- Не постарше буду и я, - продолжал Димитрий. - "Молод"! Не один ты поедешь. Великий секретарь мой Афанасий Иванович Власьев с тобою в посольстве будет. Ему, сам знаешь, дела такие за обычай. А постарше тебя, то так - у меня довольно сенаторов: Голицыны, Шуйские - дураки, пьяницы… Да и, кроме русской речи, не умеют они никакой. А ты вон-де и по Квинтилиану начитан, на многоразличные науки простираешься. Много ль на Москве таких?..
- То так, государь, - поднялся с места и поклонился Димитрию князь Иван. - Твоя воля… А я по разуму моему порадею тебе и твоему царству, сколько хватит мочи моей. То так: не Шуйского слать к королевскому величеству… Дозволь мне теперь, прошу тебя, выпей вина… И Петра Федоровича прошу и Василия Михайловича здоровье царского величества пить.
Все встали; остался сидеть один Димитрий.
- Будь здрав до веку, великий государь, - поклонился Димитрию князь Иван.
- Будь здрав, будь здрав, - подхватили Басманов и Рубец. - На многая лета… Здрав будь…
- Пейте, пейте, любезные мои, - закивал им Димитрий головою и тоже хлебнул из своей чарки. - Всем нам скоро идти в далекую путину: тебе, Иван Андреевич, посольство править, нам с Петром Федоровичем и Василием Михайловичем войну воевать.
Димитрий встал, застегнул на себе кафтан, саблю на боку поправил.
- А теперь хватит. Ложись, Иван Андреевич, в постель: чай, хворый ты еще.
И он стал искать глазами опашень, брошенный в угол на лавку.
Князь Иван подал Димитрию опашень, украшенный жемчужными кистями, расшитый золотыми разводами.
- Еще, государь, - молвил князь Иван, расправляя на Димитрии опашень, - дозволь мне… Был я вчера у Василия Шуйского на пиру… Наслушался затейных речей… Думаю, не заворовал ли Шуйский внове… Остерегаться надобно Шуйского, государь…
Димитрий отступил назад, глаза раскрыл широко, уставился ими в князя Ивана.
- Мне… остерегаться… Шуйского?.. - произнес он медленно. - Ха-ха-ха!.. Да что ты, Иван Андреевич!..
И, откинув голову, он крикнул громко, так, что слова его, может быть, услышаны были ратниками на дворе и всеми толпившимися на улице в этот поздний час:
- Я есмь на государствах прародителей моих великий государь и цесарь непобедимый. А шубника, коли понадобится, повелю выстегать плетьми! И у батюшки моего равные Шуйскому служили в холопах. То так!.. А теперь довольно, довольно, Иван Андреевич… Ступай, в постель ляг… Не провожай меня за ворота… Ложись…
Но князь Иван с примолвками и поклонами вышел за гостями на крыльцо.
- Гей, ратные, на конь! - крикнул Басманов с лестницы вниз.
И вдруг, словно в ответ ему, раздался со стороны поварни пронзительный вопль, как будто закричал человек, на которого обрушилась скала.
- Что это? - вздрогнул Димитрий и схватил Басманова за рукав.
- Ратные, не шали! - крикнул опять Басманов. - Труби на конь, трубач!
Запела труби переливами частыми, забряцали ратники доспехами, заржали кони, не слышно стало вопля из темноты, откуда несло дымом залитого водою костра.
- Кого это они?.. - спросил Димитрий, но, не получив ответа, сбежал по лестнице вниз, увидел там у крыльца своего огромного карабаира, подобного туче, и сразу вскочил в седло.
Трубил трубач, бубенщик бил в малый бубен, растянулась станица по Чертольской улице в темноте. И, когда ворота закрылись за последним ратником и шум похода умолк вдали, услыхал князь Иван, не уходивший с крыльца, тот же вопль и стоны и быструю-быструю речь.
- Кузьма! - крикнул князь Иван Кузёмке, лившему в шипящее угодье один ушат воды за другим.
- Я, Иван Андреевич, - откликнулся Кузёмка из темноты.
- Какое стенание страшное!.. Откуда шум этот?..
- Девка тут лежит в поварне хворая. Помирает али бес ее томит?.. Надобно ее шептанием взять, да вишь день нынче какой… Я ужо завтра, Иван Андреевич, сбегаю за Арефой-колдуном.
- Сбегай, сбегай, - молвил князь Иван, не думая ужо, впрочем, ни о хворой девке, ни о колдуне Арефе. - Сбегай, - повторил он, не слыша и собственного своего голоса. - Город Парижский, - сказал он самому себе, пробираясь в свой покой полутемными сенями. - Король Генрик Четвертый… Надо пана Феликса расспросить… Он будто и тому королю служил.
От слабости спотыкаясь, добрел князь Иван до лавки своей и стал снимать сапоги кое-как.
Затихало на дворе после царского наезда. Птица, не перестававшая весь вечер бубнить, вдруг пресеклась и смолкла. Одна девка безвестная все еще не угомонилась под тулупом, и возле нее хлопотала сбившаяся с ног стряпея.
XXVI. Безвестная девка приходит в себя
Арефа пришел на другой день, увешанный, как всегда, волшебными камушками, чудотворными стрелками, медвежьими зубами. Наколдованные "снаряды" были и в сумке у Арефы, ибо мужик этот считался великим чародеем, умел якобы гадать на бобах, оберегать росным ладаном женихов и невест от лихого глаза и говорить стихами, отчего могла, по его уверению, приключиться у того либо у другого человека сердечная скорбь.
Колдун, вороживший еще старому князю про болезнь либо поход, рассказывал, будто вышел он, Арефа, по прозвищу Тряси-Солома, из Дикой Лопи - страны лютых волхвов - в незапамятные времена. И что лет ему, Арефе, от роду триста четыре года. Но, приведенный однажды к пытке, Арефа сознался, что родом он из Шуи, посадский человек, по ремеслу коновал. В наказание за его проделки Арефу били тогда, распластав на полу, а потом потащили на площадь, положили там на плаху и на брюхе сожгли найденную у него в кисе будто бы наколдованную книжечку, всю исписанную польскими буквами.
Арефа уполз тогда с площади на карачках, виясь, как змей. Измятый и обожженный, он отлежался в старой мельнице на Яузе, брошенной с давних пор. Но скоро Арефа опять стал ходить по Москве, козлиной бородою трясти и морочить легковерных людей, которые охотно обращались к нему, потому что, по общему убеждению, никто не мог лучше Арефы узнать в животе болезнь, отчего она приключилась; никому не дано было так на солнце смотреть и угадывать по солнцу, кому что будет; никто не знал стихов таких, которыми говаривал Арефа, и от них якобы бывало добро. И теперь Антонидка, чуть заря занялась, пристала к Кузёмке бежать за Арефой, хоть к утру и без того стало легче девке, - может, не надо было Арефу вовсе кликать?
Колдун пришел и за осьмину гороху взялся шептать над девкой и ворожить, чтоб была здорова, когда, как заявил он, после трех падших рос уйдут в землю три отпадшие силы, мучившие девку по жиле становой, по хребту-стояну, по кольчатым ребрам. И еще выговорила стряпея, дав надбавки немного, чтобы поворожил колдун про дальню сторону, про чернеца Григория и царскую опалу.
Арефа, войдя в дверь, добыл уголек из печки и стал показывать свое искусство. Он раздул об уголек пук соломы и окурил девку, крепко спавшую в углу на лавке. Потом набрал у себя в кисе корешков каких-то…
- К чему вы, корни, гожи, к тому будьте и гожи, - сказал он и стал совать корешки девке под нос.
Девка заворочалась, забормотала, и тогда Арефа заговорил над нею стихами. Из горла его покатились смутные слова: про горючий камень, про костяной хребет, медвежью оторопь. Слова эти до смерти напугали Антонидку, которая уж и не рада была, что связалась с Арефой.
- Сухо дерево, завтра пятница, тьфу-тьфу-тьфу, - стала отплевываться она, не выдержав Арефиных стихов и лютого его чародейства.
Но Арефа кончил. Девка спала, укрытая тулупом, бормоча временами во сне, фыркая от дыма, напущенного Арефой на всю поварню. Тогда Арефа спросил водицы и стал ворожить про чернеца, и про чужбину, и про опалу. Вместе с Антонидкою склонился колдун над бадейкой, и, в то время как стряпея не видела в бадье ничего, кроме прозрачной воды, Арефа будто бы разглядел там дороги и гати, струги на воде, корабельные пристани у берегов и в чистом поле зеленый дуб.
- В чистом поле, во широком раздолье, - заговорил Арефа, - стоит дуб зеленый. Он от ветра не шатнется, от грозы не ворохнется, с места не подается.
Антонидка склонилась еще ниже, и вдруг показалось ей, что видит она - черное что-то чернеет в посудине на дне. Но Арефе - на то он и почитался колдуном - было будто бы лучше видно; он дунул на воду и заговорил опять:
- Ехал полем черный человек, лико смутно, сердце черно. Доехал до дуба, тут ему любо, стал - стоит, от ветра не шатнется, с грозы не ворохнется, с места не подается.
Арефа подошел к печке, нагреб там горсть золы и швырнул в бадейку.
- Шла полем баба худа, - продолжал он, вглядываясь в замутненную воду, - желты печенки, зелена руда, руки - что плети, в ладонях огонь, дошла до дуба, тут ей любо, стала - стоит, дунет-подунет, в ладони фырчит: "Я баба Опала, к тебе мне и надо".
Антонидка побелела от испуга, стала опять шептать "сухо дерево", но Арефа не ведал страха.
- В чистом поле, во широком раздолье - черный человек, - повысил он голос: - стоит не шатнется, не ворохнется, искру не топчет, губою не шопчет… А я, раб божий, в его место, проговорю честно: "Чего пристала, баба Опала, к ретивому сердцу, к голосной гортани?.. Ступай себе дале по сырой земле на холодной заре на мхи, на болоты, на топкие ржавцы, где ветры веют, где солнце не греет. И я бы, черный человек, имел лико светло, сердце легко от людей и от зверей, от государевых очей, от бояр и воевод, от приказничьих затей и отг духовных властей". Аминь!
Стряпейка сидела ни жива, ни мертва. Арефа кончил заговор, встал, прихватил свой горох и пошел двором, жуя печеную луковицу. На лавке под тулупом проснулась хворая девка, попробовала сесть, но опять упала на подушку.
- Ой, - простонала она и глаза закрыла. - Где ж это я, милые? Куда замчали меня, сироту?
- Девонька! - встрепенулась Антонидка и подбежала к лавке. - В память пришла! Ох, Арефушко, благодетель! То Арефий Аксеныч беса из тебя выкурил!
Девка открыла глаза широко:
- Беса?.. Я чай, бесновата не была николи.
- Ой, девонька, была! - всплеснула руками Антонидка. - Была, была, что ты! Вопила ты и в день, вопила и в ночь, козою блекотала, филином гигикала, кошкою мяукала. Ну, да не о том теперь. Чья ты, девонька?.. Мне и неведомо, как тебя звать.
- Звать?.. - еле откликнулась та. - Аксеньей звать.
- А чья же ты, Аксеньюшка? - продолжала допытываться Антонидка. - Род-племя твое, где? С какой ты стороны?
- Не помню, - прошептала девка и повернулась к стене.
- Ой, ой, - стала сокрушаться Антонидка, - как испортили девку! С памяти сбили, не упомнит ничего. Куды ж теперь с тобой, Аксеньюшка-сирота? Ну, полежи, полежи, отлежись, авось сыщется твой род-племя либо сама в память сполна придешь…
Девка не отвечала. "Спит", - подумала Антонидка, не замечая дрожи, которая охватила Аксенью по плечам, не видя и слез, омочивших девке все лицо.
- Уснула, - молвила Антонидка чуть слышно и пошла в сени, стараясь не шарпать босыми пятками по глиняному полу.
XXVII. Не по породе, а по разуму…
Дни стояли погожие; весна развернулась во всю свою ширь; точно стеклянные колокольчики, чуть слышно звенели жаворонки над Кремлем, в бирюзовой выси небесного свода.
Князь Иван стоял в парчовом кафтане на дворцовом крыльце, прислушиваясь к шуму, надвигавшемуся от колокольни Ивана Великого. Но перед самым дворцом было тихо; стрельцы выстроились за воротами, а по двору растянулись копейщики в своих нарядных бархатных епанчах. Иноземцы стояли молча, недвижимо, как и аист, застывший на одной ноге тут же, на сломанной березе, в разлапистом гнезде.
"Эва! - подумал князь Иван. - Срубить надобно дерево это, оттого что ветхо. Стоять ему тут непригоже". И неведомо почему снова вспомнил безвестную девку, которая по целым дням сидела теперь на хворостининском дворе у поварни и чистила толченым кирпичом то ступу медную, то оловянное блюдо, то муравленный кувшин. Откуда взялась она, бледная, темноокая, с черными трубчатыми косами, с дуговидными бровями? Кузёмка говорит - нашли на росстанях, память будто у нее отбило, не помнит ничего девка, только и знает, что Аксенья, а чья, того не упомнит. Но тут князь Иван подобрался сразу, согнал с себя всякие мысли о девке Аксенье, объявившейся у него на дворе, и глянул в красные ворота, которые стали расходиться надвое, когда приворотный сторож вынул из медной скобы резной столб.
За воротами вспыхнули малиновые стрелецкие кафтаны, перехваченные каждый широким белым тесмяком. Из-за угла вмиг вынеслась на широкую улицу станица всадников на чубарых конях и засверкала под утренним солнцем шлемами, латами, конскими копытами в серебре, гулко колотившими по брусовому настилу мостовой. А впереди в белой шелковой шубе на персидском иноходце - краснолицый старик. Сива островатая бородка, на толстой шее - золотая цепь… Это, видно, и есть отец царской невесты, сандомирский воевода пан Юрий Мнишек из Великих Кончиц в Польше, староста самборский и меденицкий? Так и есть.
Всадники подъехали к воротам, но в ворота не въехали. Все сошли с коней и пошли, как того требовал обычай, по царскому двору пешком. И впереди - опять пан Юрий, низенький, тучный и быстрый, кивнувший своим спутникам на аиста, расхлопавшегося крыльями в своем гнезде. Пан Юрий молвил что-то, чего не расслышал князь Иван, и рассмеялся хрипло. Потом стал медленно, задыхаясь и останавливаясь, подниматься на крыльцо.
"А шапки что же, видно, с волосьями у поляков срослись? - подумал князь Иван. - Невежи!.. Чать, в Кремль-город приехали; не на кабаке, чать…" Но пора было, по наказу, приветить гостя, и князь Иван начал спускаться по лестнице ему навстречу. Крайний шел, держа шапку в левой руке, и крестовидный шрам, едва затянутый розовой кожицей, распластался у него на лбу, как большой паук. Не дойдя до пана Юрия, ступеньки за четыре, князь Иван стал. Остановился и воевода.
Князь Иван поднес правую руку к груди, левую, в которой зажата была шапка, отвел в сторону и поклонился нареченному тестю государеву низко. Мешая с шипящею польскою речью звонкую латынь и распевные русские слова, спросил крайчий воеводу о его здоровье и о здоровье дочери его, государыни Марины Юрьевны, о том, скоро ли будет к Москве ее милость, к радости великого государя и непобедимого цесаря Димитрия Ивановича всея Руси.
Воевода Мнишек стоял, разведя свои короткие ноги, выкатив голубые глаза из-под толстых век, приложив к уху ладонь, задрав кверху ястребиный нос. При имени государя он снял наконец шапку с головы и поправил припухшими пальцами крутую щетину на висках. Он прохрипел князю Ивану что-то в ответ, кивнул ему едва, нагло нахлобучил на голову свою бобровую шапку с шелковым четырехугольным верхом и сдвинул ее чуть набекрень. Князь Иван повернулся и, не покрывая головы, повел воеводу за собой.
Мнишек не торопился… То и дело останавливался князь Иван, поджидая воеводу, который озирался кругом, словно прикидывал, во что стал Димитрию новый его дворец, выстроенный на фряжский лад. Уже без счету денег вытянул пан Юрий Мнишек у не в меру щедрого царя; и еще большего мог ждать он, когда Марина станет царицей московской. Богата была страна, куда вез пан Юрий свою дочь; необозримы будут теперь поместья Мнишков и всей родни их - Тарлов и Вишневецких; в двух государствах станут они все владеть городами и землями и работниками даровыми; польскими шляхтичами и московскими боярами будут они впредь себя титуловать… И чем-то похожим на улыбку перекосилось лицо у старого волка. Но тут князь Иван, дойдя до сеней, передал его Басманову, а сам сел на лавку отдохнуть от долгого стояния на крыльце.
А двор тем временем стал полниться шумом. Оставив коней далеко от дворца, вошла в ворота сотня гусар воеводиных в белых магерках, с гербами на рукавах, с орлиными крыльями, притороченными к спинам. На конях гусары эти выглядели подлинно орлами, а теперь только смешно петушились они, задевая сосед соседа болтавшимися за спиною надыбленными перьями. Но, не глядя на гусар, раскричалась на дворе толпа стольников, и, как всегда из-за ничего, пошли у них попреки происхождением и делами далеких предков. Они стали обзывать друг друга холопами, псарями, шутами турецкими, сынчишками боярскими, мужиками пашенными.
- Батька твой лаптем подавился! - орал на весь двор молодец в порыжевшей ферезее. - Гляди, и тебе будет - таракана съешь.
- Хвост ты собачий! - гаркнул другой в ответ ферезее. - Я твою старину доподлинно знаю. Вся ваша братия по правежам перемыкана из-за шести алтын!
- То так, тараканушка тараканщик, - начала готовиться к бою ферезея. - Я тебе и без шести алтын шесть раз голову скушу. Это тебе не ребячьи потешки. - И ферезея стала поплевывать себе на руки и разминать кулаки.
Стольники, дворяне, прочие люди, сколько их было на дворе, разделились надвое и пошли стенка на стенку. Шум поднялся такой, что даже аист не выдержал, защелкал клювом, снялся с места и полетел через двор. Но из караульной избы уже бежал стрелецкий полусотник с полусотней своей, а на крыльцо из дворцовых покоев выскочил Масальский-Рубец.
- Псы скаредные! - крикнул он стольникам, барахтавшимся в руках стрельцов. - Изменники! Затеяли драку в каком месте, в какой час! Будет вам ужо от Оськи-палача!
- Не спустил бы я такой порухи чести моей и тебе, князь Василий Михайлович, - молвил окровавленный человек, которого стрельцы подтащили к дворцовому крыльцу. - Микола Коломаров батюшку моего бесчестил и всю нашу породу называл собачьей, а меня, государева стольника, нехорошо лаял и сказал - мужик-де и псарь, тараканом тебе подавиться.
- Пуще ты псаря, таракана гнусней, оттого что дурак! - топнул ногою Рубец.
- Хотя бы умереть, не спущу сынчишке боярскому!.. - завопил, забарахтался в руках стрельцов приведенный к крыльцу драчун.
- Вкиньте его в тюрьму, стрельцы, - процедил сквозь зубы Рубец. - А коль он вздумает шуметь, вбейте ему в глотку кляп. И других також: по тюрьмам раскидайте.
И он стал подниматься наверх, кусая себе губы от гнева и стыда.
- Видал? - молвил он князю Ивану, вышедшему из сеней на крыльцо. - Ну, гляди, гляди-наглядись… А еще называются стольники!..
Они вошли вместе в сени и остановились в дверях, обернулись на не прекратившийся еще шум, стали глядеть, как стрельцы гоняются по двору за стольниками, кинувшимися врассыпную.
- То правда, - молвил задумчиво князь Иван. - Не по породе, а по разуму и по делам надо жаловать на боярство, и на воеводство, и на стольничество…
- То так, Иван Андреевич, - согласился Рубец. - То так.
Двор опустел. Разбежались стольники. Остался только один, стоявший все время в стороне, под окнами дворца. Он огляделся, расправил плечи, тряхнул головой и пошел к воротам.
- Стой! - окликнул его с крыльца Рубец. - Кто таков?
- Стольник государев, - ответил тот и снова повел богатырскими плечами, точно тесен ему был кафтан на плечах.
- Знаю, что стольник, не боярин думный. Прозванье твое как?
Стольник оглядел Рубца с головы до ног, с ног до головы и молвил:
- Князь Димитрий княж Михайлов сын Пожарский.
И зашагал к воротам, держа одну руку за поясом, широко размахивая другой.
- Эй, стольник! - крикнул ему Рубец.