Да, сэр, это было торжественное зрелище, и Том сказал мне потом то же самое.
Тут шериф арестовал и Брэса Дунлапа, и всю его шайку, а через месяц их судили и заключили в тюрьму. Прихожане снова начали толпиться в маленькой старой церкви дяди Сайльса, и были всегда ласковы и добры к его семье, не зная, как доказать свою любовь и преданность. А дядя Сайльс ревностно исполнял церковную службу, и его проповеди были так величественны, туманны и запутанны, что после них все чувствовали какое-то помрачение и с трудом находили дорогу к себе домой. Но прихожане слушали его с благоговением и, хотя ровно ничего не понимали из его проповедей, однако находили их верхом совершенства и плакали, слушая его, от любви и жалости. Благодаря этой любви и возвратившемуся уважению прихожан, ум старика прояснился – он стал крепок и духом, и телом. Тетя Салли и Бенни были веселы и счастливы, как птицы, и ничем нельзя выразить ту любовь и благодарность, которую они высказывали Тому, а также и мне, хоть я не сделал для них ничего. А когда были получены две тысячи долларов, Том дал мне половину, но и не подумал никому рассказывать об этом, чему я вовсе не удивился, зная его.
Том Сойер за границей
Глава I
Том Сойер жаждет новых подвигов. – Его соперничество с Парсонсом. – Приключение Парсонса. – Проект крестового похода.
Вы думаете, Том Сойер угомонился после всех этих приключений? Я разумею приключения на реке, когда мы освобождали негра Джима и Тома подстрелили в ногу. Как бы не так! Они только пуще раззадорили его. Вот и все, что из них вышло. Изволите видеть, когда мы трое вернулись по реке из дальнего странствия, можно сказать, со славой, и деревня встретила нас с факелами и речами, и все кричали ура, и галдели, а иные и напились, то стали мы, значит, героями, а Тому Сойеру того и надо было всегда.
Сначала-то он был доволен. Все дивились ему, и он, задравши нос, расхаживал по поселку, точно его владелец. Иные называли его Том Сойер Путешественник, и тут-то он надувался, как индейский петух. Он, видите ли, заносился передо мной и Джимом, потому что мы плыли вниз по реке на плоту и только обратно на пароходе, а он ехал на пароходе в оба конца. Ребята и мне с Джимом порядком завидовали, а перед Томом прямо-таки носом в грязь шлепались.
Ну, не знаю; может, он и угомонился бы, если бы не старый Нат Парсонс, что у нас почтмейстером, такой долговязий и тощий, добродушный и простоватый, и лысый от старости, и самая боязливая скотина, какую я когда-нибудь знал. Целых тридцать лет он был единственный человек в поселке, который имел репутацию, – то есть… я хочу сказать, репутацию путешественника, – и, понятно, смерть гордился ею, и было известно, что за тридцать лет он рассказал о своем путешествии миллион раз с лишним, всякий раз с радостью; и вот является мальчишка, которому еще пятнадцати лет не исполнилось, и заставляет всех ахать и охать над его путешествиями; разумеется, бедному старикашке это было острый нож. Он просто из себя выходил, слушая, как Том рассказывает, а публика то и дело: "Вы подумайте!", "Да неужто?", "Боже милостивый!" и прочее тому подобное; а отстать не мог, все равно как муха, попавшая задней лапкой в патоку. И только, бывало, Том кончит рассказ, старикашка давай выкладывать свои старые похождения и расписывать их как можно занятнее; только уж полиняли они здорово, и выходило неважно, – жалость одна. А там снова Том примется рассказывать, а там опять старикашка, и пойдут, и пойдут, час или больше стараются, кто кого загоняет.
А путешествие Парсонса, видите ли, вот как произошло. Когда его назначили почтмейстером и был он еще совсем новичок в том деле, приходит однажды письмо к какому-то лицу, которое ему было неизвестно, да и в поселке такого не оказалось. Ну, вот и не знает он, что тут делать и как тут быть, а письмо лежит себе да полеживает, неделю за неделей, так что под конец он уж и видеть его не мог без дрожи. Письмо же было неоплаченное, и это тоже его изводило. Взыскать десять центов было не с кого, а он думал, что правительство спросит с него, и чего доброго, даже выгонит его со службы за то, что не сумел взыскать. Ну, под конец стало ему невмочь. Сна лишился, от еды отбило, похудел, как тень, однако ни у кого не спрашивал совета – боялся, что тот человек, у которого он спросит, возьмет да и донесет правительству о письме. Он спрятал письмо под полом, но и это не помогало: случится, бывало, кому-нибудь стать на то место, его уже в пот бросает, подозрения мутят, и вот он дождется ночи, когда в деревне стихнет и стемнеет, прокрадется в контору, выроет письмо и запрячет где-нибудь в другом месте. Понятно, что люди стали чураться его, и головами покачивать и перешептываться, так как решили по его виду и поступкам, что он кого-нибудь зарезал или сделал неведомо что; и будь он чужестранцем, его бы, наверное, линчевали.
Ну, как я уже сказал, дошло до того, что стало ему невмоготу, и решил он ехать в Вашингтон, явиться к президенту Соединенных Штатов и рассказать ему все как есть, без утайки, а затем вынуть письмо, положить его перед всем правительством и сказать: "Вот оно перед вами, делайте со мною, что хотите; хотя, видит бог, я невинный человек и не заслужил всей кары закона, и оставлю после себя семью, которой придется умереть от голода, а она тут совсем непричастна. Это истинная правда, в чем готов присягу принять".
Сказано – сделано. Проплыл он самую малость на пароходе, проехал немного в дилижансе, а всю остальную часть пути проделал верхом, и в три недели добрался до Вашингтона. Видел пропасть земель, пропасть деревень и четыре города. В отсутствии пробыл почти восемь недель, а когда вернулся, то стал спесивее всех в деревне. Путешествие сделало его самым великим человеком в округе, ни о ком столько не толковали; люди приезжали за тридцать миль, даже из-за Иллинойских болот, чтобы только поглазеть на него: стоят перед ним и дивятся, а он-то разливается. Не было еще видано ничего подобного.
Ну, а теперь не было никакой возможности решить, кто же самый великий путешественник: одни говорили Нат, другие – Том. Все соглашались, что Нат больше проехал по долготе, но признавали, что Том перещеголял его по части широты и климатов. Значит, здесь ни за кем перевеса не было; и вот они расписывали свои опасные приключения, чтоб этим способом взять верх. Против огнестрельной раны в Томовой ноге Нату Парсонсу было трудно не спасовать, однако он действовал, как умел; и нужно сказать, при невыгодных обстоятельствах, потому что Том не сидел спокойно, как бы оно следовало по совести, а начинал ходить и ковылять кругом, и прихрамывать всякий раз, как Нат принимался рассказывать о своем приключении в Вашингтоне; надо вам сказать, что Том не перестал хромать после того, как его нога выздоровела, а практиковался в этом дома по ночам, и хромота у него выходила чисто как новенькая.
А приключение Ната было не хуже, – и, доложу я вам, умел же он его рассказать! Так рассказывал, что у всех мурашки бегали, и лица бледнели, и дыхание спиралось, а женщины и девушки – те иной раз совсем не выдерживали и падали в обморок. Вот оно в чем состояло, насколько могу припомнить.
Прискакал он в Вашингтон, поставил коня, явился с письмом в дом президента, и узнает здесь, что президент в Капитолии и сейчас отправится в Филадельфию, так если он хочет застать его, то не терял бы ни минуты. Нат еле на ногах устоял, так это его огорошило. Лошадь его осталась в гостинице, и он не знал, что делать. Но в ту самую минуту едет негр-извозчик с ветхой полуразвалившейся каретой. Нат кидается к нему и кричит:
– Полдоллара, если доставишь в Капитолий в полчаса, и четверть доллара прибавки, если доставишь в двадцать минут!
– Идет! – говорит негр.
Нат влез в карету, захлопнул дверцу, – и пошли они трястись да подскакивать по самой скверной дороге, какую только можно себе представить, и с таким грохотом, что ужас. Нат просунул руки в поручни и повис на них, ни жив ни мертв; только вдруг карета наткнулась на камень, подпрыгнула кверху, а дно-то у ней и выпади, а как выпало дно, то ноги Ната очутились на земле, и видит он, что гибель ему грозит неминуемая, если он не будет поспевать за каретой. Испугался он до смерти, однако уж изо всех сил держался за поручни и ногами перебирал, так что просто летел. Он просил извозчика остановиться, и прохожие тоже кричали, так как видели, что под каретой бегут чьи-то ноги, а в карете – видно в окно – болтаются чьи-то голова и плечи, и понимали, что ему грозит страшная опасность, но чем громче они кричали, тем громче орал и вопил негр, и нахлестывал лошадей, и повторял: "Не бойтесь, обещал вовремя доставить, и доставлю!" Он, видите ли, думал, что все они его торопят, а разобрать, что они кричат, не мог из-за грохота, который поднимал своей каретой. И вот они мчались себе дальше, и все холодели и каменели, глядя на них; и когда, наконец, они прикатили в Капитолию, то оказалось, что эта поездка была самая быстрая из всех, какие когда-нибудь случались; все говорили. Лошади грохнулись наземь, и Нат свалился тут же, а когда его вытащили, то оказалось, что он весь в пыли и в лохмотьях, и босой; зато поспел вовремя, и в самое время, и поймал президента, и отдал ему письмо, и все уладилось, и президент тут же простил его, а Нат прибавил негру две четверти доллара вместо одной, так как понимал, что если бы он не поехал в карете, то ни за что бы не поспел вовремя, – и думать нечего.
Приключение было хоть куда, и Тому приходилось здорово налегать на свою огнестрельную рану, чтобы не спасовать и постоять за себя. Однако же мало-помалу слава Тома начала бледнеть, потому что случились разные другие происшествия, о которых все толковали, – сначала скачки, а там пожар, а там цирк, а там большой аукцион негров, а там затмение; и это, как водится, всех будоражило, так что о Томе и говорить перестали, и вы себе представить не можете, как это его огорчало и бесило. Скоро он совсем раскис и затосковал, со дня на день все хуже, а когда я спросил его, что с ним такое, он отвечал, что у него просто сердце разрывается, как подумает он, что время проходит и он становится все старше и старше, а нет ни войны, ни какого другого способа прославиться. Конечно, все мальчики так думают, только он первый, от кого я услышал это так прямо и откровенно.
Вот и стал он придумывать способ прославиться, и скоро придумал, и предложил мне с Джимом принять участие. На этот счет Том Сойер всегда был щедр и великодушен. Есть пропасть мальчиков, которые будут с вами первые друзья-приятели, если вам удалось заполучить что-нибудь хорошенькое, но если хорошенькое досталось им, они вам и не заикнутся об этом, а постараются все себе зацапать. Том Сойер был не таковский – могу вас уверить. Есть пропасть мальчиков, которые будут юлить и лебезить перед вами, ежели вы добыли яблоко, выпрашивать сердцевинку; но когда им удастся добыть яблоко и вы попросите у них сердцевинку, и напомните им, что вы тоже давали им сердцевинку, то они скорчат вам рожу и скажут, что они вам чувствительнейше благодарны, но у них сердцевинки не останется. Однако я замечаю, что это им никогда даром не проходит; надо только подождать. Джек Гукер всегда так делал, и не прошло двух лет, как он утонул.
Ну, так пошли мы в лес, что на холме, и Том рассказал нам, что он придумал. А придумал он крестовый поход.
– Что такое крестовый поход? – спрашиваю.
Он глянул этак презрительно, как всегда глядят, когда стыдятся за человека, и говорит:
– Гек Финн, уж не хочешь ли ты сказать мне, что не знаешь, что такое крестовый поход?
– Нет, – говорю я, – не знаю. Да и не гонюсь за этим нисколечко. Жил я без того, и обходился, и здоров был. Ну, а если ты мне скажешь, буду знать, и ладно. Я не вижу, какой мне прок ломать голову над такими вещами, которые, может быть, ни разу в жизни мне не понадобятся. Это как Лакс Вильямс: выучился говорить по-чоктаусски, а тут и Чоктау-то никогда не видали, пока не пришел один вырыть могилу ему же. Ну, так что же такое крестовый поход? Только я тебе наперед скажу: если это привилегия, то ничего ты с ней не наживешь. Билль Томсон…
– Привилегия?.. – перебивает Том. – Никогда не видал такого идиота!.. Крестовый поход – это вроде войны.
Я подумал было, что он ума лишился. Однако нет: он говорил очень серьезно и преспокойно объяснил:
– Крестовый поход – это война, чтобы отнять Святую Землю у язычников.
– Какую Святую Землю?
– Ну, Святую Землю, – одна только и есть.
– Да нам-то ее на что?
– Ну как же ты не понимаешь? Она в руках язычников, и наш долг отнять ее у них.
– Как же мы допустили их завладеть ею?
– Мы вовсе не допускали их завладеть ею. Они всегда владели ею.
– Послушай, Том, так, значит, она ихняя, разве нет?
– Ну, конечно. Кто же говорит, что нет?
Я призадумался, но никак не мог понять, какие же у нас права на нее, и говорю:
– Это чересчур мудрено для меня, Том Сойер. Ежели у меня есть ферма, и она моя, и другому человеку захочется получить ее, то разве он имеет право…
– Экий вздор! Ты самой простой вещи сообразить не можешь, Гек Финн. Тут не ферма, а совсем другое. Видишь ли, вот в чем дело. Они владеют землей, только одной землей, и только это им и принадлежит; но мы, евреи и христиане, сделали ее святою, и, стало быть, нечего им осквернять ее. Это позор, и мы не можем потерпеть его ни минуты. Мы должны пойти на них и выгнать их оттуда.
– Ну, мне это кажется самым запутанным делом, какое я только знал. Теперь, положим, у меня есть ферма, а другой человек…
– Да ведь я же тебе сказал, что фермерство тут ни при чем! Фермерство – это занятие, самое обыкновенное, простое, мирское занятие, и все тут, больше о нем ничего и сказать нельзя; а тут высшее – тут религиозное, и совсем другое.
– Религиозно – пойти и отнять землю у народа, которому она принадлежит?
– Конечно! Так всегда считалось.
Джим покачал головой и говорит:
– Господин Том, это, верно, бывает ошибка, – наверно, так. Я сам религиожный, и жнаю пропасть людей, которые религиожные, и я не видел ни одного, который так делает.
Том взбеленился и говорит:
– Вы с ума сведете человека своим ослиным невежеством. Если б вы хоть сколько-нибудь были знакомы с историей, вы бы знали, что Ричард Львиное Сердце, и папа, и Готфрид Бульонский, и множество других, самых благородных и благочестивых людей на свете, рубили и колотили язычников двести с лишним лет, стараясь отнять у них землю, и все время купались в крови по горло, – и вдруг, вот тебе раз, двое безмозглых деревенских олухов из Миссурийской трущобы объявляют, что им-де лучше известно, что правильно и что неправильно. Извольте толковать с ними!
Ну, конечно, это представляло все дело в другом свете, так что мы с Джимом почувствовали себя простаками и невеждами и жалели, что так опростоволосились. Я не знал, что сказать, и Джим тоже сначала не знал, а потом и говорит:
– Ну, тогда думалось, это правильно, потому как они не знали, то где же нам, неучам, знать; и если это наш долг, то надо нам его делать и исполнять, как могим лучше. Только мне жалко тех язычников. Очень это тяжело – убивать людей, которые с тобой не знакомы и ничем тебя не обижали. Вот оно что. Скажем, пошли мы к ним, мы трое, и говорим, что мы голодны, дайте нам поесть, а они, как бывают другие люди и негры, – понимаете? – вожмут да и дадут нам поесть, я уж жнаю, что дадут, – и тогда…
– Ну, что ж тогда?
– Видите ли, господин Том, я так мышляю. Не выйдет у нас, не смогим мы убивать бедняг, которые нам никаких худых дел не сделали, пока не приучиваемся зараньше, – я это отлично понимаю, господин Том, правда, отлично понимаю. Так вот, мы вожмем топор или два топора, вы и я, и Гек, и жаберемся ночью, когда месяц спрячется жа реку, и убиваем большую семью, что живет на Снай, потом спалим ее дом и…
– А, да замолчи ты, мочи нет слушать! Не хочу больше и толковать с такими людьми, как ты и Гек, которые вечно отклоняются от предмета и у которых умишка только на то и хватает, чтобы подводить чисто богословскую вещь под законы о собственности.
Ну, в этом Том Сойер был неправ. Джим не хотел ничего худого, и я не хотел ничего худого. Мы очень хорошо понимаем, что он прав, а мы не правы, и все, чего мы хотели, – это добиться толку, больше ничего; а если он не мог растолковать нам так, чтобы мы поняли, то только потому, что мы были неучи, – да, и туповаты к тому же, не стану спорить. Но, бог мой, ведь это же не преступление, я думаю?
Но он больше и слышать не хотел об этом; сказал только, что если бы мы правильно взглянули на дело, то он собрал бы две тысячи рыцарей, одел бы их с ног до головы в железо и назначил бы меня своим помощником, а Джима маркитантом, а сам принял бы начальство, и смел бы всех язычников в море, как мух, и вернулся бы на родину, пройдя через мир со славой, как заходящее солнце. Но мы не сумели, прибавил он, воспользоваться счастьем, когда он его предлагал, а больше он предлагать не станет. И не предложил. Он ведь, уж если упрется на чем-нибудь, так ничем его не сдвинешь.
Но я не очень огорчался. Я человек миролюбивый и не хочу затевать ссору с людьми, которые мне ничего не сделали. По мне, пусть язычники остаются при своем, а я при своем.
А Том набрался всей этой чепухи из книг Вальтера Скотта, которого всегда читал. И это в самом деле была чепуха, потому, где бы он мог набрать столько людей, да хоть бы и набрал, то, наверно, получил бы трепку. Я взял у него эти книги и прочел, и, насколько могу судить, большинству людей, которые побросали свои фермы и отправились в крестовый поход, пришлось очень круто.
Глава II
Мы отправляемся смотреть воздушный шар. – Неожиданное путешествие. – Мы в плену у профессора. – Ночь на воздушном шаре.
После этого Том придумывал разные планы один за другим, но во всех оказывались какие-нибудь изъяны, так что приходилось бросать их. Под конец он впал почти в отчаяние. В это время сент-луисские газеты стали толковать о воздушном шаре, который собирался лететь в Европу, и Тому пришло в голову, что не мешало бы отправиться туда и посмотреть, как он выглядит; только он все не решался. Однако газеты продолжали толковать, и он рассуждал, что ежели не поедет, то, пожалуй, другого случая и не представится увидеть воздушный шар; да к тому же узнал, что Нат Парсонс едет, – ну и, конечно, решился. Он не хотел, чтобы Нат Парсонс, вернувшись, стал хвастаться, что видел воздушный шар, а ему, Тому, пришлось бы слушать да помалкивать. Вот он и пригласил меня с Джимом, и мы отправились.