Черемошники
На этот раз Алёнка уже спала, когда Он бесшумно вошел прямо в её сон. Он опустился на колени (если у него были колени) перед постелью и, сгорбясь, замер. Большая темная фигура с лунным контурным ореолом.
Алёнка, не просыпаясь, протянула руку, нащупала мягкую, шелковистую шерсть. Стала гладить её. Шерсть искрилась. Он сидел, не шевелясь, и было непонятно, нравятся ему поглаживания Алёнки, или нет.
- Тебя долго не было, - шепнула она. - А у нас убивали собак.
- Я знаю.
- Ты не мог помешать им?
- Я пытался.
Алёнке стало грустно. Она отвернулась. Мохнатая тень лежала на стене. Зыбкая, непонятная, как призрак.
Алёнка сказала:
- Я хочу найти Тарзана.
Он молчал.
Алёнка украдкой взглянула на Него: Он не исчез, он всё ещё был здесь.
- Ты не знаешь, где Тарзан? - спросила она.
- Знаю, - помедлив, прошептал Он. - Тарзан далеко.
- Но он живой? Его не убили, как Джульку?
- Не знаю.
Алёнка вздохнула и повторила:
- Я хочу найти Тарзана. Ты ведь поможешь мне?
Мягкая невесомая рука коснулась Аленкиного лба, щёк, пощекотала ухо.
- Нет.
- Почему? - удивилась Алёнка, и даже привстала.
- Потому, что тебе не нужна моя помощь.
Алёнка ничего не поняла. Она села на постели, потёрла глаз кулаком. Зыбкая фигура откачнулась, отступила в дальний темный угол. Теперь луна не освещала её, и Алёнка, как ни старалась, не смогла ничего разглядеть: просто сгусток темноты затаился там, в углу, - и всё.
- Я думала, ты поможешь мне. Я думала, ты мой друг.
- Я больше, чем друг, - голос возник сам по себе, как будто Алёнка разговаривала сама с собой, и её собеседник был внутри неё.
- Тебе не нужна моя помощь, - повторил Он. - Ты сможешь сделать сама всё, что нужно.
- Но ведь Тарзан, ты сказал, далеко?
- Неважно.
- И, может быть, он уже умер?
- Неважно и это. Ты ведь оживила Джульку.
- Нет! Я не смогла! Они застрелили его!
- Ты оживила Джульку, когда он умирал. А потом, живого, его убили. А воскресить убитого трудно. Почти невозможно.
Алёнка, наконец, стала что-то понимать.
- Ты передал мне часть своей силы, - сказала она.
- Нет, - мягко возразил он. - Я не могу передавать силу. Просто ты такая же сильная, как я. А может быть, даже сильнее.
Тень поднялась из угла, выросла до потолка, но и так ей было тесно, - она согнулась, сгорбилась. Совсем-совсем близко Алёнка на один только миг увидела глаза. Обыкновенные человеческие глаза, в которые попал лунный свет.
Глаза погасли, и фигура стала таять.
- Иди туда, куда считаешь нужным, - прошелестел удаляющийся голос. - И делай то, что нужно. И помни: у тебя много врагов. И еще помни: у тебя есть друзья.
Тень растворилась в полумраке комнаты, и луна скрылась за облаками.
Алёнка улыбнулась во сне. Баба ворочалась за перегородкой, бормотала что-то своё, непонятное, и вздыхала.
* * *
Алёнка вдруг оказалась в заснеженном поле. Мглистое небо низко нависало над землей, и словно пригибало к земле редкие, корявые стволы деревьев. И в этом небе, почти над самой землей, с хриплым карканьем метались несколько ворон.
Аленка стояла на вершине пологой гряды. Из-под снега тянулись и трепетали на морозном ветру сухие стебли. Вдали темнела кромка леса. И на всем пространстве, куда ни взгляни - ни одной живой души, ни зверя, ни человека. Только темно-сизое небо, бело-серый снег и черные кривые деревья.
Аленке было холодно, и с каждой минутой холод становился все нестерпимей. Она была в футболке и трусиках, - так, как спала. И почему-то любимый игрушечный пушистый енот, с которым она обычно засыпала в обнимку, тоже был здесь, - у неё на руках. Он был толстый, тёплый. И лупил на снег всё тот же непонимающий взгляд. Алёнка чмокнула его в нос и крепко прижала к груди. Стало немного теплее.
Где-то здесь, - Аленка знала это совершенно точно, - нужно было копать. Она положила енота на снег, встала на колени, попробовала отгребать снег руками. Доскреблась до смерзшейся, как камень, черной земли.
Попробовала в другом месте.
Енот, подняв черные брови, глядел на нее, высовываясь из-за небольшого сугроба, с выражением крайнего удивления, и еще - укора.
Аленка, трясясь от холода, сообразила: сугроб! Вот где надо копать.
Она отодвинула енота и принялась копать ямку в сугробе. Когда пальцы переставали чувствовать боль, она совала их в рот. Хватала пушистого енота, прижимала к груди. Потом сообразила: засунула его под футболку. Казалось, от этого стало чуть-чуть теплее.
Она копала и копала, пока не выкопала небольшую пещерку. Она знала: осталось совсем немного. И еще, несмотря на страх, холод и боль, она была почему-то уверена, что все это - только сон. Что она проснется, и снова окажется дома, в своей теплой, такой уютной постельке.
Но сейчас она должна была сделать то, чего никто не сможет сделать, кроме неё.
Она не почувствовала - руки уже ничего не чувствовали, - а увидела, наконец, то, что искала.
- Тарзан! - вскрикнула она.
Смёрзшаяся шерсть; твердая, как полено, лапа.
Осталось немного, еще чуть-чуть.
И она, слизывая со щеки ледяные слезинки, старательно откопала бок и морду Тарзана. Она уже ничего не видела: в ледяной пещерке стало совсем темно. Она легла рядом с ледяным Тарзаном, обняла его, прижалась к нему, и стала дышать в каменную шерсть. Шерсть стала мокрой и мягкой.
Аленка с облегчением разревелась и затихла. В голове у нее все спуталось, поплыло, и она провалилась во тьму.
* * *
Утром, сквозь сон, Алёнка услышала какой-то стук. Еще не проснувшись толком, она уже догадалась, что это такое.
Баба на коленях стояла перед порогом и колотила слишком большим для её маленьких рук молотком.
Она бормотала при этом, то ли ругаясь, то ли молясь, и Алёнке, наконец, надоело притворяться. Она села на постели и спросила:
- Баба, что ты делаешь?
Баба посмотрела на неё из-под скрюченной спины.
- А, проснулась уже… Да вот… Чиню тут.
У Алёнки почему-то сильно закружилась голова. Так сильно, что она обеими руками ухватилась за постель, чтобы не свалиться на пол. Комната плыла перед глазами, и старые фотографии под стеклом, развешенные на противоположной стене, водили странный хоровод.
- Баба! - испуганно позвала Алёнка.
- Чего? - насторожилась баба.
- Мне что-то плохо… Голова кружится.
Баба с кряхтеньем поднялась с колен, отложила молоток, засеменила к Алёнке. Потрогала её лоб, всплеснула руками:
- Господи, да ты вся горишь… Простудилась, что ли?
Алёнка откинулась на подушку. Стало жарко, муторно. Было трудно дышать.
- Ай-яй-яй, - запричитала баба. - Всю зиму не болела, в морозы весь день на улице - и ничего. А тут потеплело - и на тебе… Ох, Господи!
Она пригорюнилась, подперев щеку рукой.
- Варенья с водой развести? Кисленького?
Алёнка качнула головой. Губы у нее почему-то мгновенно высохли и стали трескаться.
Баба посмотрела на нее внимательнее и взмахнула руками.
- У меня где-то аспирин был… Я сейчас. Подожди-ка…
Она вышла в кухню, стала копаться в ворохе газет, счетов, рекламных рассылок.
- Баба, - сказала Алёнка. - Ты зачем в порог иголок набила?
- Ась? - как ужаленная повернулась баба. Газеты рухнули с холодильника, и вместе с газетами - всякая всячина: Аленкины заколки, расческа, фантик от "чупа-чупса", календарики, вырезки из журналов, которые делала Алёнка.
- Ты зачем, баба, иголок в порог набила? - повторила Аленка, дыша с трудом, открытым ртом.
- Дык… А ты откуда знаешь?
- Видела.
- Ну… Это от покойника. Снился мне Паша-покойничек. Ну, чтобы он больше не приходил, я вот и набила…
- Нет, - сказала Алёнка.
- Чего - "нет"? Вру я тебе, что ли?
- Это не от покойника, - упрямо повторила Алёнка. - Это от Него.
- От кого - "от него"? - удивилась баба. - Это от которого?
И вдруг села на стул, опустив руки. Покачалась из стороны в сторону. Потом тихо спросила:
- Так, значит, и к тебе ОНО являлось?
И потом, после паузы:
- И кто же это?
Алёнка промолчала.
Баба перебрала складки домашнего застиранного халата.
- Ну, не бойся. Теперь не придет больше.
- Я и не боюсь.
- …Теперь не придёт, - повторила баба, не слушая. - Я теперь всех разуваться за порогом заставлю и на порог наступать. Человек наколется, вскрикнет там, али заругается. А нечисть и не заметит…
- Я и не боюсь, - прошептала снова Алёнка.
Баба вспомнила про таблетки. Снова кинулась искать. Нашла, разломила таблетку пополам, намешала морса из смородинового варенья, принесла Алёнке.
Алёнка взглянула на нее большими, горячечными глазами.
- Баба, - сказала тихо. - Убери иголки.
- Ну вот! Сдались тебе эти иголки! Ты под ноги смотри - и не наколешься.
- Я не наколюсь. Я умру, - сказала Алёнка.
Баба молчала несколько секунд. Потом таблетки и стакан с морсом бесшумно выпали из её задрожавших рук.
Баба побелела, собралась с духом и крикнула:
- Я вот тебе умру! Ишь, чего надумала! "Умру!" Пей таблетку! Пей! Я сейчас тебе градусник дам. Да за врачом сбегаю.
Алёнка молча, угрюмо проглотила таблетку, запила. Вздохнула и снова откинулась на подушку.
- Баба, ты пока не уходи.
- Ладно, ладно! - тут же согласилась баба. - Потом схожу. К соседке, Вальке, - она медсестрой в железнодорожной больнице работает. Сутки дежурит, двое дома. Повезет, так дома застану. А ты полежи пока. Глаза закрой. Может, от аспирина-то легче станет.
"Не станет", - подумала Алёнка, и послушно закрыла глаза.
И как только закрыла, - всё завертелось, закружилось перед глазами, темнота стала цветной и гадкой, и закрутилась воронкой, которая начала засасывать Аленку. Медленно, неотвратимо. А там, в глубине воронки, распускалось огненное, кровавое, страшное.
Алёнка застонала. Баба подскочила, вытащила градусник из-под Алёнкиной руки, подслеповато стала разглядывать. Тихонько ахнула: "Да такой температуры и не бывает! Видно, градусник стряхнутый. Испортился".
Она села на табурет, оперевшись о коленки, и стала смотреть на Алёнку, по временам вздыхая.
Потом сказала тихо:
- Сглазили, видно. Или вправду нечистый извести хочет?
Она перекрестилась.
В окошке зарделся алый рассвет. И в комнату упал красный луч, красный, как молодая горячая кровь, и этот луч перечеркнул белое, неживое Алёнкино лицо.
Баба взглянула, вскрикнула.
- Алёнка! Алён! Ты чего? А ну-ка, проснись! Проснись, говорю! Ты и думать не моги! Ишь чего - "умру"! Мала еще! От горшка два вершка, а туда же!.. Всё папкино воспитание. Ох ты, Господи!
Она сбегала на кухню, набрала в рот воды, и брызнула Алёнке в лицо.
Алёнка не шевелилась.
* * *
Нар-Юган
Глубоко под снегом и льдом, в замерзшем, окоченевшем собачьем теле встрепенулось холодное сердце. Оно не хотело просыпаться, оно уже жаждало покоя. Уставшее собачье сердце.
Но в нем зародилась, затлела искорка, и стала разгораться, пульсировать, тревожить.
Сердце глухо стукнуло раз и другой. Льдинки в крови зазвенели. Сердце ударило сильнее, затрепетало, как пойманная птица, выгоняя из себя холод, и посылая огонь от разгоравшейся искры дальше - по мертвым жилам.
А потом оно застучало. С перебоями, с усилием, - но застучало, и больше уже не останавливалось.
Тарзан шевельнулся.
Снежный наст над ним лопнул, и Тарзан, мучительно выгнувшись, разбил его на куски.
Солнечный свет ослепил его так, что показалось: ему внезапно выкололи глаза.
Тарзан взвизгнул от боли. От собственного голоса ему стало легче, и, поняв это, он зарычал, залаял, завыл. И с каждой секундой вырывал своё тело из ледяных смертельных объятий, ломал наст, сбрасывал снег. Он выполз из своей могилы, ткнулся носом в щекочущую сухую былинку. Мертвая былинка, торчавшая из-под снега, почему-то пахла жизнью.
Тарзан завыл в полный голос и открыл глаза.
Ослепительное белое поле лежало перед ним. Редкие кривые сосенки отбрасывали на снег глубокие синие тени. Тарзан был один на вершине гряды, посреди бесконечного мертвого пространства, - но он был жив!
Жмурясь, поскуливая, он пополз сначала вниз, а потом - по бескрайнему промерзшему болоту. Устав, он хватал пастью колючий снег и глотал его. С кривой сосны зубами оторвал ветку с хвоёй и стал жевать её, пока она не перестала жечь и колоть дёсна. Потом снова стал глотать снег - пасть слипалась от смолы, резкий жгучий вкус никак не проходил.
Полежав, Тарзан попробовал встать. Получилось не сразу, но всё-таки получилось. Лапы дрожали и разъезжались в стороны, но Тарзан упрямо рвался вперед, к ему самому неведомой и невидимой цели.
Так шел он, пока не спустились сумерки. И шел снова - пока звезды не усыпали мглистое небо.
Лес постепенно густел, деревья становились прямее и выше.
В полночь Тарзан услышал волчий вой. Этот вой он помнил слишком хорошо, но почему-то чувствовал, что ему больше нечего бояться. Он побрел, пошатываясь, на звук, и вскоре увидел их, - всю стаю. Волки сидели кружком, а в центре была волчица с серебристо-белым мехом.
Она давно почуяла Тарзана, но не прерывала своей песни. И, только допев, повернула голову.
Тарзан лежал под деревом на краю поляны. Он не прятался, и ничего не просил. Он просто лежал и смотрел на Большую Белую, словно изучая её.
"Оказывается, ты живуч! Живуч, почти как кошка!" - сказала Белая.
Тарзан не ответил. Он просто лежал и слушал её повелительный голос, возникавший в сознании.
"Но я сама виновата, - снова зазвучал низкий бархатистый голос. - Я ведь хотела убить тебя, но не убила. Оставила околевать в снегу на краю болота. Почему? Я и сама не знала. А теперь я знаю: ты - выродок".
Тарзан молчал. Слушал.
"Ты - выродок из тех, про которых люди сочиняют небылицы. Будто у таких, как ты, во лбу есть третий глаз, а в пасти - волчий зуб".
И тут Белая рассмеялась. Её смех отдаленно смахивал на лисье тявканье. Волки, окружавшие её, беспокойно заёрзали, заоглядывались, настораживая чуткие носы.
"Я ошибалась, - сказала Белая. - Ты нам не враг. Ты враг тому, кто помогает тебе. Он еще не знает, что ты - последнее псовье отребье… Уродец. Двоеглазка! Ярчук!".
Тарзан не выдержал, поднял морду к небу, пролаял:
"Мы - дети одной матери и одного отца! Его зовут Анубис. Я знаю!"
Белая внезапно совершила гигантский прыжок - взметнулась снежная пыль, - и оказалась рядом с Тарзаном. Волки подскочили от неожиданности.
"Больше никогда не говори так! - и от вибрации её низкого голоса дрожь пробежала по телу Тарзана. - У нас разные отцы и разные матери. Рабы и господа рождаются от разных родителей. Твой Анубис породил только рабов - собак и шакалов! Вы - сброд, из которых люди шьют шубы и шапки, и не хотят вас пускать на порог, потому, что вы нечисты. А они, - она кивнула на волков, - мои дети. Свободные дети Сарамы".
Волки медленно, осторожно стали приближаться.
Белая оглянулась на них.
"Нет! Мы уходим. Мы оставим его в живых. Он нам не опасен; не будем отбирать жизнь у того, кто отдает ее сам, по своей доброй воле".
"Он раб!" - рявкнул один из самцов стаи.
"Рабы тоже бывают полезны. Иначе бы их не держали", - не оборачиваясь, ответила Белая.
Потом она совсем низко склонилась к Тарзану, янтарные глаза горели лукавым смехом.
Белая лизнула Тарзана в обмороженный нос.
"И ты, и твой бог - вы сдохнете от старости и тоски. И наступит наше время. Бусово время".
* * *
- Вот так штука, однако! Как сюда попал, не знаю, - сказал кто-то удивленным старческим голосом. - Шёл я на Лонтен-Я, а оказался на Лонк-Сур-Я! Заблудился, однако!..
Тарзан открыл глаза. Над ним, склонившись, стоял странный человечек в меховой одежде, от которой воняло рыбьим клеем и плохо вычищенной мездрой.
- Откуда взялся? - спросил старик. - Дух живой или мертвый? А?
Тарзан приоткрыл пасть, но ничего не смог выдавить из себя, кроме жалобного тявканья.
- Э, да ты совсем дохлый! Где бежал? Как бежал? Подожди - по следам узнаю.
Старик оставил Тарзана и быстро побежал к лесу. На ногах, обутых в меховые унты, у него были странные короткие лыжи. Он бежал по следу, оставленному Тарзаном.
Добежал до леса, покрутился, исчез на деревьями.
Тарзан лежал, ждал. Даже если бы он захотел, - он не смог бы никуда уйти.
Старика долго не было. Кто знает, сколько километров он отмахал, что видел, заметил, что понял. Но вернулся он хоть и не скоро, но с ясным лицом.
- Издалека шёл! Живой пёс, настоящий, - сообщил старик, подбежав. Дышал он ровно, как будто и не бегал никуда. - Ну, пойдем в мою избу. Тебя как звать? Меня - Стёпка.
Он двинулся было, но, взглянув на Тарзана, покачал головой.
- Э, да ты сам не пойдешь. Тебе, однако, помогать надо!
* * *
В избушке было тесно, непривычно, но тепло.
Стёпка разжег печку, сварил мороженой рыбы и вывалил её в большую деревянную чашку.
Обжигаясь и давясь, Тарзан стал хватать рыбу, не ощущая вкуса. Только когда чашка начала пустеть, он почувствовал вкус и вспомнил, что что-то похожее ел уже однажды - там, далеко, в давно прошедшей жизни.
Наевшись, он просто упал возле чашки, не найдя в себе силы даже выбрать себе место.
Степка критически оглядел его, встал.
- Ну, спи-отдыхай. Вон какой круглый стал! А ты пес непростой. Городской пёс-то, однако. Ничего не знаешь, не понимаешь. И как дошел?
Степка взял чашку, поставил на стол. Котел с рыбой выставил за дверь, на полку в маленькой холодной клети.
- Больше тебе жрать нельзя, однако, - а то опять сдохнешь. А Стёпка пойдет, ещё погуляет маленько. У Степки дел накопилось много. Болел Стёпка. Видно, потому и не знал, что в тайге творится, о чём говорят.