- Чой-то под Казанью я тебя не видывал, - вылез из толпы Акилла, - а блекочеть ты, мужик, подлинно сиротой казанской. У-у, сирота!.. - Он пихнул толстоголосого клюкой и стал перед воеводой. - Обещались мы государю Димитрию Ивановичу… - стал он выкрикивать так же, как в то утро, когда бился с Димитрием по рукам, - служить ему обещались и прямить, и во всем добра хотеть, и крамолу изводить. Смутное ноне время, сам знаешь, перепадчивое: всякому вору и лазутчику - что рыбарю вода мутна. Ходил мужик сей по рынку с калечкою в артели; у весов да по иным местам молитвенное пел да непригожие речи про государя нашего Димитрия Ивановича плел. Что государь наш Димитрий Иванович не прямой царевич, не царского племени. И письма показывал, что будто это - Гришка Отрепьев. И как взяли мы их, воров, в арканы, то письма они те съели - сглонули, не подавились.
Воевода обернулся к Димитрию. Бледный, угрюмый, сидел Димитрий неподвижно в седле, только пальцы его медленно перебирали плёточную рукоять. Но, встретившись глазами с воеводой, он встрепенулся вдруг, поднял карабаира своего на задние ноги, повернул его и, не молвя слова, помчался обратно в Городок.
- Га, чертовы дети! - не удержался пан Феликс и вместе с князем Иваном припустил за Димитрием вслед.
- Гоните ко мне на двор вора, - молвил воевода. - И калечку туда катите. Учиним нищей братье строгий допрос.
И, предводимая воеводой, двинулась толпа дальше, подтягивая с собою толстоголосого мужика, подгоняя и поползня, вертевшегося на колодках своих юлой.
XI. Трибунал
Димитрий влетел в открытые ворота, осадил карабаира своего у красного крыльца и бросился наверх, в хоромы. А конюхи стали ловить расскакавшуюся по двору лошадь, сдичавшую опять без всадника, без крутых его поводов. И Димитрий тоже словно сдичал у себя, в горнице своей. Он метался от стены к стене, бегал вокруг стола, задевая за книги и карты, кусал ногти, ерошил волосы.
- Гришка Отрепьев… - шептал он, сжимая кулаки. - Доколе?.. Когда ж сему конец?..
Внизу, в палате воеводской, топотали чьи-то ноги, глотки гоготали чьи-то, - нестерпимая, бесконечная докука. Что это за мужик с пегой бородой, толстоголосый, плосколицый, страшный, как нетопырь? Откуда взялся он обличать Димитрия? В такой день! В такой час! И Димитрий опустился в изнеможении на стул, уперся локтями в карту полушарий, разложенную на столе, и стал блуждать по ней рассеянным, ничего не разбирающим оком.
Мысли прыгали у Димитрия в голове, в беспорядке и сумятице сшибая одна другую. Он дышал тяжело. В груди у него что-то рвалось и клокотало. Но понемногу отдышался, мало-помалу утихомирилось разбушевавшееся сердце; глаза Димитрия стали различать на раскрашенной карте треугольнички и кружочки и вылавливать из паутины черточек и точек названия стран и городов, рек и морей. Вот Путивль, вот повыше - Рыльск, вот Кромы, а оттуда через Тулу прямая дорога пошла на царствующий город Москву. А с Москвы на четыре стороны широко легли дороги, хоть в Персию; чего доброго, хоть и в Индию; хоть и в Китайскую землю; хотя б в Японское царство…
Димитрий оживился; снова зажглись его голубые глаза. Он подтянул свесившуюся со стола карту, разыскал между книгами перламутровую указку и стал водить ею по полушариям в разные стороны. Он до того увлекся, что не обратил внимания и на князя Ивана, вошедшего в комнату и приблизившегося к столу. И не то князю Ивану, не то самому себе стал рассказывать Димитрий дорогу в богатую Индию из Москвы многожеланной.
- Для чего корабли водить вокруг целого света, зачем в такую путину идти, плыть три года киселя похлебать у индеев? Морем около мыса Доброй Надежды ход долгий и трудный… А теперь, дай сроку, гляди, другая дорога: вот Москва, вон Нижний Новгород; дале на стругах по Волге до Астрахани ходу месяца с два… Дале по морю Каспийскому - Персия. А от Персии той и до Индии сколько ни ходи - в четверть года дойдешь. В Индии драгоценные камни, рубин, сапфир, жемчуг… лекарственные травы… благовонные снадобья… Парчовая она, Индия, богатая, истинно райская земля.
"Эвона ты набрался прыти! - подумал князь Иван. - Суй за щеку, да не всяк орех".
- А ежели не пропустит шах персидский? - молвил он вслух, следя за Димитриевой указкой, скользившей по полушариям то вокруг Африки, то через Персию к Индии баснословной.
- Что ж бы ему не пропустить? Сколько сотенок и тысяч всякой пошлины перепадет в его казну, считай и не сочтешь. А не пропустит, так мы силой его, а заодно с ним и турского: чай, соседи они, гляди-ко… Пусть узнают, каков буду я впредь! Еще увидят! А теперь, дай сроку, смечай теперь, сколько прибытку будет в мою казну, коли торг тот индийский заведем да коли расторгуемся да забогатеем. Тут уж тебе не на сотни, не на тысячи считать.
- Уж и не на тысячи! - чуть улыбнулся князь Иван, но в это время за приоткрытой дверью, в сенях полутемных, зашаркали шаги, сверкнули там разноцветными искрами алмазы в ушах Заблоцкого пана; скорчившись, чтобы не ободрать хохла о притолоку, нырнул в горницу пан и вынырнул перед Димитрием и князем Иваном, разъезжавшими по географической карте из страны в страну.
- Ваше величество! - вскричал пан Феликс, хлопнув себя ладонями по кармазинным штанам. - Господарь светлейший…
- Не господарь я, а царь, - поморщился Димитрий. - А на Москве, - откинул он назад голову, - скоро буду цесарь, всея Руси император. - Он топнул ногой, швырнул в сторону указку и вскочил с места. - Никому не позволим титула нашего умалять! - И надвинулся на шляхтича, еле доставая груди высокорослого пана рыжеватыми своими буклями на висках.
"Чего уж в титуле, коли пусто в шкатуле", - чуть не сорвалось у пана Феликса с языка. Но, заметив, что Димитрий не на шутку загорелся гневом, неосмотрительный пан смутился, отступил на шаг назад, изогнулся перед Димитрием в глубоком поклоне:
- Прошу прощения, ваше царское величество, обмолвился я, неумысленно сплошал… Не держи сердца против меня, прошу тебя.
Димитрий был отходчив. Он только бросился к среднему стекольчатому окошку, глянул на черное кружево, сплетенное в воеводском огороде тонкими ветвями дерев, и опять обернулся к пану Феликсу:
- Ладно, Феликс Викентьич… Верю тебе… С чем пришел к нам, молви.
- Да пришел я к твоей царской светлости звать тебя к трибуналу.
- Как ты? Трибуналу? Кого ж это?..
- У воеводы народу полна палата, - ответил пан Феликс. - Шпиков тех они пригнали с рынка. Ха! Потеха!
- Чего ж так? - насторожился Димитрий.
- Да так, - объяснил пан Феликс, - брешут, заклинают себя богом и снова брешут… Поп тот Григорий с ними диспут затеял… Комедия непереможливо пресмешная… Одним словом, Плавт или Теренций.
- О, коли комедия, то надобно и мне поглядеть, - улыбнулся, засуетился Димитрий. - С Самбора не слыхал я рассказов веселых, не видал шутов и поэтов.
И он шагнул в сени и сбежал вниз, а за ним, не теряя времени, заколотили по ступенькам пан Феликс с князем Иваном.
Никто не заметил их в воеводской палате, где они стали у стены в сизом от множества переполнивших палату людей пару. Только посреди палаты еще и было свободное место, и там на лавке восседали воевода Рубец и дьякон Отрепьев. А в ногах у них раскачивались безногий поползень и плосколицый толстоголосый мужик, пойманные утром на рынке.
- Вижу я, батюшка, что есть ты царь истинный, - глухо, как из погреба, катились из утробы толстоголосого слова.
- Чудно, Прохор, - молвил Отрепьев. - Прежде на Москве был я и чертов сын и собачий сын, а теперь стал батюшка, да еще и царь истинный.
- С простоты моей, с малоумия, - винился толстоголосый. - Где мне было в ту пору спознать, что ты есть истинно царь?
У воеводы от смеху чуть не лопались пуговицы на животе под распахнутой шубой. И вся толпа, сгрудившаяся в палате, то и дело дружным хохотом вторила воеводе своему. Один Отрепьев не подавал виду: смеялись у дьякона под черными бровями только хитрые его глаза.
- Прохор, - молвил он укоризненно, - много ты докучал нам, Прохор… Были мы гонимы от тебя, перед властью оговорены, много терпели от тебя на Москве тесноты и обид. Когда был ты сыщиком патриаршим, не откупиться мне было от тебя алтыном - нет, тебе гривну подавай. Сколько гривен тех ты вытянул у меня, злоехидный ты змей, плотоядный вепрь! А теперь в Путивль прибежал ты под царство мое подкопаться. Что ж, тут тебе, в Путивле, Прохор, будет и конец. Повелю сейчас моим верным слугам тебя казнить; голову твою с плеч долой! И поползня твоего - в помойницу, свиньям на пищу!
Толстоголосый взревел и совсем распластался перед Отрепьевым на кирпичном полу; еще пуще заелозил на колодках своих поползень; и оба вместе, друг друга перебивая, стали они скулить, и канючить, и молить о пощаде.
- Батюшка, царь истинный! - взывал толстоголосый, дергая головою.
- Не вели казнить, вели миловать! - тянул в лад толстоголосому поползень.
- За упокой твоих родителей…
- За здоровье твое царское…
- За державу твою некрушимую…
- Супостатов одоление…
- По вере поборец…
- Надёжа…
- Свет…
- Собачьи вы дети, - вскричал Отрепьев, - свиные родичи! На рынке утром был я вам не царь, а Григорий Отрепьев!.. Был я Чудова монастыря дьякон!.. Был я и звездочет, и чернокнижник, и лютый волхв. А теперь пригнали вас в палату на аркане, так сразу признали во мне царя!.. Чудно!
- Было мне видение, - молвил толстоголосый, поднявши туловище свое с полу и став снова на колени перед Отрепьевым. - Было мне видение, как заарканили меня в рынке и поволокли наверх. Думаю, смерть моя пришла, преставиться время. И стал я в себе как бы ужасен весьма. Слышу помалу как бы некий голос над собою…
- Вракаешь ты, Прохор.
Но толстоголосый продолжал, не останавливаясь:
- И думаю я: пора моя преставиться; се ныне приемлю заневинно мученический венец.
- Вракаешь ты.
- И се слышу голос: Прохор, то царь истинный; поди и поведай православным христианам.
- Вракаешь ты, Прохор. Не было тебе видения никакого. Измыслил ты это злохитростным твоим лукавством. Как был я Григорий Отрепьев, Чудова монастыря дьякон, так и остался. Поди и поведай о том православным христианам, после того как палач, оставив тебе язык, вырвет тебе ноздри да уши твои шпиковские окаянные отрежет. А царских очей не увидишь ты никогда, хоть утопись, хоть удавись, пес, жаба, ведьмак, козел смрадный, латынская вера, вот тебе, вот тебе!.. - И Отрепьев, сложив кукишем кулак свой, стал тыкать им в толстоголосого, в приплюснутый его нос.
Толстоголосый совсем ошалел. Ничего не понимая, он только тряс бородой да скалил лошадиные зубы свои, пока не приметил одетого по-гусарски человека, севшего на лавку рядом с воеводой, на место Отрепьева, ставшего подле. В толпе мгновенно умолкли пересмешки, и, словно ветер в листве прошуршал, прошел шепот кругом:
- Царевич… Царевич… Смеется… Веселый…
Димитрия и впрямь развеселила комедия, сыгранная Отрепьевым, ловким на такие штуки. Хитрый монах не только одурачил при всем честном народе обоих этих смутьянов, но и еще раз опроверг пущенную Годуновым басню о тожестве Димитрия и Григория Отрепьева. "Прогнать их взашей, - думал Димитрий, - пусть-ка теперь, по рынкам скитаючись, раззванивают, кто Гришка Отрепьев, кто истинно царь. На мою ж мельницу падет вода эта". И, наклонившись к воеводе, он стал шептать ему что-то на ухо. Воевода улыбнулся, кивнул головой и поднялся с места.
- Кланяйтесь земно великому государю, - указал он на Димитрия толстоголосому с калечкой, которые злобно зашипели на Отрепьева, поняв наконец, в какой просак они попали. - Целуйте ноги великому государю, - продолжал возглашать воевода. - По неизреченной милости своей и в память родителя своего, благоверного и великого государя Ивана Васильевича, пожаловал вас великий государь Димитрий Иванович: повелел вас не в тюрьму метать, не пыткой пытать, не казнью казнить…
Толстоголосый заржал от радости, взвизгнул поползень, и оба ухватились за Димитриевы сапоги.
- И вы, - продолжал воевода, - нищая братия, попомнив неизреченную царскую милость, ходили бы по рынкам, и по дорогам, и по селениям и оповещали всех христиан православных, что Димитрий Иванович есть истинно царь, царь прирожденный, Иванова племени.
Толстоголосый вспрянул на ноги и метнулся к дверям, И поползень туда же - резво замолотил колодками своими по кирпичному полу. Но вдруг на середину палаты выскочил пан Феликс. Он вцепился толстоголосому в ворот и потащил его на свет, к окошку.
- То так, то так, то та-а-ак!.. - заквакал шляхтич. - Опознал я тебя, братику, напоследок. Ходи же сюда, ходи сюда!..
- Да ты, полях, с ума сбрел?.. - барахтался в руках пана Феликса Толстоголосый.
- Я сбрел?.. Ты сбрел! - стал теребить пан Феликс толстоголосого, приговаривая: - Негодник… плут… бездельник… висельник… Для чего тебе было вчера ночью… топать от корчмы за мною?.. Ну! Молви, бродяга!
- Когда ночью? - взвопил Толстоголосый. - Я утром только-только в Путивль прибрел. Сироты мы, нищая братия. Пусти ты меня!
- Когда пан царь тебя пустил, то и я тебя пущу, - немилосердно тряс пан Феликс за ворот толстоголосого сироту. - Когда пан царь смиловался над тобой, то и я смилуюсь над тобой…
И пан Феликс потащил толстоголосого на крыльцо. Никто и вякнуть не успел, как по наружной лестнице загрохотало что-то, и запыхавшийся пан Феликс показался опять в раскрытой настежь двери.
Тогда пришел черед Отрепьева. В досаде, что не удалось ему поквитаться с толстоголосым до конца, он обрушил свой гнев на безногого поползня, тщетно пытавшегося на колодках своих пробраться к выходу. Черноризец выудил калечку откуда-то снизу, из-под ног стоявшей плотною стеною толпы, поднял на руки и, держа его высоко над головой своей, вынес на крыльцо.
- Праведник, сколь бы ни был он гоним, но всегда процветет, - возгласил на крыльце дьякон. - А ты, упырь, ползи ужом, катись ежом.
И он низверг поползня вниз, в кучу снега, которую нагребли дворники, расчищая к хоромам тропу.
Высыпавший из палаты народ увидел поползня, барахтавшегося в снежной куче. Он и сам стал похож на снежный ком, поползень безногий, когда выбрался наконец из кучи той. Комом же покатился он по двору и по улице, докатился до насыпи и скатился с насыпи дальше, вниз. Там он и прошмыгнул через какую-то щель, и больше ни его, ни толстоголосого никто не видывал в Путивле.
- Неведомо, откуда пришли, - говорили о них в народе, - демоны знают, в какой скважине и ухоронились.
XII. Бежит дорога от селения к селению
На исходе ночь. В небе звезды померкли. На зимней заре стал вычерчиваться острый тын вокруг воеводского двора. Тихо… Только лошадь с торбой на храпе перетирает с хрустом на зубах своих овес да свистит носом малый, зарывшийся на розвальнях в сено. А наверху, в воеводских хоромах - должно быть, в ставне оконном, - глазок; в глазке - огонек.
Димитрий, взъерошенный, недоспавший, в накинутой поверх исподников комнатной шубе, сидит на скамье, убрав и ноги под шубу, на красную бархатную перинку.
- Бились мы с тобой по рукам, Акилла?.. - говорит зевая Димитрий.
- Бились, государь, - отвечает сурово Акилла, навалившись одной рукой на клюшку, а другою поправляя кушак поверх красного сукмана.
- Обещались мы польготить черному люду… А и ты обещался нам служить и прямить.
- Обещался, государь.
- Наказ тебе даден, казна отсчитана, в деле том ты опытен. Весь ты готов?
- Все уготовлено, государь… Конь добрый, всякий харч, у крыльца в розвальнях - малый.
- Надежен он, малый? Верный ли человек?
- Племянник мой.
- Ну, и сослужите мне оба службу, ты да он. А и я не забуду вас.
Димитрий протянул руку Акилле. Старик подбежал, ткнулся бородой в его руку, обмахнул себя троекратно крестом и заковылял к двери. Воевода Рубец остался с Димитрием, а князь Иван пошел за Акиллою в сени.
- Попомни ж, - молвил ему князь Иван; когда они вышли на крыльцо, - не забудь: хворостининский двор на Чертолье у Ильи. Конюха Кузьму спросишь, от меня вестей передашь; скажи, воротится-де князь по весне, ужо воротится… Пусть он там всё… как и доселе… пусть за всем поглядит. Поживи у меня с малым. Я чай, в избах у меня найдется место и про вас.
Акилла покивал головой, растормошил малого своего и полез в розвальни.
- Едем, Нефед!
- Едем, батька!
И Нефед, спотыкаясь спросонок, пошел снимать торбу, продетую у лошади промеж ушей.
На взвозе были крутые выбоины, лошадь, храпя, оседала на задние ноги, широкие розвальни, накатывая на нее всею своею тяжестью, чуть и вовсе не валили ее с ног. Но за взвозом дорога пошла ровней; яркие полосы рассинились в утреннем небе; растрепанные ветлы пошли мелькать на голубом снегу по обеим сторонам. Только за гатью выскочили из-под моста двое конных, завертелись вкруг розвальней, размахнулись копьецами над Нефедом:
- Кто таковы? С чем едете? Ну-ко, слово-гасло молви!
Акилла высунулся из-под вороха сена, глянул на всадников прытких - не то детей боярских, не то казаков - и произнес тихо:
- Спас сотвори сеть сатане.
Конные сразу унялись, перестали играть копьями у Нефеда над головою и двинулись обратно под мост.
- Ехать вам вольно; куда едете, езжайте… куда надобно вам.
Нефед дернул вожжи. Перемахнули розвальни через мосток, всползли на горку и съехали вниз на Бакаеву дорогу.
Бежит дорога эта от селения к селению. Завьется на Рыльск, растянется на Севск, повернет на Кромы. От Путивля до Рыльска на дороге то и дело ватаги Димитриевых людей; за Рыльском - это ведомо Акилле - годуновская рать. Не от всякого даже своего отбояришься одним словом-гаслом. И розвальни Акилловы, проехав по Бакаевой дороге малое время, заплели в объезд, проселками, стороной.
Акилла спит целый день в розвальнях под сеном. Нефед понукивает да покрикивает на быстро похудевшего за великую путину коня. А конь и сам, без плети и вожжей, бросается вскачь, заслышав волчий вой в окосматевшей от инея и снега чаще.
Не ко всякой ночи в пустынной этой стране доберешься до человечьего жилья. А и доберешься, глядь - вместо поселка погорелое место; вперемешку со снегом мусор да зола; по пожарищу разметаны кости человечьи. Это - Комаринская волость. За преданность Димитрию сожгли ее годуновские воеводы дотла, пустили "комаров" по ветру дымом…