Знатный был шар, огромный, с крыльями и разными штуками, совсем не похожий на те, что на картинках рисуют. Он находился на окраине города, на пустыре в конце Двенадцатой улицы, а кругом стояла толпа и издевалась над ним и над его хозяином – тощим, бледным малым, с таким, знаете, кротким, лунным блеском в глазах, – и все уверяли, что он не полетит. Он выходил из себя, слушая их, и поворачивался к ним, и грозил кулаком, и говорил, что они скоты и слепцы, но наступит день, когда они убедятся, что стояли лицом к лицу с одним из тех людей, которые составляют славу народов и создают цивилизацию, и оказались слишком тупы, чтобы понять его, и что на этом самом месте их дети и внуки воздвигнут ему памятник, который простоит тысячу лет, а его имя переживет и памятник; толпа же в ответ на это только пуще гоготала и ревела, и спрашивала, какую он фамилию носил до своей свадьбы, и как зовут бабушку кота его сестры, и разные подобные глупости, которые толпа кричит, когда попадется ей малый, над которым можно потешиться. То, что они говорили, было забавно, – да; и очень остро; но не очень-то оно красиво и храбро – нападать толпой на одного, когда притом они были так бойки на язык, а он и огрызнуться путем не умел. Но, право же, зачем ему было пререкаться с ними? Вы понимаете, пользы ему от этого не было никакой, а им только того и хотелось. Тут-то они и наседали на него. Но он ведь отвечал; должно быть, не мог удержаться, – так уж, видно, был создан. Он был довольно доброе существо и никому не делал вреда, а, как говорили газеты, был просто гений, но ведь это же не его вина. Не всем быть здоровыми; кто как создан, тот таким и остается. Гении, насколько я могу понять, думают, что они все знают, и потому не хотят ни у кого спрашивать совета, а всегда делают все по-своему; за это все от них отворачиваются и смеются над ними, что совершенно натурально. Если бы они были посмирнее, слушали бы других да старались учиться, – куда бы это лучше было для них же самих!
Та часть шара, в которой находился профессор, была вроде лодки, очень большой и вместительной; в ней имелись вдоль бортов непромокаемые лари для всевозможных запасов, на них можно было и сидеть, и спать. Мы вошли в лодку, в ней было еще человек двадцать, осматривавших устройство, и старый Нат Парсонс тут же. Профессор суетился, готовясь к отлету, и публика начала уходить, один за другим; старый Нат ушел последним. Конечно, мы не могли допустить, чтобы он остался дольше нас. Мы не тронулись с места, пока он не ушел, решив, что сойдем последними.
Но вот он ушел, пора и нам было отправляться. Вдруг слышу я громкий крик, оглядываюсь – город падает под нами, как пуля. Я так и обмер, перепугался до страсти. Джим совсем серый стал и не мог слова выговорить, а Том ничего не говорил, но выглядел взволнованным. Город падал все ниже, ниже, ниже, мы же будто просто висели в воздухе и не двигались. Дома становились все меньше и меньше, город все съеживался да съеживался, люди и экипажи выглядели точно муравьи и клопы, ползавшие внизу, а улицы точно щели и ниточки; а там все слилось, и города как не бывало; остался только большой волдырь на земле; и мне чудилось, что теперь можно видеть вверх по реке и вниз по реке на тысячу миль, хотя, конечно, глаз не хватал так далеко. Мало-помалу земля стала как мяч – настоящий круглый мяч серого цвета, со светлыми полосками, извивающимися и переплетающимися по нему, а полоски эти были реки. Погода стала холодноватой. Вдова Дуглас всегда говорила мне, будто земля круглая, как мяч, но я никогда не обращал внимания на разные ее суеверия, а это и подавно пропускал мимо ушей, потому что своими глазами мог видеть, что земля вроде тарелки, плоская. Я взбирался на холм, и осматривался кругом, и убеждался в этом сам, потому что, по-моему, лучший способ удостовериться в чем-нибудь, это пойти и посмотреть самому, а не полагаться на чужие уверения. Но теперь мне пришлось сознаться, что она была права. То есть права насчет остальной земли, но вовсе не права насчет той части, где лежит наша деревня: та часть совсем как тарелка, плоская, ей-богу.
Все это время профессор стоял неподвижно, точно заснул, но вдруг очнулся и давай бушевать. Вот что, примерно, он сказал:
– Идиоты! Они говорили, что шар не полетит. И все высматривали, выслеживали, надеялись узнать секрет. Да я их провел. Никто, кроме меня, не знает, в чем секрет! Никто, кроме меня, не знает, какая тут сила действует; это новая сила! Новая сила, в тысячу раз могущественнее всех, какие есть на земле. Пар в сравнении с нею – игрушка. Они говорили, не долечу до Европы. Европа! У меня силы хватит на пять лет, а провианту на три месяца. Дурачье, много они понимают! Да, говорили тоже, будто мой воздушный корабль непрочен, а он продержится пятьдесят лет! Я могу парить в небесах всю жизнь, если захочу, и лететь куда мне угодно, хоть они и смеялись надо мною, и уверяли, будто я не могу. Не могу управлять? Поди сюда, мальчик, посмотри. Нажимай кнопки, как я укажу.
Он заставил Тома управлять воздушным кораблем, направлять его туда и сюда, по всем направлениям, и мигом научил его всему, а Том сказал, что это очень просто. Заставил его спустить корабль почти к самой земле и лететь по Иллинойским лугам так низко, что можно бы было разговаривать с фермерами и слышать совершенно ясно их слова; и при этом выбрасывал печатные объявления, в которых говорилось о воздушном шаре и о том, что он летит в Европу. Том намастачился так, что мог направить воздушный корабль прямехонько на дерево, подлететь к нему почти вплотную – и тут разом взвиться и перелеть через верхушку. Да, он даже показал Тому, как приставать к земле, и тот проделал это как нельзя лучше, спустил воздушный корабль на луг легко, как пушинку; но только было мы хотели выскочить, как профессор крикнул: "Нельзя!" – и поднял нас опять в высоту. Ужас что такое! Я давай просить его, Джим тоже; но он только пуще расходился и начал бесноваться, и посматривать на нас так свирепо, что я стал бояться его.
Потом он опять завел речь о своих обидах, ворчал и злился, что с ним так обошлись, и, кажется, никак не мог забыть об этом, особенно о разговорах публики насчет того, что корабль непрочен. Он смеялся над этим, а также над их словами, будто воздушным кораблем нельзя управлять просто и он постоянно будет портиться. Портиться, – это его просто из себя выводило; он уверял, что она так же не может расстроиться, как солнечная система. Его разбирало все пуще и пуще; я просто не видывал человека в таком азарте. У меня мороз пробегал по коже, глядя на него, у Джима тоже. Наконец он стал орать и визжать и поклялся, что мир никогда не узнает его секрета за то, что обошелся с ним так подло. Сказал, что облетит на своем шаре вокруг земли, чтобы показать, на что он способен, а потом утопит его в море, и нас с ним вместе утопит. Словом, попали мы в ужаснейшую передрягу, а тут еще ночь наступила.
Он дал нам поесть и прогнал нас на другой конец лодки, а сам улегся на ларе, в таком месте, откуда мог управлять воздушным шаром, засунул под голову свою старую перечницу-револьвер и сказал, что если кто из нас задурит и попробует спуститься, то он его убьет на месте.
Мы жались друг к дружке, раздумывали, как нам быть, но ничего не говорили, разве кто изредка промолвит словечко: очень уж мы были перепуганы и измучены. Ночь тянулась медленно и уныло. Летели мы довольно низко; при луне все казалось таким кротким и милым, фермерские домики выглядели такими хорошенькими и уютными; мы ясно слышали все звуки на фермах, и нам хотелось там быть; но ничего не поделаешь! Мы скользили над ними, как духи, и следов не оставляли.
Поздно ночью, когда все звуки стали ночными звуками и воздух стал ночным и пахнул, как ночной, – должно быть, часов так около двух, – Том сказал, что профессор, должно быть, давно заснул и мы можем попробовать…
– Что попробовать? – говорю я шепотом, а у самого сердце так и замерло, потому что я знал, что он задумал.
– Попробовать подкрасться и связать его, и спуститься на землю, – отвечает он.
– Нет, сэр. Не трогайтесь с места, Том Сойер.
А Джим, – ну, Джим еле мог выговорить от страха:
– О, господин Том, не нужно! Ежели вы трогаете его, мы пропали, мы пропали, да! Я ни жа что на свете не пошел к нему. Господин Том, он совсем рехнувшись.
А Том шепчет в ответ:
– Потому-то нам и надо действовать. Не будь он сумасшедший, я бы и в ус себе не дул; вы бы меня не выманили отсюда. Ведь я теперь умею управлять этим шаром, значит, мне нечего опасаться, быть отрезанным от твердой земли. Да, будь он в здравом рассудке… Но летать на воздушном шаре с человеком, который спятил с ума и грозится облететь землю, а там утопить всех нас, – это плохая затея. Говорю вам, надо что-нибудь предпринять, пока он еще не проснулся, а то, пожалуй, и случая другого не представится. Идем!
Но у нас от одной мысли об этом поджилки тряслись, и мы сказали, что не можем пошевелиться. Тогда Том решил подкрасться один и попробовал спустить корабль на землю. Мы его просить, мы его молить, бесполезно; пополз на четвереньках и стал подкрадываться, продвигаясь не больше дюйма, а мы затаили дыхание и следили за ним. Когда он добрался до середины лодки, то пополз еще тише, и мне показалось, что прошли целые годы. Но вот наконец видим мы, что он уже вровень с головой профессора, поднимается тихонько, смотрит ему в лицо и прислушивается. Затем, видим, ползет дальше, к ногам профессора, где кнопки. Добрался туда благополучно, потянулся тихонько к кнопкам, да и уронил что-то, припал на дно и лежит, не шелохнется. Профессор завозился и говорит: "Что такое?" Но мы ни гу-гу, все притихли, как мертвые, а он забормотал, заворчал, закопошился, точно встать собирается, тут-то у меня душа в пятки ушла – думал, умру от страха.
Тут луна спряталась за тучу, и я чуть не заплакал, так обрадовался. Она все глубже и глубже зарывалась в тучу, и наконец сделалось так темно, что мы уже не могли видеть Тома. Потом стал накрапывать дождик, и мы слышали, как профессор возился со своими канатами и разными штуками и ругал погоду. Мы то и дело пугались, что он наткнется на Тома и тогда капут нам; но Том уже полз назад, и когда мы почувствовали его руки на наших коленях, у меня дыхание остановилось и сердце упало вниз, к остальным внутренностям, потому что мне не было видно в темноте: ведь это мог быть и профессор, и я так и думал, что это он.
Батюшки мои! Я так обрадовался возвращению Тома, что был счастлив, как только может быть счастлив человек, который летит по воздуху с сумасшедшим. В темноте нельзя спуститься на землю, и я надеялся, что дождь не перестанет, так как вовсе не хотел, чтобы Том опять принялся за свою затею и перепугал бы нас до смерти. Желание мое исполнилось. Дождь моросил себе да моросил всю оставшуюся ночь, которая скоро минула, хотя и показалась нам длинной; а на рассвете прояснилось, и земля выглядела удивительно нежной, серой и милой, и так приятно было смотреть на леса и поля. А лошади и коровы стояли так степенно и думали. Затем взошло солнце, яркое, веселое и пышное, и тут мы почувствовали, что ужасно измучились, и сами не заметили, как уснули.
Глава III
Цвет разных штатов на карте и в натуре. – Жаркий спор по этому предмету. – Диссертация о географических долготах и разнице времени. – Океан.
Мы заснули около четырех часов и проснулись около восьми. Профессор сидел на своем конце и выглядел сердитым. Он дал нам позавтракать, но сказал, чтобы мы не смели заходить на кормовую часть дальше середины лодки. Но когда вы отдохнули да поели, то все кажется совсем другим, чем раньше казалось. Тогда можно себя чувствовать довольно хорошо даже на воздушном шаре с гением. Мы стали разговаривать.
Меня мучила одна вещь, и я наконец сказал:
– Том, ведь мы летели к востоку?
– Да.
– С какой скоростью?
– Ты ведь слышал, что говорил профессор, когда бесновался; он говорил, что мы делаем то пятьдесят миль в час, то девяносто, то сотню; и что с попутным ветром он мог бы делать триста, а найти попутный ветер в каком хочешь направлении не трудно; для этого нужно только подниматься и опускаться, пока не найдешь.
– Ну, так я и думал. Профессор все врал.
– Почему?
– Потому что если бы мы летели так скоро, то уже должны были бы пролететь Иллинойс, разве нет?
– Конечно.
– А мы не пролетели.
– Почему ты думаешь?
– Я знаю по цвету. Мы еще летим над Иллинойсом. И ты сам можешь видеть, что Индианы еще и вдали не видно.
– Не понимаю, что ты такое мелешь, Гек. Ты узнаешь по цвету?
– Да, конечно, по цвету.
– Да при чем же тут цвет?
– Как при чем? Иллинойс зеленый, Индиана розовая. А покажи мне, где тут внизу хоть пятнышко розовое? Нет, сэр; все зеленое.
– Индиана розовая! Что за вранье!
– Вовсе не вранье; я видел ее на карте, и она розовая.
Вы себе представить не можете, как он взбеленился и осерчал.
– Ну, – говорит, – будь я таким же болваном, как ты, Гек Финн, я бы за борт выскочил. Видел на карте! Гек Финн, неужели ты думаешь, что штаты взаправду такого же цвета, как на карте?
– Том Сойер, для чего сделана карта? Чтоб учить нас тому, что на самом деле есть?
– Конечно.
– Ну, если так, то с какой же стати она врет, желал бы я знать.
– Не мели, олух, она не врет.
– Не врет, нет?
– Нет.
– Отлично, но если так, то нет двух штатов одинакового цвета. Что ты на это скажешь, Том Сойер?
Он увидел, что я его поймал, и Джим тоже увидел, и, могу вас уверить, мне это было очень приятно, потому что Том Сойер не из тех, с которыми легко справиться. Джим хлопнул себя по ноге и сказал:
– Нечего скажать, это ловко – отлично, хорошо, ловко! Ничего не поделаешь, господин Том, теперь он вас поймал, – теперь-то он вас поймал, да! – Он снова хлопнул себя по ноге и сказал: – Ну, как же оно ловко вышло!
Я никогда в жизни не был так доволен, а ведь и не думал, что скажу что-нибудь умное, пока оно не сказалось. Я так себе молол, совсем зря, и не ожидая ничего путного, совсем даже не думая о такой штуке, и вдруг, вон оно как вышло. Право, меня это самого удивило не меньше, чем других. Это все равно как, скажем, жует человек ломоть хлеба и вдруг попадает ему на зубы бриллиант. Ну, сначала-то он знает только, что ему попался камушек, а уж когда вынет его, да очистит от песка и крошек, и всякой дряни, да вглядится хорошенько, тогда только и увидит, что это бриллиант, и удивится, и обрадуется. Да и хвастать начнет, хотя если разобрать дело как следует, то вовсе нет за ним такой заслуги, какая была бы, если бы он искал бриллианты. Вы сами поймете, какая тут разница, если подумаете хорошенько. Видите ли, случай – это совсем не такая штука, как то, что сделано нарочно. Всякий мог бы найти этот бриллиант в этом хлебе; да не всякому попадается хлеб с бриллиантами. Вот тут-то и заслуга этого молодца обозначается; тут и моя заслуга обозначилась. Я не претендую на великие дела; не ручаюсь, что я сумел бы сделать это опять, но я это сделал тот раз – вот чего у меня никто не отнимет. И я так же мало думал об этой штуке, так же мало помышлял о ней или готовил ее, как вы сейчас. Да, я был так спокоен, как только можно быть спокойным, а она все-таки вышла совсем вдруг. Я часто думал об этом случае и помню все, как есть, точно это случилось только на прошлой неделе. Помню все: прекрасную страну с лесами, и полями, и озерами на сотни и сотни миль кругом, и города, и деревни, раскиданные под нами то там, то сям, то здесь, и профессора, бормотавшего что-то над картой, разложенной перед ним на столике, и Томову шапку, болтавшуюся на снастях для просушки; и еще памятна мне птица, которая летела рядом с нами, метрах в десяти, по тому же направлению, и старалась обогнать нас, но все время отставала, и поезд, который шел внизу, скользя между фермами и деревьями и оставляя за собой длинное облако черного дыма, а иногда выпуская маленькие клубы белого пара; и когда пар уже совсем исчезал, так что мы почти забывали о нем, до нас долетал слабый звук – это был свисток. Но и птицу, и поезд мы оставили за собой, далеко позади, и без всякого труда.
Однако Том обиделся, обозвал нас с Джимом пустоголовыми неучами и сказал:
– Положим, перед нами бурый теленок и большой бурый пес, и живописец хочет их срисовать. Какая его главная задача? Нарисовать их так, чтобы вы могли различить их с первого взгляда, – так ведь? Ну, конечно. Что ж, вы хотите, чтобы он нарисовал их обоих бурыми? Разумеется, нет. Одного из них он нарисует синим, и тогда вы их не смешаете. То же самое и на картах. Для того-то на них и рисуют каждый штат особой краской; не для того, чтобы вас обмануть, а чтобы вы сами не обманулись.
Но мне это доказательство показалось ни к чему, и Джиму также. Джим покачал головой и сказал:
– Ну, господин Том, кабы вы узнали, какой пустоголовый народ этот живописец, вы бы подумали, да и подумали раньше, чем его в пример приводить. Я вот расскажу вам, тогда вы могите сам видеть. Вижу я однажды, на жадворках у старого Ганка Вильсона, сидит живописец и рисовает старую пеструю корову, которая беж рог – вы жнаете, про какую я говору. И я спрашивал, на что он ее рисовает, а он говорит, что когда нарисовает ее, то ему дадут жа картину сто долларов. Господин Том, да он бы мог корову покупать жа пятнадчать, и я ему так и скажал. А он, верите ли, только головой тряхнул и жнай себе рисовает. Так-то, господин Том, ничего они не понимают!
Том вышел из себя; я заметил, что это всегда бывает с человеком, ежели его припрут к стене. Он сказал нам, чтоб мы не взбалтывали больше тину в наших головах – пусть лучше она отстоится, тогда, может быть, мы и поймем что-нибудь. Потом увидел часы на городской башне внизу, схватил подзорную трубу и взглянул на них, а затем взглянул на свою серебряную луковицу, и опять на часы, и опять на луковицу, да и говорит:
– Курьезно – часы на целый час вперед.
Тут он спрятал свою луковицу. Затем увидал другие часы, посмотрел – тоже на час вперед. Это его заинтересовало.
– Прекурьезная штука, – говорит, – не понимаю, что бы это значило.
Он взял трубку, высмотрел другие часы, и те оказались на час вперед. Тут у него и глаза выкатились, и дух захватило, так что он еле выговорил:
– Вел-ликий Скотт! Это долгота.
Я перепугался и говорю:
– Ну, что такое, что случилось, в чем дело?
– А в том дело, что этот пузырь перемахнул, как ни в чем не бывало, через Иллинойс, и Индиану, и Огайо, и теперь находится над восточной оконечностью Пенсильвании, над Нью-Йорком или где-нибудь около этих мест.
– Том Сойер, да ты всерьез?
– Да, всерьез, и так оно и есть, будь уверен. Мы сделали около пятнадцати градусов долготы с тех пор, как вылетели из Сент-Луиса вчера вечером, и здешние часы верны. Мы отмахали миль восемьсот.
Я не говорил, но все-таки у меня мурашки забегали по спине. Я по опыту знал, что на плоту по Миссисипи такой путь не сделаешь меньше чем в две недели.
Джим что-то раздумывал и соображал. Немного погодя он сказал:
– Господин Том, вы скажывали, эти часы верные?
– Да, верные.
– А ваши карманные тоже?
– Они верные для Сент-Луиса, а для здешних мест на час вперед.
– Господин Том, вы же не хочете скажывать, что время не вежде одинаковое?
– Нет, оно не везде одинаковое, и даже очень не одинаковое.
Джим пригорюнился и говорит: