Тогда мы принялись за работу. Работать было тяжело и жарко; так жарко, что мы поднялись повыше, туда, где прохладно, иначе не выдержали бы. Мы с Томом работали по очереди: пока один выбрасывал песок, другой отдыхал; но смешить бедного старого Джима было некому, и он так потел, что наполнил испарениями всю эту часть Африки. Мы так хохотали, что не могли работать как следует, а Джим сердился и спрашивал, чего нас разбирает, и нам приходилось придумывать разные объяснения, довольно нелепые, но и те годились, так как Джим ни о чем не догадывался. Под конец мы совсем изнемогли, но не от работы, а от смеха. Джим тоже изнемог, но от работы; тогда мы сменили его, и он не знал как благодарить нас, и сел отдохнуть, и отирал пот, и кряхтел, и отдувался, и говорил, что мы очень добры к бедному старому негру, и что он никогда не забудет этого. Он был всегда самый благодарный негр, которого я когда-либо знал, признательный за всякую малость. Он только снаружи был негр, а внутри такой же белый, как мы с вами.
Глава XII
Кушанье с песком. – Пирамиды и сфинксы. – Нападение и оскорбление американского флага. – Рассуждения о воздухоплавании.
Теперь наша еда была порядком заправлена песком, но это ничего не значит, когда вы голодны; если же вы не голодны, то и в еде никакого удовольствия нет; поэтому небольшая примесь песка в кушаньях беды не составляет.
Наконец мы добрались до восточного конца пустыни, направляясь все время к северо-востоку. Далеко, на краю песка, в нежном розовом свете мы увидели три маленькие, остроконечные крыши, вроде палаток, и Том сказал:
– Это египетские пирамиды.
Мое сердце так и запрыгало. Видите ли, я много раз видел их на картинках и слышал о них сотни раз, и все-таки, когда я так внезапно очутился около них и оказалось, что они в самом деле существуют, а не выдуманы, я едва переводил дух от изумления. Странное дело, чем больше вы слышите о каком-нибудь великом, огромном и важном предмете или человеке, тем больше он кажется каким-то призраком, какой-то огромной смутной фигурой, сделанной, можно сказать, из лунного света и совсем не настоящей. Таков Джордж Вашингтон, таковы же и пирамиды.
А кроме того, все, что рассказывают о пирамидах, всегда казалось мне небылицей. Например, явился к нам в воскресную школу какой-то молодец и показал картинку, на которой были нарисованы пирамиды, и сказал, что самая большая из них занимает тринадцать акров и имеет почти пятьсот футов в высоту, так что похожа на крутую гору, построенную из каменных глыб величиной с письменный стол, уложенных совершенно правильными рядами на манер ступеней лестницы. Тринадцать акров под одной постройкой – да ведь это целая ферма! Не будь это в воскресной школе, я подумал бы, что он врет, да так я и думал, когда был не в школе. Он говорил также, что в пирамиде есть дыра и вы можете войти в нее со свечами, и идти по длинному косому туннелю, и прийти в большую комнату в самой утробе этой каменной горы, и там вы найдете большую каменную гробницу, а в ней лежит царь, которому уже четыре тысячи лет. Я еще подумал тогда, что если это не выдумка, то я согласен съесть этого царя, если они достанут его, потому что даже Мафусаил не был так стар, а уж старше него никого не было.
Когда мы подлетели немного ближе, мы увидели, что желтый песок кончался длинным прямым краем, точно одеяло, а к нему примыкала обширная ярко-зеленая страна, по которой извивалась какая-то полоска, и Том сказал, что это Нил. Тут мое сердце опять запрыгало, потому что насчет Нила я всегда думал, что он не существуют взаправд у. Ну а теперь я вам скажу одну вещь, насчет которой вы можете не сомневаться: если вы пролетели три тысячи миль над желтым песком, который блестит на солнце так, что у вас глаза слезятся, и потратили на это почти целую неделю, то зеленая страна покажется вам такой родной, таким раем, что ваши глаза опять прослезятся. Это самое случилось со мной и с Джимом.
Когда же Джим поверил, наконец, что эта страна Египет, то он не хотел входить в нее стоя, а бросился на колени и снял шапку, потому что, говорил он, не подобает смиренному бедному негру вступать иначе туда, где жили такие люди, как Моисей, и Иосиф, и другие пророки и фараон. Он был пресвитерианин и питал глубочайшее почтение к Моисею, который, по его словам, тоже был пресвитерианин. Он был ужасно взволнован и говорил:
– Эта страна Египет, страна Египет, и я удостоился видеть ее моими собственными глажами. И эта самая река была превращена в кровь, и я видаю ту самую жемлю, где были кажни, и мошки, и жабы, и саранча, и град, и где поставляли жнаки на дверных косяках, а Ангел Господень приходил ночью и убивал всех египетских первенцев. Старый Джим не достоин видеть этот день!
Тут он не выдержал и заплакал от радости. Затем между ним и Томом начались бесконечные разговоры. Джим был взволнован, потому что эта земля была историческая: тут были Иосиф и его братья, Моисей в тростнике, Иаков, пришедший в Египет покупать хлеб, с серебряной чашей в мешке, – все такие интересные вещи; а Том был тоже взволнован, потому что эта земля была битком набита историей в его вкусе, о Нуреддинах и Бедреддинах, и таких чудовищных великанах, что у Джима волосы на голове вставали дыбом, и о разных других народах из "Тысячи и одной ночи", которые, наверное, и половины того не сделали, что о них рассказывалось.
Тут мы испытали разочарование, потому что поднялся утренний туман, какие здесь часто случаются, а нам не хотелось подниматься над ним, так как желательно было лететь над самым Египтом, и мы решили держать курс по компасу, прямо к тому месту, где находились пирамиды, скрывшиеся в тумане, а затем спуститься пониже и лететь у самой земли и хорошенько все рассмотреть. Том взялся за руль, я стоял подле него, готовый бросить якорь, а Джим уселся верхом на носу, чтобы всматриваться в туман и предупреждать нас об опасности. Мы летели прямо, но не очень быстро, а туман становился все гуще и гуще, так что Джим казался сквозь него каким-то неясным и лохматым и дымным. Была мертвая тишина, мы говорили шепотом, и нам было жутко. По временам Джим кричал:
– Немного повыше, господин Том, повыше! – И мы поднимались фута на два и пролетали над плоской кровлей какой-нибудь мазанки, а на ней лежали люди, которые только что начинали просыпаться, зевать и потягиваться; а однажды какой-то молодец только было поднялся на ноги, чтобы получше зевнуть и потянуться, мы хватили его по спине и сбросили с крыши. По прошествии часа тишина по-прежнему была мертвая, и мы напрасно прислушивались, затаив дыхание; туман немного рассеялся, и Джим завопил в ужасном испуге:
– О, ради бога, летайте назад, господин Том, тут самый огромный великан из "Тысячи и одной ночи" идет к нам! – И опрокинулся вверх ногами в лодку.
Том дал задний ход, и когда мы остановились, человеческое лицо величиной с дом смотрело в лодку, как будто какой-нибудь дом заглянул в нее своими окнами, так что я упал и обмер. Должно быть, я даже по-настоящему умер и скончался на минуту или на две; но потом опомнился и вижу, что Том зацепился багром за нижнюю губу великана и таким способом удерживает шар, а сам задрал голову кверху и рассматривает это ужасное лицо.
Джим стоял на коленях, сложив руки, уставившись на чудовище, точно молил его о пощаде, и шевелил губами, но не мог выговорить слова. Я взглянул и чуть было опять не обмер, но Том говорит:
– Он не живой, дурачье; это сфинкс.
Никогда еще Том не выглядел таким маленьким, вроде мухи, но это казалось потому, что голова великана была такая громадная и суровая. Суровая!.. да, но уже не страшная, потому что, вглядевшись, можно было заметить, что это благородное лицо и как будто грустное, и вовсе не думает о вас, а о каких-то других и более важных вещах. Оно было каменное – из красноватого камня, – а нос и уши у него были отбиты, и это придавало ему обкусанный вид, и от этого вам было еще более жаль его. Мы постояли перед ним, потом облетели вокруг него и над ним и нашли его очень величественным. Голова его была мужская, а может оыть, и женская, а тело как у тигра, в сто двадцать пять футов длиной, и между передними лапами помещался красивый маленький храм. Весь он, кроме головы, был засыпан песком целые столетия, быть может, тысячелетия, и только недавно его отрыли и нашли этот маленький храм. Какая пропасть песка понадобилась, чтобы зарыть это создание! Я думаю, почти столько же, сколько потребовалось бы, чтоб зарыть пароход.
Мы высадили Джима на самой макушке с американским флагом для охраны, так как находились на чужой земле; а затем стали летать по всем направлениям, разыскивая то, что Том называл эффектами, перспективами и пропорциями, а Джим тем временем усердствовал, принимая всевозможные позы и положения, но всего лучше выходило, когда он становился на голову и выделывал ногами разные штуки, по-лягушечьи. Чем дальше мы отлетали, тем меньше становился Джим и тем величественнее сфинкс, пока, наконец, мы увидели, так сказать, булавку на куполе. Таким путем, говорил Том, перспектива дает правильные пропорции; по его словам, друзья Юлия Цезаря не знали, чем он велик, потому что находились слишком близко от него.
Мы отлетали все дальше и дальше, так что, наконец, Джима совсем не стало видно, и тогда-то нам бросилось в глаза все благородство огромной фигуры, смотревшей с высоты на Нильскую долину так спокойно, и величаво, и одиноко, и все жалкие лачужки и другие предметы, разбросанные вокруг нее, исчезли и скрылись, и ничего не оставалось вокруг, кроме далеко раскинувшегося бархата-песка.
Тут было подходящее место, чтобы остановиться, так мы и сделали. Мы провели здесь полчаса, смотрели и раздумывали, но оба ничего не говорили, потому что для нас было что-то странное и торжественное в мысли о том, что сфинкс глядел на эту долину и думал свои вещие думы тысячи лет, и никто до нынешнего дня не разгадал их.
Наконец я взял подзорную трубку и увидел, что какие-то черные фигурки копошатся вокруг него на бархатном ковре, а другие взбираются к нему на спину, заметил также два или три клуба белого дыма и сказал Тому, чтобы он посмотрел. Он сделал это и говорит:
– Это жуки. Нет – постой; это… да, это, кажется, люди. Да, это люди, – люди и лошади. Они приставили длинную лестницу к спине сфинкса… Что за странность? А теперь взбираются по ней… а вот опять клубы дыма – это ружейные выстрелы! Гек, это они на Джима!
Мы схватились за машину и понеслись на них вихрем. Мы были там в одно мгновение, со свистом слетели к ним, и они кинулись врассыпную, кто куда, а те, что взбирались по лестнице, полетели вверх тормашками. Мы взлетели наверх и нашли Джима на макушке головы. Он совсем из сил выбился и еле дышал, частью от криков о помощи, частью с перепуга. Он выдержал продолжительную осаду, которая длилась целую неделю, по его словам; но этого не было, это только показалось ему, потому что уж очень они его доняли. Они стреляли в него, осыпали его пулями, но не задели, и когда убедились, что он не хочет вставать, а пули не могут попасть в него, пока он лежит, то притащили лестницу, и тут он увидал, что пришел ему конец, если мы не поспеем на помощь. Том был в большом негодовании и спросил его, почему же он не показал им флаг и не потребовал именем Соединенных Штатов, чтобы они оставили его в покое. Джим отвечал, что он так и сделал, но они не обратили никакого внимания. Том сказал, что заявит об этом в Вашингтоне, и прибавил:
– Увидишь, что им придется извиниться за оскорбление флага и вдобавок возместить моральный ущерб.
– Что это такое, господин Том? – спрашивает Джим.
– Наличные денежки – вот что это такое.
– Кому же они следовают, господин Том?
– Нам.
– А кому следовает ижвинение?
– Соединенным Штатам. Впрочем, мы можем выбирать любое. Мы можем получить извинение, если захотим, а правительству предоставить деньги.
– А сколько денег, господин Том?
– Ну, в таком важном случае, как этот, по крайней мере по три доллара на брата, если не больше.
– Ну, мы лучше вожмем деньги, господин Том – на что нам ижвинение? Ведь и ваше такое мнение? И твое, Гек?
Мы потолковали об этом и решили, что и то и другое лестно, так уж лучше мы возьмем деньги. Для меня это было совсем новое дело, и я спросил Тома, всегда ли страны извиняются, если в чем-нибудь проштрафились?
– Да, маленькие всегда, – ответил он.
Мы летели кругом, осматривая пирамиды, а потом взлетели и опустились на плоскую верхушку самой большой и нашли, что она совершенно такая, как говорил тот человек в воскресной школе. Она была похожа на четыре пары лестниц, упирающихся широкими основаниями в землю и сходящихся на верхушке, только ступеньки у них были такие, по которым нельзя входить, как по обыкновенной лестнице; нет, каждая ступенька доходила вам до подбородка, так что кто-нибудь должен был подсаживать вас сзади. Две другие пирамиды были недалеко от этой, и люди, двигавшиеся между ними по песку, казались нам, с нашей высоты, ползающими букашками.
Том не мог сидеть спокойно, он был в неистовом восторге и восхищении от того, что мы находимся в таком знаменитом месте, где казалось, что история сочится изо всех пор. Он говорил, что ему трудно поверить, что он стоит на том самом месте, откуда принц полетел на бронзовом коне. Это случилось во времена "Тысячи и одной ночи", говорил он. Кто-то подарил этому принцу бронзового коня с гвоздиком в плече, и он мог садиться на него и летать по воздуху, как птица, и носиться по всему свету, повертывая гвоздик и направляя таким образом коня в какую угодно сторону, и подниматься, и опускаться, и сходить на землю, где вздумается.
Когда он рассказал нам все это, наступило неловкое молчание, какое бывает, знаете, если человек проврался, и вам жаль его и хочется переменить разговор, чтобы избавить его от конфуза, да ничего не приходит в голову, и прежде чем вы соберетесь с мыслями и что-нибудь начнете, молчание уже наступило и распространилось, и сделало свое дело. Мне было неловко, Джиму было неловко, и ни один из нас не знал, что сказать. Ну вот, Том сердито посмотрел на меня и говорит:
– Ну, выкладывай. Что у тебя на уме?
Я говорю:
– Том Сойер, ты сам этому не веришь.
– Это почему? Что мне мешает верить?
– То и мешает, что этого быть не могло, больше ничего.
– Почему этого быть не могло?
– А ты мне скажи, как оно могло быть?
– Этот шар довольно ясно показывает, как оно могло быть.
– Каким образом?
– Каким образом? Никогда не видывал такого идиота! Разве этот шар и бронзовый конь не одно и то же под разными именами?
– Нет, вовсе не одно и то же. Это шар, а то конь. Большая разница. Этак ты скажешь, что дом и корова одно и то же.
– Клянусь Джексоном, Гек опять поймал его! Теперь ему не извернуться, никак!
– Будет тебе зря языком болтать, Джим. Право же, ты сам не понимаешь, о чем говоришь. Да и Гек тоже. Слушай, Гек, я тебе растолкую так, чтобы ты мог понять. Видишь ли, судить о сходстве или несходстве двух вещей нужно не по их форме, а по принципу; а в обоих этих случаях принцип один и тот же. Теперь понимаешь?
Я пораскинул мозгами и говорю:
– Том, это ни к чему. Принципы – вещь хорошая, но они ничего не могут поделать против того факта, что по такой вещи, как шар, нельзя судить о такой вещи, как конь.
– Вздор, Гек; ты совсем не понял сути. Слушай же – ведь это очень просто. Мы летаем по воздуху?
– Да.
– Очень хорошо. Летаем высоко или низко, как нам вздумается?
– Да.
– Направляемся куда нам угодно?
– Да.
– Что мы делаем, чтоб управлять шаром?
– Нажимаем кнопки.
– Теперь, я думаю, ты поймешь, наконец. В другом случае мы двигаемся и правим, поворачивая гвоздик. Мы нажимаем кнопку, принц поворачивает гвоздик. Сам видишь, тут нет ни атома разницы. Я знал, что вобью наконец это в твою голову, если займусь хорошенько.
Он был так доволен, что даже засвистел. Но мы с Джимом молчали; он удивился и говорит:
– Послушай, Гек Финн, неужели ты все еще не понимаешь?
Я и говорю:
– Том Сойер, я хочу задать тебе несколько вопросов.
– Действуй, – говорит он… А Джим, вижу, и уши навострил.
– Насколько я понимаю, все дело в кнопках и гвоздике – остальное не составляет важности. Кнопка одного фасона, гвоздик другого – но дело не в том.
– Нет, дело не в том, если они управляют одной и той же силой.
– Хорошо. Какая сила действует в свече и в спичке?
– Огонь!
– Стало быть, в обеих одна и та же сила?
– Да, одна и та же в обеих.
– Хорошо. Положим, я подожгу спичкой мастерскую плотника – что тогда будет с мастерской плотника?
– Она сгорит.
– А теперь, положим, я подожгу свечкой эту пирамиду – сгорит она?
– Разумеется, нет.
– Хорошо. Но ведь огонь один и тот же в обоих случаях. Почему же мастерская сгорит, а пирамида нет?
– Потому что пирамида не может гореть.
– Ага! А конь может летать?
– Каково, Гек опять поймал его! Я вам говорю, Гек посадил его в лужу этот раз! В такую хитрую ловушку еще ни один человек не попадал, и я…
Но Джим чуть не подавился от хохота и не мог больше выговорить ни слова, а Том до того взбесился, видя, как ловко я сразил его, и повернул против него его собственное доказательство, и растрепал его в лоскутки и щепки, что только и нашелся сказать, что когда он слышит, как я и Джим начинаем рассуждать, то ему становится стыдно за род человеческий. Я ничего не говорил – я и без того был доволен. Когда мне удается убедить человека таким способом, то не в моем обычае кичится этим, как делают некоторые люди, так как я думаю, что если б я находился на его месте, то мне было бы неприятно видеть, как предо мною задаются. Лучше быть великодушным, вот мое мнение.
Глава XIII
Посещение пирамиды. – В Каире. – Том проявляет необычайный талант в отыскании местности. – Путешествие за трубкой. – Возвращение домой.
Мы поручили Джиму летать поблизости пирамид, а сами спустились вниз к двери, которая вела в туннель, и пошли туда с несколькими арабами и со свечами, и нашли в середине пирамиды комнату, и в ней большой каменный гроб, в котором они держали царя, совершенно так, как говорил тот человек в воскресной школе; но царя в гробу не оказалось, кто-то его вытащил. Мне это место не понравилось, потому что в нем, наверное, водились духи, конечно, не свежие, а я никаких не люблю.