Том, неужто вы хочете сказать, что я ничего не понимаю в рубашках, когда я бог жнает сколько их стирал дома…
– Я тебе говорю, что рубашка тут ни при чем. Я только…
– Как, господин Том! Вы скажали, вы сами собой скажали, что письмо…
– Ты меня с ума сведешь! Замолчи. Я сказал это как метафору.
Этим словечком он огорчил нас на минуту. Потом Джим сказал, довольно робко, так как видел, что Том не в духе:
– Господин Том, что такое метафора?
– Метафора… э… ну… это… э… э… метафора – это уподобление.
Он заметил, что это объяснение не годится, и попробовал другое:
– Если я скажу, что птицы одного пера летают вместе, то это будет метафорический способ выражения…