У матери-казначеи заходила-завертелась перед глазами келья со всем ее убранством. Вот глянула на черницу с образа из красного угла богородица скорбными очами и поплыла вместе с неугасимой лампадой направо, к лежанке. И казначея сразу опустилась на лавку. Монахиня в ужасе смотрела на Отрепьева широко раскрытыми глазами, не моргая, безмолвно.
- Помяни меня, мать… коли на молитве… - сказал чуть слышно Григорий и осторожно пошел к двери.
Но, выйдя на улицу, он глубоко вдохнул в себя морозный воздух, словно испил воды студёной, шлыком своим тряхнул, улыбнулся во весь рот чему-то и взгромоздился на свою серую кобылу. Той не терпелось, и она рыла копытом нападавший за ночь снег. Почуяв на себе всадника, она бойко устремилась к воротам и вынесла Отрепьева в поле.
Далеко впереди, в легком сизом пару, плыли по белой пороше попутчики Отрепьева. От монастырской колокольни гулкая волна, перехлестывая через Отрепьева, катилась им вслед. И черноризец, подбодрив свою и без того прыткую нынче кобылу ударом каблуков в ребра, бросился настигать товарищей, державших, как и он, путь свой в Путивль.
VIII. Квинтилиан
- "Omnibus enim fere verbis praeter pauca, que sunt parum verecunda, in oratione locus est".
Димитрий, держа палец на прочитанной строчке, откинулся на спинку обитого кожей стула, единственного в доме путивльского воеводы Масальского-Рубца.
- Повторите, ваше величество, - сказал отец Андржей, патер Андржей из Лавиц, католический поп польских хоругвей Димитриева войска. - Прочитайте в другой раз; негладко изволите читать сегодня.
- "Omnibus enim fere…" - начал снова Димитрий, все ниже склоняясь к раскрытой книжечке, к которой вплотную был придвинут семирогий подсвечник.
В комнате было тихо. Изредка только слабый скрип полозьев по снегу проникал сюда сквозь оконную слюду и обитые сукном внутренние ставни. Патер Андржей, топтавшийся по комнате в валяных сапожках и черном меховом кунтуше, остановился у печки и потрогал длинными своими пальцами накалившуюся изразцовую поливу.
- Теперь будем переводить, - сказал он, оставаясь у печки и рассеянно глядя на молодого русобородого человека, нового приятеля дружелюбивого царя. Трое их прибыло недели две тому назад в Путивль: этот вот, сказавшийся князем Иваном Хворостининым, да еще пан Феликс Заблоцкий - социнианин, безбожник, пьяница, смутотворец, которому в Польше давно бы за решеткой сидеть, если бы не длинные его ноги, а с ними - третий, чудовищнейший этот Отрепьев; и его патер Андржей тоже видеть не мог без содрогания.
- "In oratione locus est…" "В речи уместны… - стал переводить Димитрий, и синяя жилка выступила у него на лбу. - В речи уместны почитай что все слова, кроме… кроме…" "parum"… "недостаточно"?., "недостаточно стыдливых". "Кроме недостаточно стыдливых", то есть "непристойных"? - Димитрий вопросительно глянул на патера Андржея.
- То есть "непристойных", - подтвердил гревшийся у печки патер.
- Слова сии Квинтилиановы, - заметил Димитрий, оторвавшись от книги, - сказаны знаменитейшим ритором латинским лет тому тысячи с полторы, а они и по сю пору суть дорогой бисер. Их бы надо на медных листах начертать да по перекресткам развесить: "В речи уместны почитай что все слова, кроме непристойных".
- Есть и у нас в старорусских поучениях подобное Квинтилиану, - откликнулся князь Иван, сидевший до того молча. - Сказано там: "Сие есть, братие, брань песья, ибо псам пристало лаяться; а в которое время человек непристойное излает, в то время небо и земля потрясутся и богородица сама вострепещет о таком злом слове".
Но патер Андржей только пожал плечами и снова пошел топтать по комнате. Полосатый кот, дремавший на лавке у печки, встал, выгорбился и прыгнул к Димитрию на стол. Он ткнул усы в разложенную на столе географическую карту, хлопнул лапой по раскрытой книге, фыркнул и отпрянул в сторону. Димитрий и вовсе согнал кота и опять наклонился к книге.
Патер Андржей остановился посреди комнаты в ожидании, скользя взором по ярким цветам, разбежавшимся по ковру на полу. За дверью, в теплых сенях, храпел Хвалибог; на дворе скрипели полозья; откуда-то из неведомой дали, с Дикого поля, где снег и ветер, доносился протяжный гул.
Димитрий прочитал еще несколько строк.
- Bene, - молвил патер, подойдя к столу. - Извольте, ваше величество, на досуге слова латинские затвердить и читать далее по сему разделу строчек с двадцать. Bene, bene… - повторил он рассеянно, прислушиваясь к усилившемуся на улице шуму, переходившему уже явственно в пение, звонкое, лихое, подкатывающее к сердцу.
Пойдем, пойдем горою,
Развеемся травою…
- Запорожцы! - крикнул Димитрий, выскочив из-за стола. - Воротились!.. Идут!.. Ах!..
И он как был, без шапки, в одной короткой гусарской куртке, выбежал на крыльцо. Князь Иван бросился за ним, еле накинув на плечи свою палевую шубу.
В синей многозвездной ночи передвигалось по снегу множество огней. Это к Путивлю подходило с юга большое войско. Там, может быть, были не одни запорожцы, но и ногайские татары, которых призвал к себе на помощь Димитрий, а с ними и крымская орда? Разве малые подарки послал в Бахчисарай Димитрий - золотую цепь хану Казы-Гирею, златотканые бархаты ханшам молодым. Недаром их столько, огней этих. Они перебегают с места на место, прыгают, реют в голубоватом тумане и от городских стен внизу уходят далеко в поле, пропадая в непроглядной дали. И, увидев это, Димитрий почувствовал, как его охватывает небывалое восхищение и прежняя вера в свои силы и удачу возвращается к нему опять. Это, стало быть, здесь, в Путивле, золотое счастье нашло его снова!
Димитрий резко повернулся к князю Ивану и схватил его за руки. Рыжеватые букли на висках Димитрия вздыбились, и глаза его сверкнули, как у кошки, розовым огнем. Он стремительно поцеловал князя Ивана в губы и бросился обратно в комнату.
- Бросай Квинтилиана, отец Андржей! - стал он кричать патеру, вытянувшему посреди комнаты свою гусиную шею. - Дочитаем ритора в Москве!.. Запорожцы идут, не счесть полков! Скоро уже бубенщики мои сызнова ударят поход!.. Собирайся, отец, скоро. Укладывай канцелярию свою, седлай портки, надевай коня!.. Ха-ха-ха!..
Князь Иван остался один на крыльце. Он поглядел еще на огни, порхавшие внизу, под Городком, прислушался к крику и смеху, которые клокотали в комнате Димитрия, и стал пробираться по глубоким сугробам к своему двору.
Пана Феликса не было дома. Бог знает, в каком укромном местечке роскошествовал сейчас разгульный этот рыцарь. Князь выгреб из печки уголек, еле тлевший на поду под золою, и раздул огонь. Сальный огарок в железном подсвечнике осветил ряды обындевелого мха в бревенчатых стенах, ничем не покрытый березовый стол, медную чернильницу на глиняной подставке, переплетенную в темно-лазоревый атлас толстую тетрадь. Князь Иван походил по горнице, поскреб ногтем оконную слюдинку, всю в цветах от мороза, и, повернувшись к столу, взял в руки тетрадь и стал перелистывать ее и перечитывать страницы, исписанные его же рукою рифмованными стихами. Бугроватые, желтые, с непрерывными рядами строчек листы… Князь Иван быстро перебрал их и, дойдя до совсем еще чистой страницы, присел к столу.
Дни свои провождаете в блевотине и мраке…
Рука князя Ивана забегала от поля к полю, распещряя шершавый листок остренькими клинышками и хвостатыми крючками.
И разумом темным уподоблены собаке,
Воспримете отныне учение благое
И вольности славной время золотое.
Свечка нагорела; словно стайка комариков, реяла по горнице копоть. Князь Иван выпялил глаза, навалился грудью на стол…
Пребудет Димитрево дело нетленным,
Речей его блистание - жемчуг многоценный…
Но тут он почувствовал усталость. И, обмакнув перо, разбежался последней строкой:
Сие князь-Иванова слогу Андреевича Хворостинина написание.
И не захотел перечитывать того, что написал. Ведь и знаменитый ритор латинский Квинтилиан в разделе четвертом своей книги говорит: наилучший способ исправлять заключается, без сомнения, в том, чтобы отложить наши писания на некоторое время, дабы они не прельщали нас, как новорожденный.
Князь Иван кончил и отложил тетрадь свою в сторону, потом обхватил голову руками и закрыл глаза. И увидел, как из розовой под прищуренными веками мглы вырастает перед ним размашистая фигура Димитрия, в подлинность которого князь Иван поверил и на обещания которого надеялся. Князь Иван не был в этом одинок: много русских людей - и простых и знатных - уже пристало тогда к Димитрию и, не задумываясь над будущим, шло бок о бок с польскими наемниками добывать "царевичу" престол московских государей.
Только когда с лавки поднялся наконец князь Иван, заметил он летающую по горнице копоть и то, что пальцы у него зазябли, и опять услышал лихую песню запорожских казаков. Она и не прерывалась все время, эта песня. Она даже становилась все звонче, все шире. И багровые полоски сквозь щели в ставнях все жарче разгорались на оконной слюде.
IX. Похождения пана Феликса
Вскоре, однако, прибрел ко двору своему и пан Феликс.
Весь этот вечер и часть ночи он просидел в занесенной снегом корчме, прилепившейся к глухой крепостной башне. В притоне этом было жарко и тесно, гикали и гокали входившие поминутно люди, и заправляла здесь какая-то литовка, клыкастая и набеленная, в расшитой всякими поддельными камнями головной повязке. Она похаживала вдоль столов, за которыми шумели пушкари и городовые казаки, и наблюдала за порядком. Заметив пана Феликса, она осклабилась и показала ему два своих волчьих зуба. Высокорослый пан Феликс наклонился к горбоносой ведьме, глянул ей в зеленое остекленевшее око и скорчил такую рожу, точно глотнул жижи из поганого ушата. Литовка зафыркала, зашипела и отошла прочь. А пап Феликс стал снова глядеть, как мечут по столам карты разряженные молодцы с серьгами в ушах, с перстнями на пальцах.
Пан Феликс и сам стал тасовать и разметывать карты и выиграл кошель денег. Удачливый пан загребал их горстями, отпивая всякий раз из кружки изрядно, потому что в корчме было душно, хоть снимай с себя сорочку, а вино было хорошее; его со всяким другим товаром навезли и сюда литовские купцы, ехавшие за Димитрием с богатым обозом. Пан Феликс не то что простого сивушного вина, а мальвазии и аликанту выпил не счесть кружек и решил уже идти на свое подворье, но какие-то хваты в суконных однорядках предложили ему стукнуться в кости, и пан Феликс вздумал попробовать напоследок и здесь счастья. А костари тем временем перемигнулись и быстро перекачали всю звонкую рухлядь из панского кошеля в свои потайные карманы. У пана Феликса еле достало серебра, чтобы заплатить за вино клыкастой литовке. А то ведь она уже заглядывалась на алмазы в его ушах: золотые серьги пана Феликса так и стреляли во все стороны цветными стрелками - зелеными, синими, розовыми. Пан Феликс тряхнул ими, ругнулся на прощанье с досады и побрел восвояси, хоть и налегке, с пустым кошелем, но пошатываясь, путаясь длинными ногами между сугробами, которых намело по иным местам едва не до кровельных стрех.
Пану Феликсу нужно было пройти широкой улицей от Глухой башни до Тайнинской, потом по крутой насыпи малыми скользкими тропками подняться наверх, в Городок. Было светло. Казалось, что кто-то широкой рукой щедро разбросал по синему небу мириады драгоценных камней. И то: не на золотых ли нитях держались там эти изумруды, яркие, как в королевской короне, эти рубины, блестевшие, как огоньки, которыми усеяно было теперь поле за городовою стеною, эти алмазы, подобные тем, что еще оставались в ушах у продувшегося пана? Но снег был глубок, и даже длинноногому пану круто приходилось, когда он то и дело проваливался в ров или в иную какую-нибудь дыру, прикрытую белою обманчивою пеленою. И еще того хуже обернулось было, когда пан Феликс приметил, что какие-то двое идут за ним в отдалении, следуют за ним неотступно по улице, которая заламывалась коленами, упиралась в тупики, разбегалась вкривь и вкось межеулками и проходными пустырями. Пан Феликс выбрался из воронки, в которую провалился по пояс, и, выйдя на середину улицы, стал поджидать тех двоих, непрошеных своих провожатых. Но и провожатые остановились. Тогда пан Феликс вытащил из-под епанчи длиннейшую свою шпагу. Как принято было в таких случаях у поляков, он вскричал воинственно: "Кири елейсон!" - и при свете огней, ярко отблескивавших с поля, двинулся с обнаженною шпагою на злочинцев.
Пан Феликс шел в атаку, скользя и оступаясь, размахивая своею шпагою, побывавшею во многих переделках. Уже не более десяти шагов надо было сделать пану Феликсу, чтобы подойти к шишам этим вплотную и пощекотать их отточенным, как бритва, булатом… Уже пан Феликс явственно видел в руках одного из них кистенек с нагвозженным ядрышком и разглядел плоское лицо другого, его лошадиные зубы и в ухе медную серьгу… Плосколицый вдруг крикнул толстым голосом, и оба злочинца сразу подобрали полы и, не мешкая, пустились в проулочек, предоставив доблестному пану уже одному, без провожатых, добираться до своей квартиры.
Князь Иван у себя на лавке, ежась под палевой своей шубой, слышал, как вломился в сени беспокойный пан Феликс; как барабанил он каблуками, сметая с ног своих снег; как наполнил он свой закуток за дощатой перегородкой смехом, стуком, руганью и воркотней. Но спустя малое время стихло и у пана Феликса, и умолкла запорожская песня под Городком. В ночи, в снегах, в пустыне, у русской земли на краю стоял теперь молча Путивль, точно сторож, опершийся на копье, точно дозорный, высланный от московских городов к рубежам поискать татарского следу, посмотреть, не крадется ли враг.
X. Воры
Догорал последний костер за кирпичною стеною. Со стороны Гремячей башни подошла к крепости последняя запорожская хоругвь. Заиндевели шапки на степных рыцарях; конским навозом и дегтем вымазаны были их широкие красные шаровары. Кони казацкие фыркали на холоду, и протяжно, перебивая друг друга, скрипели полозья бесчисленных саней, строившихся полукольцом позади спешенных полков. Димитрий, насилу уложенный Хвалибогом в постель, зачарованно прислушивался к этому скрипу и, сбросив с себя одеяло, несколько раз, ступая по коврам босыми ногами, подбирался в темноте к ставням и приникал ухом к пахнувшему пылью сукну. Но на улице уже стихло все: и гиканье, и стук, и скрип.
Утром чуть свет Димитрий уже был у конюшен. Там, едва удерживаемый толпою конюхов, прядал из стороны в сторону дикий карабаир в сыромятном наморднике на храпе - подарок ногайского князя Истерека. Димитрий, не выждав нимало, свистнул неистово и, не вдевая ноги в стремя, только ухватившись руками за луку, вскочил в разделанное бирюзою бухарское седло. Караковый копь взмыл вверх, но сразу почуял колючую шпору в холеном боку и крепкую руку всадника, со страшною силою натянувшую поводья. И замиренный зверь тяжело пал на передние ноги. Он словно врос всеми четырьмя копытами в снег и только подрагивал мелкою дрожью да косил глазами, в которых горел кровавый огонь. Димитрий снова прошел шпорами по золотистым его подпалинам, и конь словно разговорился всеми дробными своими побрякушками, он легко заплясал под всадником и такой же колышущейся побежкой поплыл к открытым воротам. Воевода Рубец да князь Иван Хворостинин с паном Феликсом Заблоцким едва поспели за быстрым, как всегда, Димитрием. Они нагнали его у городской бревенчатой стены и стали все четверо осторожно один за другим спускаться по накатанному, скользкому взвозу.
Димитрий намотал на одну руку повода, а другую поднес козырем к шапке. Он встал в стременах и вытянулся немного вперед. Белое еще вчера поле с черневшими кое-где земляными избушками Баженкиной рати было теперь мутно и грязно от дыма, помета, казачьих коновязей и человеческих толп. И гул шел оттуда; все ближе, все явственнее становились голоса - уже не с поля, а где-то здесь, сейчас же за поворотом. Стрельцы, посадские ребята, горластые бабы - целый табун людей вывалил из проулка и стал подниматься по взвозу всадникам навстречу. Впереди, в расстегнутом тулупе, шел рослый молодец, который волок за собой на поводу плосколицего человека, упиравшегося, мотавшего из стороны в сторону пегой бородой. А за ними гнали какого-то безногого калеку. Поползень этот вертелся на своих колодках, кувыркался на снегу и все норовил проюркнуть в сторону меж ногами погонщиков своих. Но те зорко следили за ним, подгоняя его шлепками вперед, вверх, к стене на взвозе.
Димитрий придержал коня, обернулся к воеводе Рубцу, глянул на него в недоумении.
- Ах, собачьи дети! - молвил растерянно воевода. - Что затеяли! Эй вы, мужичьё!
Но толпа, не умолкая и не останавливаясь, продолжала ползти вверх по крутому взвозу. И только тогда притих весь этот люд, когда признал он в безбородом всаднике царевича, а рядом с ним - прыткого воеводу своего Рубца.
Рубец выехал вперед, заслонил плечищами своими и высокой шапкой одетого по-гусарски Димитрия.
- Для чего мужик сей заарканен? Куды гоните вы его? Что еще затеяли, охальники?
- К тебе, батюшка, и гоним, - загалдели в толпе.
- К твоей милости волокём.
- На суд к тебе, на расправу.
- На казнь.
- Хочешь - казни, хочешь - милуй. Твойское, Василий Михайлович, то дело. А мы в том богу не грешны, царю не виноваты.
- Вестимо…
- Знамо…
- Что уж!..
- Чего уж!..
- Стой! - крикнул Рубец. - Говори один кто. "Вестимо" да "знамо", "что уж" да "чего уж", а дела так и в два года никакого не свершить.
- Батюшка милостивец! - пал вдруг на колени заарканенный мужик.
Пан Феликс вздрогнул. Где слыхал он толстоголосого этого дылду с медной серьгой в ухе? Плосколицый, пегобородый.
- Боярин-государь, - продолжал мужик толстым голосом, - повели злодеям разарканить меня. Сироты мы… нищая братья… я да калечка этот. Наговаривают они на нас, злодеи! Оклеветать хотят перед светлыми твоими очами, преждевременной смерти нашей ищут.