- Чьи они? - спросила Саале.
- Это наша школа, - гордо объяснила Кади. - А ты что же, ничего здесь не помнишь?
- Нет. Я была совсем маленькой, когда мы с мамой были тут.
- С матерью и отцом, - поправила Кади.
- Не помню.
- Ты совсем не помнишь отца?
- Немножко помню. Как он дом строил и мы с мамой принесли ему поесть. Мы сидели на краю фундамента, и он мне подмигивал.
…Потом он оставил все и ушел от них. Не поладил с матерью из-за религии. Мама однажды сказала, что отца испортили в России во время войны…
Думы об отце не причиняли Саале боли, хотя о нем напоминал их большой недостроенный дом, в котором отец успел сделать пригодными для жизни лишь комнату и кухню.
Уж Альма теперь достроит его…
В другом конце прибрежной деревни виднелась старая красивая церковь, и Кади до невозможности нравился петушок на шпиле колокольни.
- А молитвенного дома у нас нет, - сказала она.
- Господь вездесущ и слышит повсюду, - ответила Саале.
Больше никогда в жизни не переступит она порог молитвенного дома.
Со временем деревенский центр передвинулся с того конца, где была церковь, туда, где раньше находилась никому не принадлежащая поляна. Теперь на месте бывшей поляны стоял магазин. Казалось, он построен из стекла, и все, чем и как торговали внутри, было видно снаружи. А вокруг магазина по обеим сторонам дороги в последние годы выросли двухэтажные силикацитные дома рабочих рыбного цеха.
Перед магазином стояли два грузовика и два ряда велосипедов. А за домом на травке расположились старики. Один счищал сургуч с горлышка бутылки, другие считали, что сойдет и так.
- Оно уже чистенькое, как губы невесты.
Старики рассуждали о новых лодках, давно обещанных колхозу, но почему-то до сих пор не прибывших. Затем один старик стал рассказывать, как он находился при строительстве такого огромного корабля, что нос его уже плыл по морю, а корму еще только чертили на бумаге.
Перед входом в магазин собралась группа молодых мужчин. Мартти купил себе "Яву" и, улыбаясь, жаловался, будто теперь он так некредитоспособен, что даже собаки задирают на него ногу. А мальчишки с восхищением похлопывали новехонькую машину и хвалили "модоцик" Мартти.
За прилавками здесь работали молоденькие любезные и улыбчивые продавщицы, словно сошедшие с конфетных коробок. Только в галантерейном отделе торговала старая Саара.
Руки ее дрожали, когда она отмеряла резинку, а пальцы не могли уже извлечь из коробки маленькие пуговицы. Но она любила людей вокруг себя и свою работу, которой занималась всю жизнь, и пока не собиралась идти на пенсию.
Старые рыбаки помнили ее молодой девушкой. Она была чертовски красивой, и парни буквально сходили по ней с ума. Тогда она продавала в лавке за церковью булочки с шафраном и кардамоном и шоколадные пасхальные яички, внутрь которых заделывали кольцо с изображением сердца. И парни все покупали и покупали, чтобы только иметь возможность заглянуть в ее черные глаза.
Теперь молодые рыбаки ходили к Сааре за нейлоновыми рубашками и четырехрублевыми импортными носками, и Саара, как в старину, сияла, радуясь парням.
Кади приветствовала всех, и все здоровались с Кади. На Саале поглядывали доброжелательно, но без особого интереса. Она стояла у огромного окна и ждала Кади.
В такое время в магазине обычно бывало две очереди. В одной - женщины стояли за продуктами, в другой - терпеливо и смирно стояли за водкой мужчины.
Саале видела сквозь стекло, как подъехал на велосипеде Танел; у него за спиной на багажнике сидел маленький мальчик и висели пустые хозяйственные сумки.
Саале хотела отвернуться, но Танел уже заметил ее и кивнул, как добрый знакомый. Он вошел и протянул Саале руку.
- Помните, я должен был показать вам поплавки? - сказал он.
Но Саале не поняла:
- Что?
- Ну, эти, стеклянные шары.
- А-а, - догадалась Саале.
- Сможете сегодня прийти?
Саале покачала головой.
- А завтра?
Саале беспомощно пожала плечами, потому что снова сказать "нет" было как-то неловко.
Наконец Кади уложила покупки в корзинку и сумку, развязала узелок носового платка и протянула продавщице деньги.
- Ну, я пойду, - торопливо сказала Саале, и Танел пообещал, что зайдет завтра.
Саале услыхала еще, как Танел спросил у продавщицы что-то, чего не оказалось, и радостно воскликнул:
- Здорово! Значит, мне не надо стоять в очереди!
Все засмеялись.
Впечатления утомили Саале. По дороге домой она несла часть груза, и веревочная плетеная ручка врезалась в ладонь. Время от времени Саале отдыхала, меняла руку. А Кади неслась впереди как на крыльях.
- Теперь видишь, - говорила она, - у нас тут нет никакой пустыни, которую ты искала!
Саале несколько раз ловила себя на мысли, что втайне ждет Танела. Но когда парень не явился в обещанный день, у нее словно камень свалился с души.
Несколько дней подряд Кади приходила домой очень поздно. Она совсем не ела, только пила из ковшика воду и возбужденно говорила о рыбе, которая прет в безумном количестве. Не хватало тары, транспорта и рабочих рук, и из города будто бы пришло распоряжение бросить улов обратно в море.
Кади родилась и выросла тут на побережье, но никогда не слыхивала, чтобы топили выловленную рыбу. Хороший улов всегда почитали за счастье, а не за наказание. Теперь, казалось, все идет наоборот.
Телефон в конторе раскалился от переговоров, но толку от этого не было никакого. Тогда устроили собрание, и, по словам Кади, люди словно наглотались дрожжей, все так и бродило.
Все требовали показать им обормота, который отдал такое распоряжение.
Но так как Саале в этих делах ничего не смыслила, Кади продолжала свои яростные рассуждения сама с собой.
В среду появился Танел. Он был, как всегда, весел, не извинился и ничего не объяснил и сказал:
- У нас сплошная полундра с рыбой.
Он снова позвал Саале смотреть поплавки. Сердце Саале учащенно забилось.
- Тут идти недалеко, - пояснил Танел, и Саале кивнула, сама не зная почему.
Песчаная дорога, петлявшая между громадными валунами и можжевельниками, вела к большой голой поляне, где сушились, разложенные на траве, сети какуамов. Сети были слегка втоптаны в землю в тех местах, где через них ходили.
- Это они и есть? - спросила Саале, глядя на стеклянные ядра, вбиравшие в себя зелень земли, синеву небес и все радостные и изменчивые настроения дня.
Танел кивнул утвердительно, взял в руки один шар, который отвязался и лежал отдельно. Сначала он сам посмотрел сквозь него, потом передал Саале. Девушка подержала его в нерешительности и подняла к глазам.
Она ничего не увидела.
Они смотрели сквозь шар друг на друга, и Танел вдруг сказал с изумлением:
- У вас такие красивые глаза, чего вы их вечно прячете?
Саале залилась краской. Что в таких случаях отвечать, она не знала. Следовало бы, наверно, сказать: "Если вы будете так со мной говорить, я сейчас же уйду!"
Пока Саале молча придумывала ответ, Танел уже говорил совсем о другом.
- У нас тут такие черничные места! Можно наесться черники, не сходя с места.
И на это Саале не знала, что ответить.
- В самом деле? - спросила она.
Солнце спустилось низко, розовые стволы сосен пламенели в его лучах, а четыре больших ржавых якоря на краю поляны казались совершенно черными.
Танел достал из кармана морковку и с хрустом грыз ее.
- Простите! - вдруг воскликнул он. - Может быть, тоже хотите?
Саале отрицательно покачала головой, но Танел уже достал вторую морковку, на всякий случай протащил ее через сжатую ладонь и протянул девушке.
И Саале взяла морковку.
Вечером Саале долго сидела на краю постели и, покачивая на ноге туфлю, снова и снова думала о том, что говорил ей Танел, что она отвечала Танелу и спрашивала у него.
"Вы всегда такой веселый?" - спросила Саале.
И парень ответил:
"Всегда"
"Почему?"
"Просто так", - сказал Танел.
"И вам никогда не бывает грустно?"
"Ничего не могу с собой поделать, но стоит мне утром проснуться - и у меня уже хорошее настроение. Иногда я не знаю, что сделал бы от радости. Так вот взял бы и поднял на руки Хельментину, мамашу милиционера, вместе с велосипедом".
Танел засмеялся.
Солнце садилось. Камни краснели, будто раскаленные. По краям неба, как предупреждение об опасности, скопились неподвижно темные тучи со сверкающими краями. И Саале вдруг подумала, что именно так должен выглядеть конец света.
Она спросила у Танела:
"А вы знаете, что в день Страшного суда люди должны будут держать ответ за каждое свое слово?"
Танел изумился:
"В самом деле? - и ответил, к огорчению Саале: - Тогда он долго бы длился, этот день Страшного суда".
"Вы бога не боитесь", - сказала Саале с сожалением.
А у Танела уже был вопрос наготове:
"А почему его надо бояться?"
Саале лежала в ночной темноте, широко раскрыв глаза, словно всматриваясь в загорелое, обветренное морскими ветрами лицо Танела со светлыми глазами. Она пыталась освободиться от этого лица, и каждый раз, когда поворачивалась на другой бок, кровать скрипела протяжно и болезненно. Лицо Танела слишком часто возникало перед ней, и это мучило Саале, как ощущение некой тяжкой вины. И все же она торговалась из-за Танела с богом:
- Господи, будь к нему милосерден…
6. О том, что ваньку-встаньку повалить невозможно, поскольку голова его легче туловища. О познаниях Ионаса, о делах супружеских. О том, что такое грех и можно ли увидеть во сне запах
Ночи стали светлыми от белого цветения.
Воздух был полон соли и тишины.
Но день рождался с гвалтом, потому что неприятности из-за рыбы все еще продолжались. Рыбаки знай себе ловили, комбинат оказался не в состоянии принимать рыбу, улов пропадал зазря, а в городах газеты требовали свежей рыбы, и люди в кафе говорили бог знает что.
У них были основания негодовать, потому что с тех пор, как эстонцы живут на берегу Балтийского моря, свежая рыба на столе представлялась для них таким же привычным явлением, как хлеб. А теперь в магазинах обычно продавались только мороженые огромные морские твари, обитатели далеких чужих морей, названия которых выговорить правильно не всегда удавалось. И главное, у них был непривычный вкус и запах. Что же касается консервов, то ведь это не еда, а только закуска.
Много людей из окрестности ходило теперь в цех на вспомогательные работы. Среди этих работников встречались и такие, кто раньше имел дело только с рыбой, насаженной на вилку. В середине мая дневной улов катастрофически вырос до 140 тонн, а принимать могли лишь половину.
Кади по целым дням не показывалась домой, иногда не приходила и ночевать, спала у подруг, чтобы утром ближе было идти на работу.
- Почему твой дом стоит в стороне от других? - спросила Саале.
- Этот участок тогда удалось купить задешево, только потому, - сказала Кади.
А Саале-то думала, что Кади сама хотела жить в стороне от людей.
Саале заполняла свои дни ничегонеделанием. Времени было вволю. Теперь, если Кади не приходила, она сама отправлялась за овцой и приводила ее домой. Порой курица до тех пор стучала по пустой жестяной тарелке, пока Саале не догадывалась насыпать ей зерна.
Однажды она встретила на выпасе Хельментину. Мать милиционера ожидала приветствия и, не услыхав обычного "Тэрэ!", поздоровалась приветливо первой. Саале возвращалась домой, ощущая стеснение в горле, не зная сама отчего.
Вечерами Саале ждала Танела.
Они уже говорили друг другу "ты", и Танел несколько раз брал ее за руку. Это действовало как удар током, и Саале тысячу раз вспоминала об этом. Она ощущала бурную радость, которая была так велика, что не вмещалась в ней.
Саале казалось, что она с первого взгляда почувствовала доверие к Танелу. На самом же деле лишь с того раза, когда Танел разыскал ее по Кадиному совету в сарае, куда Саале пошла собирать яйца.
В сарае парень с интересом оглядывался.
Тут были остатки метелок, корзины из-под картофеля с проломанным дном, чан для приготовления домашнего пива и прочий хлам. Саале сказала, что находила здесь даже игрушки, и достала с полки из-за пыльных стеклянных банок лошадку без хвоста и забавного клоуна.
- Это же мои! - закричал Танел. - Моя лошадка и Ванька-встанька! Видишь, его никак нельзя заставить лежать, - объяснял он Саале.
Они еще долго сидели в сарае на ящике и по очереди пытались положить Ваньку-встаньку, а он не поддавался, потому что голова у него пустая, а в туловище налит свинец.
- А как игрушки сюда попали? - спросила Саале.
- Я, когда был маленьким, приходил сюда играть.
Кади знала очень много сказок про колдунов лапландских и турецких, и Танел не делал различия между своим домом и Кадиным. Рассерженная мать иной раз приходила с розгой гнать его домой.
Саале призналась Танелу, что у нее в детстве не было других игрушек, кроме стеклянного шарика, который она с большим трудом запихнула в рот и с еще большими муками вынула.
После этого разговора в сарае Саале перестала чуждаться Танела, и они стали бродить по лесу. Танел знал все грибные места, но сейчас можно было найти на поляне лишь одни ноздряки, еще не зрелые, которые не лопались и не выстреливали облачком пыли, если на них наступали.
Они открывали большие муравьиные государства и с интересом следили за трудовой возней муравьев. Саале загородила стеблем дорогу муравью и сказала задумчиво:
- Человек такая же жалкая букашка.
Об этом у них с Танелом возник яростный спор.
- Человек не хочет быть букашкой, и он не букашка, - сказал Танел.
- Это ничего не значит, хочет он или не хочет. Хотеть может только бог.
- Но почему же бог хочет, чтобы человек был только жалкой букашкой?
- Танел, - произнесла Саале, - человеку не дано обсуждать волю божью.
Танел возражал, и когда Саале ничего уже не оставалось, она спросила:
- А ты читал священное писание?
- Нет.
- Чего ж ты споришь, если сам ничего не знаешь.
И Танел пообещал девушке, что обязательно прочтет.
Саале предложила ему свою книгу, но Танел сказал, что достанет сам. У Хельментнны была Библия.
Однажды Танел и Саале попали под дождь.
По небу, как стадо овец, бежали тучи, темные и тяжелые, готовые вот-вот пролиться на землю.
Саале забеспокоилась.
- Ну и что ж? - успокаивал ее Танел, но все же пустился такими большими шагами, что Саале рядом с ним вынуждена была бежать.
Уже упали первые редкие дождевые капли.
- Дождь! - тихонько воскликнула Саале. Остановилась, вытянула вперед руку и ждала с неба новых капель.
- Пойдем спрячемся у Ионаса, - сказал Танел.
Старина жил у реки, но Саале не знала где, и Танел повернул ее голову в сторону дома Ионаса.
- Видишь, вон там!
Было почему-то необъяснимо приятно, что Танел взял ее голову в свои руки.
- Танел, а ты когда-нибудь поднимал детей за голову? Или тебя самого так поднимали?
- Да, когда маленьким был, - сказал Танел. - А что? А тебя поднимали?
- Нет, - покачала головой Саале, будто сожалея. Ведь она не дружила с другими детьми: мама не разрешала. Она только из окна могла смотреть, как они друг другу "показывали Ригу".
На кончик носа Саале упала капля, и Танел рассмеялся.
- Чего ты смеешься? - радостно сказала Саале и вытерла нос рукой.
Вдруг резко потемнело, небесные овцы сбежались вместе, превратившись в нечто бесконечное и бесформенное, обрушившееся на землю густым дождем. А Саале упиралась, не хотела идти к Ионасу, и Танел тащил ее за руку.
Они опрометью побежали к реке; дождь стоял перед ними стеной, и Саале теперь не различала, где дом Ионаса Тощего. Она крепко держалась за руку Танела, словно боялась потеряться в дожде, - здорово было бежать так, держась за руку.
Танел знал, другие рассказывали, что когда-то давным-давно в этом доме все три брата гончарничали, точили миски и горшки для ярмарок. Младший брат - Ионас - делал из глины вещи и потоньше: свистульки в виде птичек, вазы для цветов и пепельницы в виде пней. Еще и теперь можно было встретить их в домах жителей побережья.
Стоящую посуду делали братья, - она не пропускала воду, и звук у нее был красивый и ясный. Местным жителям нравилось ходить в гончарню просто так, без дела. Приходили, садились и смотрели, как клали комок глины на гончарный круг и как ловкие чуткие руки гончаров придавали ей нужную форму.
Из куска глины мог выйти пузатый горшок или посудина с тонким горлышком, широкая миска или высокая кринка. Получалось то, чего хотели руки.
Бывало, некоторые изделия не выдерживали обжига. И хотя коварная трещина не бросалась в глаза, братья находили ее. Потому что посуда не знает фальши, не умеет врать, звук ее голоса сразу же выдает самый малейший изъян. Но Ионас по-своему оправдывал такую треснутую посуду.
- Вишь, и у Иеговы ведь случился брак. Его люди глиняного рода тоже вроде горшков. Ева еще маленько походила на вазу и в середке была чуть потоньше, но Адам получился у него таким неуклюжим, что ни один порядочный мастер не осмелился бы даже показаться с ним на ярмарке.
Теперь в этом доме Ионас жил в одиночестве. Два брата погибли на войне: один - в России, другой - на стороне немцев.
Случается и так.
У Ионаса и на это имелось объяснение:
- А в каком доме нет горшка с трещиной?
После демобилизации Ионас бросил заниматься гончарным делом. Сказал, что к глине его больше не тянет, и сменил ремесло. Он был тогда молодым, а рыбаки были нужны. Но в доме разные предметы все еще напоминали о времени, когда здесь шла горячая работа. И в первой комнате у окна стоял гончарный круг братьев, словно памятник.
Людям по-прежнему требовалась глиняная посуда; на нехватку ее сильно жаловались и ждали теперь из Латвии. А к Ионасу ходили как прежде, просто так, безо всякого дела.
Он все еще оставался холостяком.
С каждой наступающей весной Ионас становился поэтичным и ждал для себя чего-то, бог знает чего особенного. В юности он пережил несчастную любовь; любовные истории случались с ним и позже, но всегда в решительный момент он махал рукой, сопровождая это выразительным "нях!", и говорил, что передумал, потому что даже рыба, попадая в сети, начинает шевелить мозгами…
В деревне жили два рыбака, по имени Ионас. И Ионас Тощий вовсе не был очень уж худым, но он был такой породы, что с годами совсем не прибавлял в весе и выглядел как мальчишка. Другой Ионас тоже не отличался толщиной, но два Тощих Ионаса - этого было бы многовато для одной деревни.
Водрузив очки на нос, Ионас Тощий как раз штопал носки, когда к нему прибежали спасаться от дождя.
Танел отряхивался на пороге, как мокрый пес, а Ионас совал упрямую нитку сквозь игольное ушко так старательно, что глаза сошлись на переносице. Перед ним лежала гора носков, ожидающих штопки, и гриб с деревянной шляпкой.