Опричное сельцо в Низовских землях. 7079 год
Генрих Штаден хотел переименовать сельцо, данное ему царем за службу. Но никак не мог придумать название. Больше всего ему нравился "Штаденштадт". Или, в крайнем случае, "Штадендорф". Но глянь в слюдяное окно - какой там "штадт"! На "дорф" - и то не тянет.
Штаден видел слишком много в этой варварской стране. Так много, что глаза его устали. И устала душа.
Он видел убитых монахов - черное от ряс и клобуков поле перед разграбленным монастырем. "Озорство", - думал тогда Штаден.
Он видел убитых, разбросанных вдоль дорог мертвых. Вокруг них бродило воронье, обожравшееся человечины. Вороны так раздулись, что даже не могли улететь - хоть топчи их копытами.
Он видел, как вешали пленных поляков с семьями. Не жалели веревок даже на малолетних детей. Дети устали плакать, и не плакали, - плакали матери, истерзанные, с разбитыми лицами.
Он видел, как опричники, проезжая по улицам, где уже некого было грабить, и нечего взять из домов, секли саблями ворота - за то, что изрезаны красиво; ставни - за расписных петухов. Заборы - за резные сердечки поверху.
А великий князь в Новагороде заставил посадских девок раздеться донага и велел погнать их пиками в Волхов. Пущай, мол, купаются. Но люди с баграми, на мосту и на лодках, хватали крючьями девичьи косы, наматывали на багры, и опускали под воду.
Сын великого князя хохотал.
Но самое страшное, что видел Штаден - когда у матерей отнимали грудных младенцев и разбивали им головы, а матерей заставляли кормить щенков царской псарни.
Когда-то, еще на родине, Штаден слышал, что в древности у склавен был такой обычай. Но после принятия ортодоксальной веры, попы запретили это варварство. И вот оказалось, что обычай остался. И сам богомольный царь поощряет его.
Штаден больше не мог, не хотел этого видеть.
И вот теперь Генрих Штаден, получивший награду, сидел за столом в своей резиденции - самой большой избе села. Перед ним стояла чарка и ополовиненная бутылка зеленого стекла. На тарелках - соленые огурцы, блины, соленая рыба.
Глаза Штадена стекленели.
- Палашка! - крикнул он.
Никто не отозвался.
Штаден пробормотал что-то, поднялся из-за стола. На нетвердых ногах вышел в сени, распахнул пинком входную дверь. Неподалеку, за кривым тыном, на белом пригорке сидела огромная белая собака.
- Dreckhund! - выругался Штаден. - Опять ты здесь?
Он поискал глазами кого-нибудь из дворовых, но все то ли попрятались, то ли были заняты делами - двор был пуст. А за кривым тыном, на котором чернела, нахохлившись, старая ворона, по-прежнему сидел собачий белый призрак. Жмурил янтарные глаза. Улыбался.
Этот призрак преследовал Штадена, начиная с Новагорода, с того дня, как он спалил село идолопоклонников. Призрак появился неслышно, как и положено бесплотному существу. Бежал краем леса вдоль дороги, наравне с конем Штадена, не отставая, не обгоняя.
Первым заметил его Неклюд.
- Глянь-ка! - гаркнул он и указал плетью в лес.
Штаден глянул.
Бело-серебристая тень бесшумно неслась между черно-золотыми стволами сосен.
Коромыслов тоже глянул, и невольно перекрестился.
Штаден приостановил коня. Призрак замер, - и вдруг исчез. Растворился в сугробах.
- Чего крестишься? - недовольно спросил у Коромыслова Неклюд. - Собаку приблудную не видал?
Коромыслов серьезно ответил:
- То не собака.
- Ну, пёс!
- То не пёс.
- Да кто ж тогда? Оборотень, что ли?
Коромыслов снова перекрестился и сумрачно сказал:
- Что волк - вижу. А что оборотень - пока нет. С нами крестная сила!
* * *
Оборотень не отстал и вечером, когда расположились на ночлег прямо в лесу, на поляне. Разожгли костры, привязали коней, сняли потники, попоны, сёдла.
Штадену постелили одеяло, сшитое из беличьих лапок, - такое большое, что на нем можно было спать, да им же и укрываться. Одеяло это было взято в одной из новгородских деревень и, говорили, сшили его какие-то дикие угры, жившие далеко на северо-востоке, - новгородцы вели с ними торговлю. Одеяло было большим, но удивительно легким, и места, когда его складывали, занимало совсем немного.
Штаден лег меж двух костров, задремал было, и вдруг услышал:
- Вон она! Вон! Стреляй!..
Грохнул выстрел. Штаден подскочил, ошалело оглядываясь. В круге света метались караульщики, и больше ничего не было видно: за кругом царила полная, черная тьма.
Повскакали и другие опричные, хватаясь за оружие.
- Что? Кого? Где?..
- Да собака померещилась, - оправдывался один из караульщиков. - Прямо к костру сунулась, - я так и обмер!
- Никто не сунулся, - возражал второй. - А просто приблазнилось тебе. Браги лишнего хватил.
- Да вот тебе крест! Морда огромная, что у медведя. Только белая, будто седая. И глазищи горят!
- Идите посмотрите, - распорядился Штаден. Его уже и самого беспокоила эта серебристая неотвязчивая тень.
Из костра достали огня, двинулись с факелами в лес.
- По следам смотрите!
Но следов не было. Пристыженных караульщиков Штаден пообещал наказать, но к ним в помощь приставил еще двоих, наказав обходить поляну кругом с огнями. Неклюд ворчал, что если так палить сдуру - пороха не напасешься.
Задремалось, однако, лишь под утро, когда свет костров померк, и в небе проступили ясные холодные звезды. Штаден озяб, завернулся в беличье одеяло, закрыл глаза. И внезапно увидел ясно и отчетливо: мчится среди звезд черная свора собак, а впереди - большая белая волчица с огненными глазами. Несутся они и за ними гаснут звезды, остается только пустое небо. И злобный хриплый лай медленно замирает вдали, гаснет, как звезды…
Штаден, наконец, уснул.
* * *
И оказалось, что это он летит по звездному небу, трубя в изогнутый охотничий рог. Черный ветер бьет ему в лицо, черный плащ хлопает позади, и сбоку и чуть приотстав бесшумно мчится свора охотничьих псов, а над ними - черная воронья стая.
Утро закраснелось между деревьями, залило розовым светом снега.
Призрака не было.
* * *
Он появился опять следующей ночью. Штаден не спал - караулил. И дождался-таки. Только вывернула из лохматых облаков луна, под ближайшими соснами появилась тень гигантской волчицы. Силуэт был черным, и только глаза светились, по временам пригасая, - жмурился призрак на огонь.
Штаден никому об этом не сказал. Но днем, когда кто-то снова заметил бегущую краем леса собаку, прикрикнул:
- Молчать! Я не желаю больше ничего слышать о ваших проклятых собаках!
Неклюд его поддержал:
- Что вы, собак не видали? После мора, помните, сколько их развелось по лесам? Вот и одичали, живут теперь по-волчьи. А человека, поди, вспоминают.
* * *
И вот теперь, в собственном своем уделе, Штаден снова видел белого призрака.
Набычившись, Штаден глядел за тын. Призрак улыбнулся ему, повернулся, метнув хвостом, и неторопливо побежал за овины.
- Палашка!! - не своим голосом рявкнул Штаден.
Девка тут же появилась, бежала от ворот.
- Где была?
- К попу бегала! - торопливо зачастила девка. - Пост кончается, спрашивала, когда рыбное есть можно. Да яиц ему снесла.
- Дура, - сказал Штаден, давно уже привыкнув к тому, что этим русским словом выражается скорее не состояние ума, а состояние души. - И попы ваши пьяницы, бездельники и сластолюбцы… Позови Неклюда.
Вскоре они с Неклюдом сидели за одним столом, доканчивая бутыль. Палашка сбегала в погреб, принесла браги - вино, дескать, кончилось.
Штаден выговорил по буквам:
- Бра-га… Это есть крепкий квас? Хорошо. Будем пить квас.
Пьянея, Штаден начинал говорить с сильным акцентом, путал слова, забывал.
Неклюд пил, не пьянел, только становился задумчивым.
- Ты собаку видел? - спросил Штаден, прямо взглянув ему в глаза.
- Собака у нас одна, и не всегда углядишь за ней, - сказал Неклюд. - Дьяк Коромыслов зовут.
- Дьяк - тоже собака? - не понял Штаден, вообразив, что Коромыслов превратился в оборотня.
- Собака, да еще какая. Всё вынюхивает, высматривает, да в Москву цыдульки строчит. Сам видел, как он своего человека отправлял.
Штаден махнул рукой.
- Про это мне известно. Мне тоже цыдульки везут, знаю я, о чем Коромыслов пишет. Это мне всё равно. Служба моя скоро кончится. Я вернусь в фатерлянд. И позабуду про ваших собак.
Он потерял на мгновение нить разговора, вспомнив о фатерлянде, таком далеком отсюда, от этих страшных снежных полей и перелесков.
Стукнул кулаком по столешнице.
- Я спрашивал тебя не про дьяка. Про эту белую нечисть, что увязалась за нами в походе.
- И эту видел, - спокойно сказал Неклюд. - Как не видеть? Она сегодня за овином яму в снегу рыла.
- Яму? - удивился Штаден.
- Ну. Всеми четырьмя лапами, - только снег летел.
- Зачем?
- Да кто его знает… А только в народе говорят - это к покойнику в доме.
Штаден вздрогнул, опрокинул чарку по-русски.
- У вас не только попы глупые, но и народ совсем глупый, - сказал он.
Вытер усы рукавом.
- Много Богу молитесь, а в Бога не верите. Собакам верите, да всему, что старухи скажут.
Неклюд промолчал.
Штаден встал, пошатываясь.
- А теперь - спать. Квас крепкий. И ты ложись.
Неклюд дождался, когда Штаден, кряхтя, разденется за занавеской. Палашка кинулась было ему помогать, - Штаден прогнал.
Через минуту он захрапел. Палашка стала убирать со стола, и Неклюд молча, с равнодушным лицом, ухватил её за крепкую ягодицу, подтащил к себе, усаживая на колени.
- Что ты, как зверь какой, - вполголоса сказала она. - Иди на лавку, я приберусь - приду.
* * *
Штаден застонал и проснулся.
Над ним стоял Неклюд, в холщовой рубахе, красный со сна. Держал в руке восковую свечку. Лицо его было встревоженным.
- Вставай, хозяин, - вполголоса сказал он. - Из Москвы верный человек прибыл. С дурными вестями. А Коромыслова - нет нигде. Исчез Коромыслов, пропал.
- Что такое? - Штаден приподнялся, мотнул головой и охнул от боли.
- Бежать бы нам надо, - сумрачно сказал Неклюд. - Слышно, царь опричниками недоволен. Грешили, мол, много, а грехи замаливать некому, кроме, значит, его самого.
Штаден приказал подать кафтан, накинул на плечи.
Сел к столу, сказал:
- Зови гостя.
Неклюд помялся, роняя капли воска.
- Может, опохмелишься?
- Это что? Это опять надо вино пить?
- Ну да. Легче станет!
- Нет. У нас это не в обычае. Зови, говорю!
* * *
А через час с небольшим, в самое глухое время ночи, выехали со двора Штадена двое саней. Сам Штаден сидел в кибитке, завернувшись в свое беличье одеяло и накрытый шубой с огромным стоячим воротником.
Следом за санями верхом скакал Неклюд и еще трое-четверо самых преданных опричников.
Отъехав версты три, остановились. Здесь был пригорок, и кто-то оглянулся, - ахнул.
- Пожар!
Штаден не без труда выпростал себя из-под шубы и одеяла, встал на снег. Далеко внизу, там, где осталась его деревенька, взвивались к небу языки пламени. Слышались треск и истошные крики какой-то бабы. С колокольни ударили в набат.
- Ну, брат, беда, - сказал Неклюд. - Неспроста это все.
- Почему?
- А поджог ведь кто-то. Может, мужики, а может, и сам дьяк.
- А для ча?
- Кто знает, что у него на уме… - Неклюд покачал головой в гигантской островерхой шапке с собольей опушкой. - И собака яму рыла - тоже неспроста.
* * *
- Куда едем-то? - спросил Неклюд спустя некоторое время.
Уже совсем рассвело, черный лес стоял стеной вдоль дороги.
Штаден молчал.
- Я так полагаю, что в Москву нам нельзя, - сказал Неклюд.
- Тогда - в фатерлянд, - ответил Штаден.
- Ясно. - Неклюд обернулся к спутникам и крикнул: - Значит, сворачивайте, братцы!
- Это куда? - спросил Штаден, высовывая голову из-под шубы.
- Неприметными дорогами поедем. В Литву.
- А ты знаешь, где Литва?
- Как не знать! - усмехнулся Неклюд. - Я уж там бывал: Феллин-город воевал…
- А-а! - сказал Штаден и снова сунул нос в шубу. Задремал.
Сани потряхивало - кони бежали шибко по едва видной, пробитой в глубоких снегах колее.
А потом пошли медленней, и Штаден, очнувшись, догадался: колеи не стало, заехали в глушь, в бездорожье. Тревожное предчувствие шевельнулось у него в душе. Он нащупал кинжал на поясе, пожалел, что ручница - так русские называли пистоли, - лежит в ящике, незаряженная.
- Ну, значит, всё, - раздался спокойный голос Неклюда. - Вылазь, нехристь тевтонская.
Штаден завозился под шубой, торопливо открывал ящик, доставал пистоль, пороховницу.
- Вылазь, я те грю! Не хочим шубу кровью мазать. Шуба-то не твоя, боярская, - с имения Лещинского.
- А? - сказал Штаден. - Здесь плохо слышно. Зачем шуба? Сейчас, сейчас…
Торопливо сыпал порох, вкатывал круглую пулю. Порох сыпался мимо, пуля не лезла в ствол.
Неклюду, наконец, надоело. Он нагнулся прямо с седла, откинул полог кибитки, вгляделся в темноту. Услышал шипение, треск… Почувствовав запах, отшатнулся.
Ослепительный огонь ударил его прямо в лоб.
Кони дёрнулись, понесли. Из-под снега вылетели какие-то птицы, испуганно квохча.
Кони провалились в сугроб по брюхо, ржали, бились. Кибитка завалилась набок.
Штаден выкатился наружу, всё еще сжимая в руке дымящийся пистоль. Увидел: Неклюд, раскинув руки, висел в седле головой вниз. Конь его стоял смирно. Троих всадников не было видно.
- Значит, собака к покойнику яму рыла? - тихо сказал Штаден. - Ты ошибся. Du hast aber Mist gemacht! Теперь мы знаем, кто о чем в Москву писал, Коромыслов-дьяк, или ты, верная царская собака. Du Arschoch! Du Drecksack!
Он встал во весь рост. Оглянулся. Кругом стоял черно-белый непроходимый ельник. Над ним металась, каркая, стая ворон. Штаден выругался. Далеко выбираться придется…
Он подошел к лошади Неклюда, кряхтя, сволок грузное тело с седла, бросил в снег. Взял лошадь под уздцы и повернулся, разглядывая следы, которые должны были вывести на дорогу.
Спиной почувствовал чей-то взгляд, и, ещё не оборачиваясь, понял, - чей.
Под ближней елью лежала серебристая, огромная, как медведь, волчица. Она зевнула черно-алой пастью. Потом поднялась, встряхнулась. И неторопливо пошла прямо к Штадену.
Лошадь всхрапнула, задрожала. Штаден удерживал её обеими руками, во все глаза глядя на волчицу.
Но волчица всё так же неторопливо прошла мимо. Отойдя немного, оглянулась на ходу. И снова пошла.
"А! Дорогу показывает!" - догадался Штаден.
И уже с легким сердцем пошел следом за ней, зная, что теперь он не один, и никто не сможет его обидеть - ни царь, ни его верные палачи-слуги.
И еще он знал: у него в жизни произошел очень важный, решительный перелом. Может быть, ему повезло. Может быть, ему, единственному из всех живущих на земле, выпала такая странная честь: стать настоящим Воданом. Великим Воданом. Охотником за звездами и душами людей.
* * *
Черемошники
Человек с белым бритым лицом, изборожденным морщинами, стоял у окна, глядел на черную ночь и хлопья снега, белого от лунного света. Очки сияли, отражая свет, и казалось, что человек этот - слепец.
Переулок, казалось, вымер, хотя было еще не поздно. Шли редкие прохожие, где-то играла музыка. Не было только одного - собачьего лая.
Собаки никуда не делись, - сидели по конурам, прятались от снегопада. Но молчали, словно вступили в заговор.
Человек отошел от окна, растворившись во тьме. А через минуту во дворе его дома появилась огромная белая собака. Она понюхала снег, подышала с открытой пастью; снежинки приятно щекотали язык.
Потом легко и бесшумно перемахнула через забор и побежала по переулку.
Собаки словно проснулись: то там, то здесь раздавались робкий, или злобный лай, рычание, повизгивание.
Белая не обращала на них внимания.
Она выбежала из переулка, пересекла железнодорожную линию, и побежала по обочине, не обращая внимания на проносившиеся мимо машины.
* * *