IV. Находка
На деревянном гвозде над книжным ларем висела у Семена Ивановича четыреххвостая плеть, именуемая "дурак". Князь Семен, несмотря на свои тридцать лет, был женат уже дважды, но плеть была у него одна - и для покойной княгини Матрены и для нынешней его княгини, Настасеи Михайловны. Князь Семен крепко держался старины и по старинке считал, что женщина ниже мужчины и что жену, как и ребенка, следует учить побоями и плетью.
- Ум женский нетверд, - любил он повторять поучения, вычитанные из старинных книг, обладателем коих он был. - Из-за женщин все зло на свете, от них - всякий грех. Следует избегать бесед с женщинами… Не слушай россказней женских.
И князь Семен мало беседовал с княгинями своими. За князя Семена разговаривал его четыреххвостый "дурак", и "дураком" этим и вогнал князинька в гроб хворую и безответную княгиню Матрену; но вот нынешняя, Настасея-княгиня, попалась ему с норовом. "Дурак" дураком, он и по спине Настасеи Михайловны погуливал частенько, но случалось, что и князь Шаховской выходил на крыльцо смутный, как туча, с распухшей щекою, с переносьем, исцарапанным в кровь.
Княжич Иван встречался с княгиней Настасеей всякий раз, как жаловал к дяде Семену в тесовые его хоромы посреди обширного двора на Лубянке. У книжного ларя с помещавшимся над ним "дураком" Настасея Михайловна то и дело наталкивалась на книголюбивого отрока, шептавшего что-то из развернутой желтой, рассыпавшейся от времени книжки. Княгиня целовала княжича и приговаривала:
- Здравствуй, касатик, здравствуй, родной! Все в книжки глядишь, глазки слепишь!.. Что тебе книги те?..
И она принималась потчевать гостя тогдашними лакомствами: сушеными сливами, огурцами в меду, сахарным изюмом, инбирным леденцом.
Так проходили дни и годы после смерти Онисифора Злота, и князю Ивану миновало семнадцать лет.
Однажды сидел он, как много раз до того ему приходилось, возле ларя с знакомыми книгами, вертел одну какую-то из них в руках и прислушивался к заглушенному шуму, которым жил всегда кладбищенски тихий дом дяди Семена. Хоть бы детский крик откуда-нибудь, хоть бы взвизгнула собака! Нет, только двери ноют где-то далеко и мыши точат застоявшуюся годами рухлядь. Князь Иван ждал, что вот заскрипит ступенька под ногою Настасеи Михайловны и застучат ее серебряные подковки в мощенных дубовыми брусками сенях. Но по дому временами звонко шлепали чьи-то босые ноги, а ступеньки молчали так же, как этот чужой ларь, полный старых, мертвых книг, как эта плеть, неведомо для чего повешенная над ларем, как все эти разукрашенные резьбою шкафчики и расписанные красками сундуки.
Князь Иван глянул на книгу, которую держал в руках, и швырнул ее в ларь. Потом взял другую, без переплета, оборванную и обтрепанную, раскрыл наудачу и поразился тому, что увидел. В книжном ларе у дяди Семена он наткнулся на такую впервые. Это была нерусская книга, и непонятно было, как могла она попасть в груду церковных книг, в ларь к Семену Ивановичу Шаховскому. Князь Иван стал перелистывать ее и, к удивлению своему, не нашел здесь ни ликов святых угодников в тонко выписанных венцах, ни изображений креста в серебряных травах по золотому фону. А ведь и эта книга была полна рисунков, то бархатисто-черных, то как бы составленных из множества разноцветных шелковых лоскутков. На каждой странице книги этой были портреты, изображения городов, ландшафты, заморские люди, диковинные звери… Вот витязь в латах сидит на коне, покрытом глухою попоной. Вот две женщины с длинными золотыми распущенными волосами; обе они льют из большого ковша голубую воду в разверстую пасть рыластого зверя. Вот верхом на огромной птице почти совсем голый арап.
Князь Иван не упомнил, сколько и просидел он над этой книгой. Только топот копыт на дворе да голоса в сенях оторвали его от бесчисленных картинок, которыми была изукрашена она. И, прислушавшись, он уловил скрип ступенек, тяжелые шаги, гневливый голос дяди Семена:
- Какие там еще хворости!.. Мудро, княгинюшка!.. Бес ли трясучий засел в тебе, так я его "дураком", "дураком"…
Князь Иван сунул книгу за пазуху и выскочил во двор. Тут суматошились люди, кони, собаки - весь обоз воротившегося из какой-то поездки князя. В раскрытые ворота на своем буром коньке выехал незаметно князь Иван на улицу и пустился прочь, легонько придерживая рукою книгу, которая трепыхалась у него за пазухой, будто пойманная только что птица. Вот уже миновал он пивной кабак на повороте, длинную избу, мастерскую палатку, и Варсонофьевский монастырь блеснул ему золотыми крестами поверх замлевших от зноя дерев… И вдруг под всадником шарахнулся в сторону его жеребчик и завертелся на месте, точно впилась в него сразу сотня слепней. Словно мелким горохом, где-то совсем близко швырнулись барабаны, и вслед за ними все разом залились свирели, зарокотали фаготы, рявкнули трубы, вгоняя в ужас и без того пугливого конька. Князь Иван соскочил наземь и повернул жеребчика своего к тыну.
Целый полк наемных иноземцев-копейщиков вышел тем временем из переулка с громом и треском и повернул направо, к зубчатым стенам монастыря, белевшим впереди. На солдатах на всех было одинаковое платье: короткие штаны, короткие епанчи, на головах железные шишаковые шапки. Иноземцы, дойдя до перекрестка, стали огибать монастырь и вскоре пропали за угловой башней - только пыль после них долго вилась да, затихая, не переставали грохотать барабаны.
Князь Иван решил было уже снова тронуться в путь, но из копейщиков какой-то отставший выскочил из переулка и со всех ног бросился к монастырю догонять своих. Босоногий паренек, сидевший верхом на воротах, швырнул в него комом грязи и угодил немцу в шишак, начищенный кирпичом.
- Немец! Фря! Киш пошел! - защелкал на всю улицу озорник и соскользнул с надворотни во двор.
Немец остановился, потом бросился к воротам и замолотил по ним древком копья. Но никто на стук его не откликался. Немец набросился на ворота еще пуще, но как ни бодал он их и кулаком и медной оковкой на подножье древка, а дело его было проиграно. Поругавшись и поплевавшись, сколько стало в нем мочи, он кончил тем, что снял с себя шишак и принялся счищать с него грязь.
Князь Иван привязал конька своего к тыну и подошел к поджарому вояке, не перестававшему шипеть и ругаться.
- О, нечестивое племя! - брызгал немец слюною, теребя свой шишак и снимая с него грязь полотняным платком. - Злёй собак, свинья!..
У князя Ивана в седельной сумке валялся кусок войлока. Он достал его оттуда и подал разгневанному копейщику, чей платок уже не снимал, а только размазывал грязь по всему шишаку. И немец, все еще ворча, принялся работать войлоком, чтобы нагнать на свой шишак прежний блеск.
- Ты, друже, не сердись, - молвил князь Иван, потрепав солдата по плечу. - Ребят охальных повсюду довольно. И в ваших землях, чай, не помене будет? Ты как скажешь?
Немец зашевелил усами, словно таракан, и глянул презрительно молодому князю в лицо. Он даже бросил возиться с шишаком своим, а только мерил глазами князя Ивана, словно соображая, как бы ему одним щелчком сразить этого щеголеватого парня.
- Ну, ну, - добавил, улыбнувшись, князь Иван. - Зря ты раскручинился так…
Но негодовавший немец не откликался; он только усами шевелил да войлоком по шишаку ляпал.
На улице было тихо; где-то недалеко чуть поскрипывали возы; у монастыря нищие калеки тянули хором заунывную песню. Князь Иван кашлянул.
- Спрошу я тебя… скажи ты мне… умеешь ты грамоте?
- Грамоте?.. - отозвался немец. - Какой грамоте?
- Грамоте по-вашему… Читать книги печатные учен ты?.. - Князь Иван оглянулся. На улице не было никого; только за колодцем медленно выползали из овражка возы с сеном. - Книжица тут у меня одна… - молвил, совсем уже смутившись, князь Иван. - Что она?.. Не пойму я…
И он вынул из-за пазухи перемятую книгу, раскрыл ее и показал сердитому немцу. Тот ткнул в страницу нос, пошевелил усами и замотал головой:
- Нет, такой грамоте я не знаю.
Князь Иван свернул книгу и убрал ее обратно к себе за пазуху.
- Ну, прощай, - бросил он немцу и пошел к своему обгладывавшему тын коньку.
Но немец остановил его:
- Один минут, молодой человек! Ты иди к ротмистру Косс фон Далену. К нему все официрен ходят, разную грамоту знают… Всякие доктора, ученые люди…
- Куда, говоришь?.. Козодавлев?.. Это где же?
- Покровка-Strasse знаешь?
- Знаю.
- Церква погорели видал там?
- Видал.
- Там и спросишь. Там всякие официрен и доктор…
- Ну, спасибо тебе, - кивнул ему князь Иван. - Прощай!
- Прощай, - кивнул в свой черед немец и вдруг встрепенулся, нахлобучил себе на голову шишак и пустился во все лопатки к монастырю, откуда давно уже не слышно было ни грохотливых барабанов, ни заливчатых фаготов, ни ревучих труб.
V. Рыцарь Косс из города Далена
В Москве, на Покровке, за церковью Николы, на месте которой уже лет пять как торчали одни обгорелые столбы, раскинулся огороженный подгнившим частоколом двор иноземца Косса из славного города Далена. Ротмистр Косс, подобно многим другим товарищам своим, рейтарским ротмистрам, копейным поручикам и мушкетерским майорам, жил в Московском государстве еще со времен осады Пскова Стефаном Баторием, польским королем. Неведомо по какой причине выехал однажды чуть свет рыцарь Косс из польского лагеря при Пскове и, проплутав изрядно по можжевельнику, которым обильно поросло здесь поле брани, кинулся через ручей и спустя полчаса стоял безоружный перед воеводой Андреем Ивановичем Хворостининым в полевом его шатре. Но в тот же день перебежчику Коссу возвращено было его оружие с позвякивавшим кошелем на придачу. Косс и этот кошель приладил к седлу рядом с другими кошелями и сумками, которыми обвешан был его конь. И все вышло так, как заранее рассчитывал рыцарь, ибо в этаких переделках бывал он не впервые и подобные случаи были ему за обычай.
Клеветники и завистники утверждали, что на родине Косса, в славном городе Далене, однажды в воскресный день явился с барабанным боем на рыночную площадь полковой палач и приколотил четырьмя гвоздями к плахе дощечку, на которой крупными литерами начертано было имя рыцаря Косса, перебежчика и шпиона. Но никакие пересуды не могли поколебать Косса из Далена, и на людские толки рыцарь не обращал никакого внимания.
В Московском государстве, где ротмистром рейтарского полка отныне обосновался помянутый рыцарь, ему, как и всей его братье, начальным людям, позволено было гнать у себя на дому всякое питье: вино курить, пиво варить, меды ставить. И так как ротмистру самому не выпить было всего, то и устроил он в доме своем корчму, где добрые люди могли во всякое время иметь для себя всякую усладу - и питьем, и в карты, и в кости - сколько кому угодно.
По всей Покровке и по окольным слободам, даже по Китай-городу все пьянчуги хорошо знали этот крытый дранками старый каменный дом в два яруса на поросшем собачьей петрушкой дворе. Да и объезжий голова знал туда дорогу, которая, обогнув церковь Николы, сразу упиралась в ворота Коссова дома. Объезжий голова частенько-таки наведывался к ротмистру - взглянуть, нет ли здесь недозволенной торговли вином, или азартной игры в кости, или каких-либо запретных товаров. Но дело в том, что, попав к ротмистру Коссу на двор, объезжий голова сразу же становился как бы глух и слеп: он словно вовсе не слышал пьяных речей неутолимых бражников, проводивших целые дни у ротмистра в кабаке, и будто не замечал двери в подклеть, мимо которой проходил, хотя здесь, в подклети этой, был всякий запретный товар - и табак, и фальшивые деньги, и даже, как поговаривали соседи, мертвые тела.
Татарин Хозяйбердей и какая-то женщина, по прозвищу Манка, отпускали добрым людям вино в Коссовом кабаке чарками и кружками, лили кому в кувшин, кому в ведерко, получали чистоганом плату или давали в кредит под хороший залог. Но о чем мог говорить объезжий голова с некрещеным татарином или с вертлявой, как ящерица, жёнкой Манкой? Он вряд ли и замечал их и поднимался сразу наверх, в просторную комнату, в которой обитал сам ротмистр Косс. Здесь объезжий голова всякий раз несказанно дивился заграничным картинкам, развешанным по стенам, а пуще всего медному мужику, который сидел верхом на медном же звере. Надивившись вдоволь и помолчав, по тогдашнему обычаю, объезжий голова отъезжал восвояси; но, сев на коня и выехав за ворота, он совсем уже не дивился тому, что всякий раз находил за куньим отворотом своей шапки то пару талеров, а то и золотой перстенек. Ловкий Косс умел сунуть взятку и за услугу и за молчание.
За годы жизни в Московском государстве ротмистр Косс подобными делами туго набил не один уж кошель, и рыцарю надлежало бы подумать о том, чтобы убраться из этой страны восвояси, потому что с награбленным добром своим он мог бы в любой европейской стране вести вполне пристойную жизнь. Но думать об этом ротмистру Коссу было пока недосуг.
На Коссов двор зачастили, в последнее время посольский подьячий Горяинко Осётр, прочерниленная душа, и разрядный дьяк Агей Туленинов. С каждым из них подолгу беседовал, запершись у себя наверху, ротмистр Косс из города Далена. И так вот понемногу после приятельских речей и долгого раздумья и под несмолкаемый гул внизу из кабака выросла у ротмистра Косса немалая рукопись, которая должна была принести этому человеку милость одного из европейских государей и славу в потомстве. Ибо называлась эта рукопись Генеральным планом обращения Московского государства в провинцию имперскую.
VI. Переполох в корчме
Весь день не умолкает в доме ротмистра Косса, что у погорелого Николы, благовест в большие и малые чарки, в винные кружки, в пивные ведерки. В углу двора над ясенем плакучим струится раскаленный воздух; кабацкая голь, пропившаяся дотла, растянулась в холодке возле амбаров, набитых солодом и хмелем; ротмистр Косс пускает в открытое окошко клубы табачного дыма.
Тучнеть стал в последнее время ротмистр Косс, седеть стала его бородка, плешиветь темечко. Пора, пора ротмистру Коссу прочь из Москвы! Мало, что ли, припасено у него кошелей и котомок?..
Ротмистр Косе подошел к деревянной кровати в углу и осторожно снял с крюка повешенное над кроватью зеркало. И тогда на месте зеркала обнаружилась небольшая дверь в стенной тайник. Здесь у ротмистра Косса были сложены его кошели и расставлены многие золотые и серебряные сосуды, наполненные венецианскими яхонтами, персидскою бирюзою, крупным жемчугом. Здесь же в сокрыве хранил ротмистр Косе и пергаментный свиток, писанный голландскими чернилами, немецкою речью, его, ротмистра Косса, рукою.
Ротмистр Косс достал с полки свиток, захлопнул дверку, повесил зеркало на крюк. На большом столе, на котором ничего не было, кроме четырехрогого подсвечника да чернильницы с песочницей, развернул ротмистр заветную рукопись, напоминавшую роскошным своим видом чуть ли не папскую буллу. Золотом были выписаны всё заглавие и длинное обращение рыцаря Косса из города Далена к могущественнейшему, милосерднейшему и благочестивейшему государю Священной Римской империи, мечу правосудия, алмазу веры и светочу истины. Красные строки были начертаны на пергаменте киноварью, размашисто и крупно, и их можно было прочитать, отойдя на пять шагов от стола. Но ротмистр Косс вооружился серебряными очками и припустил по красным строчкам вскачь, улыбаясь и поковыривая пальцем в стриженой бородке.
"Чтобы захватить, занять и удержать Московское государство… - набегала одна строка на другую. - Для этого христианского предприятия… Потребная для того первоначальная сумма… Потом следует занять Можайск… Как только будет захвачена Русская земля… В этой стране земля тучна, народ покорен, леса богаты горностаем, куницею, соболем, душистым медом, крупною дичью…"
Ротмистру Коссу, шпиону и предателю, осталось уже немного, чтобы покончить с этим делом, отнявшим у него столько времени, денег и сил. Он склонил голову набок и, разогнав над пергаментом свежеочиненное перо, стал плести дальше свое хитрое кружево из ломаных немецких буковок, размашистых росчерков, палочек и точек.
"Когда благодатью вседержителя ваше императорское величество станет твердою стопою в Московском государстве, в этой нечестивой стране, - мягко скользило по желтоватому пергаменту ротмистрово перо, - тогда только турецкий султан убедится, как господь бог ратует за истинно верующих в сына его Иисуса Христа; тогда только…"
Ротмистр поднял склоненную над рукописью голову и насторожился.
Внизу, в кабаке, казалось под самым тем местом, где сидел сейчас за работой своею ретивый ротмистр, грохали один за другим тяжелые удары, от которых вот-вот должен был обвалиться весь дом.
- Негодница! Дрянь! - распознал ротмистр сквозь гром и крик блекочущий голос поручика Гревеница.
- Шиш! Нехристь поганый! - выла какая-то баба голосом, хриплым с перепою и простуды.
Наконец внизу что-то бухнуло так, словно пороховой погреб взорвался под ротмистром Коссом. И затем весь этот содом сразу выкатился на двор.
Ротмистр Косс вскочил с места и побежал к окошку. По двору, крича во весь голос, неслась девка Улька, простоволосая и окровавленная. А за нею, поминая всех чертей и дьяволов, бежал с обнаженной шпагой поручик Гревениц фон Юренбург. Он был без камзола и шляпы, белобровый поручик с яйцевидной головой, и ноги его путались в длинной рубахе, которая выбилась у него из коротких штанов.
Ротмистру Коссу не удалось на сей раз закруглить завершительную фразу и поставить последнюю точку на знаменитом своем труде. Автор "Плана" быстро сунул не совсем даже еще просохший пергамент под подушку и схватил стоявшее в углу копьецо. Царапая по полу окованным древком и прыгая через ступеньку, ротмистр ринулся вниз.