Уже вечерело. Дьячок пошел в церковь свечи гасить. Толкавшийся в пономарне народ заторопился к своим дворам, опасаясь решеточных сторожей, которых ночным временем было и от разбойников не отличить. Кузёмка помог князю Ивану сесть в седло, и они поехали хоть и шагом, но норовя, как и все, добраться к своему двору до темноты.
XXIII. Аристотель Александрыч, государев аптекарь
На лавке в комнате своей, под отцовским желтым одеялом просыпался князь Иван в эту ночь несчетное множество раз. Он трогал у себя на лбу повязку, намоченную в холодной воде; старался при слабом мерцании свечи разобрать, кто это там поник у дверного косяка, бормочет и хрипит; и опять чудится князю Ивану, что скатывается он вниз широкой и темной рекой, которая неизменно всякий раз выносит его из покоев на двор.
Снится князю Ивану странный сон. На дворе, точно галка, сидит на воротах туркиня Булгачиха и покачивает тюрбаном своим в эту сторону и в ту. Туркиня стара; мелко-мелко и часто разветвились у нее на лице и на шее морщинки; не понять, как старая такая на ворота взобралась. А она и протягивает князю Ивану руки, просит с ворот ее снять. Князь Иван помог бы ей, но и ему не слезть с высокой березы, куда его взмыла темная река. А тут еще каменьем начинают швырять в князя Ивана, в туркиню, в топчущегося под березою Кузьму.
У туркини голова в тюрбане - как большой черный гриб. И вертится этот гриб в какую сторону ни возьми. Качнет головой туркиня, и камень мимо летит. Завертится тюрбаном, что флюгарка на ветру, и несется камешек, как воробей, над головой у нее, бухает через улицу в соседский тын. А князю Ивану так головой не завертеть. Вот и угодил ему камень в самый лоб.
Князь Иван просыпается. Так… Голова у него и точно будто камень тяжела, а лоб мокрой тряпкой повязан. Пить… Кто-то подносит к губам его ковшик, брызжет студеной водицей в тряпку у него на лбу, и князь Иван снова уносится по широкой реке сначала вниз стремительно, потом медленно, медленно вверх.
К утру иссякла река; туркиня, как курица, сама с ворот снялась, руками замахала, ровно крыльями захлопала; а князь Иван крепко спал, завернувшись в шелковое одеяло, и когда проснулся, то уж и обедать пора приспела как раз. Но он еще долго лежал на лавке, припоминая вчерашний день, свое столкновение с Шуйским на пиру, детину в вывернутой шубейке, набросившегося на князя Ивана со своим кистенем. Был ли детина этот от Шуйского подослан, или сам от себя пошел на такое дело? И для чего?.. Как понять?.. Кто-то, на него похожий, будто и бросился князю Ивану в глаза, когда с саблею наголо бежал князь Иван у Шуйского через двор. Но и то: молодцов таких было и без Шуйского рук всегда довольно на Москве.
Кузёмка, как и наказано ему было, ездил с тремя дворниками к Шуйскому за князевой шубой еще с утра. Все они поехали на одном возу, с ножами за голенищами и рогатинами, уложенными под сено. Но доставать им не пришлось ни рогатин своих, ни ножей. Шуйский, не споря, сразу выдал Кузёмке отороченный лисьим мехом долиман и даже пожаловал всех четверых ендовою травничка. Узнав от людей, разболтавшихся после угощения, что за лихо такое стряслось с князем Иваном, Шуйский и вздыхал, и сокрушался, и руки свои потирал, и князю Ивану кланяться приказывал, и наконец отпустил их всех, подарив на всю братию алтын.
Дома Кузёмка пошел к князю Ивану с шубой, лисами отороченной, расшитой по груди шнурками, а князь Иван еще и не вставал, лежит у себя в комнате, лоб тряпкою перевязан. Повесил Кузёмка шубу в сенях на колок и поплелся в поварню щей у Антонидки спросить. А и в поварне там у них, оказывается, хворые: лежит безвестная девка, вчера привезенная Кузёмкой, кричит, поет, стонет, смерти себе просит. Антонидка ж и вовсе голову потеряла: то ли кушанье готовить, то ли за девкой ходить. Плеснула она Кузёмке щей в миску и метнулась обратно в угол, где лежала у нее девка. Стала там стряпея подушки взбивать, девку с боку на бок поворачивать, а Кузёмка понес свою миску на двор, сел у поварни на завалине да щами этими и пообедал. И потом хотел было уже и отдохнуть прилечь где-нибудь на весеннем припеке, как вдруг в ворота кто-то толчется. Стоит за воротами возок, выходит из возка кургузый немчин в черненькой епанче, сказывается аптекарем государевым.
- Дела!.. - только и вздохнул Кузёмка, пропустив немчина в калитку, распахивая ворота возку.
До сумерек просидел у князя Ивана немчин. Он снял у больного тряпку со лба, грязного еще от вчерашней паутины, которою Кузёмка хотел кровь затворить. И долго кручинился немчин за паутину эту, плевался, фырчал и смыл ее наконец крепкой водкой, а лоб князю Ивану засыпал каким-то бурым порошком. Немчин долго, по обычаю своему, говорил при этом невесть что, и Кузёмка, который за тем ли, за другим то и дело забегал в хоромы, только рот разинул, когда услыхал, что и князь Иван язык завивает, губами хлюпает немчину под стать.
- Gratias tibi, ago doctissime, pro sanatione corporis mei, - варакал немчину князь Иван. - И великому государю, что прислал тебя, мое спасибо скажи.
- Карашо, карашо, скажу, - откликнулся немчин и сам тоже в свой черед опять что-то по-своему варакнул. - Majestas eius, - сказал он, - хотел навещать тебя; говорил, будет на твой двор.
- Ой, так ли? - обрадовался князь Иван, но тотчас снова нахмурился и молвил печально: - Надолго ли мне хвори этой, скажи мне, Аристотель Александрыч. Не ко времени беда мне. Еще дня с три - и пан Юрий Мнишек будет в Москве, а за ним и Мнишковна, свадьба государева приспеет, послы королевские станут править посольство, от государей иных земель послы идут, купцы флорентийские и гамбургские, из Кракова, Львова, Гданска навезли диковин… Сколько Москва ни стоит, а такого не видывала… Ещё и я увижу коли?..
- Увидит, увидит, любезни князь, - поднялся с лавки немчин. - Еще день лежит, два лежит, потом сразу здоров будет. - И он завихлял, кланяясь изголовью князя Ивана и всему, что наворочено было у него в ногах.
Кузёмка после вчерашнего прощального пира с Отрепьевым и сегодняшнего угощения у Шуйского чувствовал себя как-то небывало налегке. Он ни над чем не задумывался, он все теперь мог, и все было ему нипочем. Он не задумался и зазвать немчина в поварню, где в огне и бреду маялась безвестная девка.
- Полечи ее чем ни есть, господин, - кланялся немцу и кивал ему своим ободранным носом Кузёмка. - Кровь ли пустить, али пошептать над девкой, чего пригоже… Царей ты лечивал - дело это не простое: у царей, бают, и кишка тонка… А над девкой-чумичкой только пошепчи: тут, чай, и работа не до пота…
Немчин попался ласковый, хоть и фырчал он у князя Ивана за паутину. Он улыбнулся Кузёмке, кивнул ему в ответ головой и пошел с ним в поварню. Но там стряпея, чего не ожидал Кузёмка, встретила обоих с шумом и криком.
- Да и чего вы, собачники, затеяли!.. - кричала она во весь голос, наскакивая невежливо то на аптекаря, то на Кузёмку. - Да и где ж это слыхано!.. Девку немец хочет лечить беспамятную, сиротку… Да как станет она, сиротинка, людям в очи глядеть после басурманской твоей лечбы?..
Тут Антонидка залилась слезами, и Кузёмка поскорей увел немчина прочь. И немчин, сидя уже в возке, расспросил, как умел, Кузёмку про девку хворую, достал у себя из коробейки синюю скляницу с мутным снадобьем и велел поить девку этим снадобьем перед утренней зарей что ни день. Немчин уехал, а Кузёмка понес скляницу Антонидке в поварню. Антонидка, не говоря ни слова, швырнула скляницу в поганую лохань, а Кузёмку стала гнать из поварни на двор. Кузёмка, не споря с развоевавшейся стряпейкой, пошел к себе на задворки - в память прийти от всего, что обернулось на глазах за последние два дня: Отрепьев, и девка, и Шуйский, разбойники, немчин…
- С ума сойти, - стал даже разговаривать сам с собой Кузёмка, пробираясь в наступившей темноте между телегами, спотыкаясь об оглобли, о вилы, о грабли, не убранные на ночь. - Дело простое… С памяти собьешься как раз…
Но тут Кузёмка вздрогнул от нового стука в ворота, куда кто-то ломился нагло, не считаясь ни с чем.
- Я чай, не кабацкий двор наш - ворота ломать! - крикнул Кузёмка, обернулся и ахнул.
Вся улица светилась заревом, точно загорелось там в церкви у Ильи от непотушенной свечки либо за тыном у соседа-дьяка от перекаленной каменки в бане. Кузёмка кинулся к избушкам дворников, поднял их всех на ноги, и они всею оравою, кто с ведром, кто с секирой, ринулись к воротам.
XXIV. Гости
Они неслись через двор с ревом и гиком; из поварни выскочила на крыльцо распатланная стряпейка; князь Иван с перевязанной головой высунулся за окошко. Дворники добежали до ворот, вышибли колок из калитки и, давя друг друга, вытиснулись на улицу. А там с перепугу показалось им целое войско с пищалями, с копьями, с дымными факелами, притороченными к седлам. И у самых ворот вьются на горячих конях двое вокруг третьего - безбородого человека в малиновом опашне, в лисьей шапке, из-под которой выбились по бокам рыжеватые букли. Пропихнувшиеся на улицу, с Кузёмкою во главе, дворники сразу секиры опустили, ведра разроняли, разинули рты и словно и вовсе окаменели от такого дива. Но те двое у ворот на конях горячих наехали вдруг на дворников, чуть конями их не потоптали, стали кричать осердясь:
- Открывай ворота государю-царю!.. Гей, мужичьё, поворачивайся!..
Дворники, услыхав такое, на колени попадали и так, на коленях, убрались обратно на двор в калитку. Там только они вспрянули на ноги резво и кинулись подальше от див таких - к себе на задворки. Один Кузёмка стал хлопотать у ворот: столб вынул, створы распахнул, подворотню выставил. И въехало войско на хворостининский двор, с коней слезли ратники, огни свои притушили, взялись дичину потрошить, - видно, с охоты возвращались они вместе с царем.
На крыльцо вышел князь Иван и, держась за перила, стал спускаться по лестнице - необычайного гостя встречать. Но гость этот в лисьей шапке уже сам прыгал вверх через ступеньку, князя Ивана за руки схватил, вскричал звонко:
- Да что ты, Иван Андреевич!.. Лица на тебе нет, а ты по лестнице пялишься.
- Встретить тебя, государь, иду; поклониться, за честь спасибо тебе молвить.
- Не надо, не надо, - замахал руками гость. - Ступай себе с богом в хоромы. Пойдем, я помогу тебе.
Димитрий обхватил князя Ивана по поясу и вместе с ним поднялся наверх, сенями прошел и в столовую палату вышел. И вслед за ними туда же вошли Масальский-Рубец и Петр Федорович Басманов.
- Вот-ста я и у тебя, Иван Андреевич, - молвил Димитрий, усадив князя Ивана на лавку и оглядываясь вокруг. - Не бывал никогда у крайчего моего. Живешь небогато…
- По достаткам и житьё, государь, - улыбнулся князь Иван. - Не с чего мне в золото хоромы наряжать. А я и не плачусь тебе.
- Добро, - тряхнул кудрями Димитрий, расхаживая по палате, куда Матренка успела притащить все подсвечники, сколько было их в доме. И множество свечей пылало по всему покою, на столах, на подоконниках, по стенам, в небольшом железном паникадиле, свесившемся с потолка.
- Добро, - повторил Димитрий, вскидывая то на князя Ивана свои водянисто-голубые глаза, то на Басманова с Рубцом, присевших на другую лавку, рядом с зеленой муравленной печкой. - Будет у нас, Иван Андреевич, еще дело впереди. А теперь поведай мне о беде своей. Шуйский Василий Иванович приезжал нынче в Думу. От Шуйского по всей Думе и пошло: с Хворостининым-Старковским беда. Скажи, как это стряслось с тобою?
- Лиха такого, государь, я чаю, на Москве никогда не изжить, - ответил князь Иван. - Спокон веку здесь так… Вот достало и мне. От Шуйского ж ворочались мы вчера с мужиком стремянным вдвоем: устроил он, Василий Иванович, пир, так вот уж после пира ворочались… Выскочило двое на нас с каменьем, с пистолями, с кистенями, стали мы с ними биться… Ну вот, государь, добро - по собольему околышу кистень пришелся…
Димитрий остановился как раз против князя Ивана, стал ногти кусать, топнул ногой, обутой в красный бархатный сапог.
- Завтрашний день позову к себе земских да сам их за бороды оттаскаю. Не слыхал бы я напредь про то на Москве.
- Для чего ж, государь, за бороды земских? - молвил князь Иван. - Чай, я слово твое государево свято.
Димитрий повернулся на каблуках, сдернул с себя опашень и остался в алом кафтане, расшитом орликами двуглавыми. Он швырнул свой опашень на лавку и вновь заходил по палате.
- Не так! - крикнул он, сжав кулаки. - Вижу я ныне, что не всех надобно словом, да любовью, да волею: надобно и неволею и жестокостью.
Увидя себя в зеркале, он остановился и стал поправлять на висках свои кудри, совсем ржавые при свете свеч. Потом улыбнулся - от сердца, видно, у него отлегло - и сразу же заговорил совсем о другом.
- Ты женат, Иван Андреевич? - обернулся он к князю Ивану. - Эва!.. До сих пор мне неведомо: есть у тебя в доме хозяйка?..
Князь Иван смутился, задвигался на помятом полавочнике.
- Нет… - стал он мямлить. - Не женат еще… Не сошлось мне еще так…
- Вот ты каков! - обрадовался почему-то Димитрий. - Не сошлось еще… Ну, так я тебя и женю! - воскликнул Димитрий. - Неделя-другая сойдет - полна будет Москва невиданной красоты. Воеводенки, старостенки лучших кровей… Цвет Речи Посполитой… Василия Михайловича спроси: он ездил к рубежу государыню-царицу привечать.
Басманов и Василий Михайлович Масальский-Рубец, улыбаясь, глядели то на царя, который стал расхаживать по комнате, то на совсем смутившегося князя Ивана. А Матренка тем временем успела убрать стол кувшинами и чарками, тарелками и мисками - всею дорогою утварью, какая только нашлась в хворостининском доме. И, когда покончила она со всем этим, князь Иван поднялся с лавки, подошел к Димитрию и поклонился ему низко:
- Пожалуй меня, государь. Отведай хлеба-соли. Не обессудь.
И Васманову поклонился князь Иван и Масальскому-Рубцу:
- Петр Федорович, Василий Михайлович, пожалуйте меня и вы. Пожалуйте, гости дорогие.
Вопреки обычаю стародавнему, гости не дали упрашивать себя долго. Они сразу сели за стол, и Матренка принялась служить Басманову и Рубцу, а государю - сам князь Иван.
XXV. Город парижский, король Генрик Четвертый
Большой костер зажгли ратники посреди хворостининского двора. С обеда рыскали они то полем, то лесом вслед за царем и теперь расселись вокруг разгоревшихся дров, разостлав на земле свои суконные епанчи. Кузёмка, как приказал князь Иван, обносил их всех пивом, а сами ратные, нанизав кусочки дичины на шпаги, жарили мясо на приветливо урчавшем огне. Тихо, вполголоса, переговаривались они у костра, и так же тихо разглядывали нарядную станицу иноземцев дворники, толпившиеся неподалеку, одолевшие свой первоначальный испуг. И по тыну хворостининскому нависли головы любопытных в ряд, ильинский поп там уши свои под скуфьею развесил; и челядь попова тоже глазами на тыну расхлопалась; даже старый дьяк, усадьба которого была расположена через улицу напротив, и тот, сидя верхом на своем работнике, перекинул через тын белую свою бороду, длинную, как кобылий хвост.
В поварне Антонидка, убравши волосы под кику, лучину зажгла, растопила наскоро печь, стала хватать ухватом с пода то одно, то другое и слала Матренке наверх одно кушанье за другим. Хорошо, что умолкла безвестная девка в углу; накричалась она за день целый, а теперь заснула под Антонидкиным тулупом.
Ночная птица бубнила где-то близко на пустыре. Сладостное благоухание источал каждый листок. Ароматы полевые плыли в раскрытые окна столового покоя, нагретого пламенем множества свеч. Димитрий расстегнул на себе и кафтан, из-под которого выглянула саженная розовым жемчугом рубашка. Царь пригубил вина из чарки да мяса отведал; и молвил князю Ивану, на лавку его посадив рядом с собой:
- Иван Андреевич! В крайчих ходить - невелика задача… Авось я один управлюсь с чаркой и тарелкой… У тебя управлюсь, управлюсь и у себя в Верху. А коли понадобится, то меня и боярин бородатый разует либо питье на пиру подаст… Мстиславский либо Шуйский… Только на то и гожи пузатые - есть да пить… Авось не сплошают и мне поднести. Так… Ну, это присказка, а дело слушай. Иван Андреевич!.. Ты учен, умеешь по-латыни, как говорится - знаешь, где рак зимовал. Знаешь, я думаю, Францию, город Парижский знаешь, есть о том в книгах. В прежнее время почитай что и вовсе не бывало у нас сношения с королями французских земель, а земли, сам ведаешь, истинно райские, первых статей.
Димитрий встал, шагнул через лавку и заходил по палате из угла в угол. Он остановился у раскрытого окошка, поглядел, как играет огонь на доспехах копейщиков вокруг костра, и полной грудью вдохнул в себя струю весеннего воздуха. Вернувшись к столу, он перекинул только одну ногу через лавку и, усевшись так, снова заговорил:
- Генрик Четвертый, король французский… О нем уже и песни поют не в Париже одном - по целому свету…
И Димитрий попробовал напеть из песенки, слышанной в Самборе у воеводы Мнишка:
Генрик Четвертый, ему хвала и честь…
Но песенка, как мотылек, порхала около, точно не даваясь Димитрию в руки.
- Как это?.. Не вспомнить мне…
Димитрий закрыл глаза, даже ладонью затенил их от зажженного на столе подсвечника, и попробовал еще раз:
И с девой молодой…
Драгоценный камень, как кровавая капля в золотой раковинке, блеснул у Димитрия на пальце, и тут же рядом, на другом пальце, притаилось тусклое колечко, выточенное из лосиного копыта. Димитрий не снимал кольца этого много лет, веря, что оно поможет ему в падучей болезни, как натвердил ему волхв, встреченный однажды на Ваге в лесу.
- Вот никогда не видывал Генрика короля, - молвил Димитрий, потерши себе переносицу точеным колечком, - а пуще брата родного Генрик мне люб. Ну, да уж и повидаю… Дайте сроку, милые… Я чаю, не год туда идти кораблю. А ты, Иван Андреевич, будешь послом от меня. Летом этим снарядишься в дорогу, известишь Генрика, что и сам к нему быть хочу, послами б нам обменяться, как пригоже, торг деять обоюдный, вместе султана воевать… Там уж по наказу, будет тебе прописано в наказе все подробно… Как, Иван Андреевич? Чай, во сне не снилося тебе Парижский город видеть?
- То так, государь, - ответил раздумчиво князь Иван, поникши головою, белым платком перевязанною. - То верно, не снилось… Твоя воля. А не молод ли я для дела такого - посольство такое править перед очами славнейшего короля?
- А я не молод? - крикнул Димитрий и широко руки развел.
Красное пятно повыше правой кисти царя мелькнуло на миг князю Ивану из-под вздернувшегося зарукавья. "Родимое", - подумал князь Иван; но Димитрий свел руки, упершись ими в ковер на лавке, и пятно пропало под надвинувшимся рукавом.