II. В падучей
У остёрских ворот староста Ратомский приветствовал Димитрия еще польскою речью. Болтливый пан пожелал делу "царевича" счастливой удачи и сослался на пример знаменитых полководцев, коими, по слову его, были Александр Македонский, Ганнибал Карфагенский и славнейшие из Ягеллонов, королей польских. А на другой день ударил Димитрию в грудь широкий ветер давно покинутой отчизны, когда под Моровском, уже в московских пределах, пальнули в честь новооткрытого царевича из длинных красных своих пищалей русские стрельцы. У городских укреплений какие-то облепленные коростою калеки стали бросаться под копыта Димитриева коня, завопили нищие бабы, протянув к Димитрию свои изморенные руки… А дьякон Отрепьев стоял подле, как всегда улыбаясь, пошатываясь, придерживаясь за серебряное стремя молодого государя. И что удивительного, если у Отрепьева нашлись знакомцы и тут!
- Ты, Григорий? - протолкался к нему какой-то ремесленный человек с желтыми от охры руками - должно быть, иконник. - За тобой два года плачет моя полтина, да вина с полведра, да баранья полтуша. А псалтыри твоей мне не дождаться.
- Ступай, ступай, невежа! - замахал руками дьякон. Нашел ты время, нечестивец, со своею полтиною!.. Али царь-государь и великий кесарь Димитрий Иванович не государь тебе? Ужо погоди: начитаешься ты в аду да латынских псалтырей, еретик!..
Иконник съежился и отступил. А дьякон поднял к Димитрию свою косматую бороду и загоготал. Димитрий впервые заметил тогда серебряные нити в Дьяконовой бороде, которая до того, кажется, была сплошь черна, как вороново крыло. "Охти, - вздохнул Димитрий неслышно, - как день за днем будто дождь бежит…" И тронул поводок. Конь по брусьям, еще мокрым от павшего в ночи тумана, пошел к широко раскрытым моровским воротам.
Стрельцы, растратив весь свой пороховой запас, перестали палить. Но в звоннице у покосившейся воротной церквушки, дребезжа, из последних сил надрывался ветхий колоколец, приветствовавший в московских пределах "царевича", давно похороненного, а теперь чудом небывалым словно воскресшего из мертвых.
"Как день за днем будто дождь бежит…" - казалось, вызвякивал колоколец у церквушки, и то же по прелым осенним листьям, устлавшим дорогу, мягко выстукивали конские копыта. "Будто дождь бежит…" По лицу Димитрия пробежала тень: много было дней - бездольных, как осенний дождь… Месяцы, годы скитаний из монастыря в монастырь, в дремучих лесах, в медвежьей глуши… И всюду с ним этот дьякон Григорий - книгописец, обжора и бражник.
Теперь это все позади. Но почему он так угрюм, почему грусть обволакивет его теперь?
Закружили его паны в Гоще, в Кракове, в Самборе; вымучили для адовой своей корысти и то и сё. Уж и насулил же он им! Да платить придется чем? А тут еще, как буря, клокочет вокруг него беспрестанно:
- Царевич! Димитрий Иванович! Солнышко наше!
- Вор! Самозванец! Чародейством бесовским, ложью и хитростью затеял захватить престол московский!
"Так… - завертелось у Димитрия в голове. - Затеял… Может, и впрямь затеял? А ходу теперь ни в какую сторону уж нет. К Москве только и дорога легла. Эвон трезвону сколько! А повороти обратно - поднимут ляхи на копья; обманувшись в тебе, разнесут они тебя в куски либо в Самборе перед замком посадят на кол. И будешь ты тогда подлинно вор! И станет площадная чернь ругаться над тобой, в мертвое лицо твое плевать!"
- Ну, да все равно! - прошептал он, до крови прикусив губу. - Все равно… - заскрежетал он судорожно стиснутыми зубами. - Все… - и качнулся в седле.
Отрепьев сразу поднял голову и глянул Димитрию в запрокинутое лицо, серое и влажное от проступившей на нем испарины. А Димитрий снова заскрипел зубами и сжал посиневшими пальцами золотую рукоять своего полевого меча.
Дьякон, как ни был во хмелю, но понял, что у Димитрия опять начинается припадок. Привычными и сильными руками снял Отрепьев Димитрия с седла и внес его в первую же приворотную избушку. Он положил его на земляной пол, прикрыл с головою снятой с себя черной манатейкой и выгнал хозяев на улицу. Хлебнув воды из стоявшей в углу кади, Отрепьев сед на лавку и стал ждать, пока лежавший под его манатьею хрипел и бился об пол всем своим туловищем, с размаху.
III. Татарка
После Моровска сдался Чернигов, и лишь с Новгород-Северска стало изменять Димитрию счастье. Ни осада, ни приступ, ни попытка поджечь деревянные стены городка не дали ничего, и годуновское войско, запершееся в крепости, посылало со стен ругательства и проклятия вору, который назвался Димитрием Ивановичем, московским царевичем.
Только вчера умолкла и под Добрыничами злая сеча. Служившие Димитрию запорожцы всею массою своею бежали с поля битвы, а сам Димитрий едва не попал в плен к годуновцам. И вот сидит он уже под Рыльском в полевом шатре и слушает, как бьет в шатер снежная крупа, смотрит, как синие уголья гаснут в жаровне, как факел смоляной трещит и коптит. Вдруг за шатром шорох: комнатный служитель Димитрия Хвалибог пришел, должно быть, стлать постель. И впрямь Хвалибог, да не один… Держит за руку кого-то в желтых шароварах, в красных сафьяновых чеботках.
- Вылез, государь, я в степь из табора с молодыми ребятами по следу, по волчьему порыскать, да вот… - Хвалибог улыбнулся, - не с мертвой волчихой - приехал обратно с кралей живой. Татарина мы из мушкетонов кувыркнули, а ее привез я сюда.
Сказал Хвалибог, поклонился и вышел. В шатре остались только Димитрий с татаркой, маленькой, дикой, почти совсем ребенком. Сушеной полынью пахло от нее и дымом. Турецкие монетки, нашитые у нее повсюду, позванивали на ней жалобно, как льдинки в ледоход. Она сбросила с ног чеботки, подошла к Димитрию, потрогала золотую кисть, свисавшую у него с нашейной цепи, и улыбнулась. Димитрий дал ей пышку медовую с изюмом, и татарка принялась жевать, усевшись у ног Димитрия, на рысьей шкуре. Потом взяла его руку, повернула ее ладонью кверху и стала вглядываться в ее бугорки и впадины и в спутанный узор пересекающих одна другую линий. Она начала рассказывать что-то Димитрию на непонятном своем языке, и постепенно голос ее перешел не то в пение, не то в причитанье. Димитрий выдернул у нее свою руку, и татарка приникла к его рукаву мокрым от слез лицом.
"Дурка, блажная…" - подумал Димитрий, и ему стало не по себе.
- Ну, чего ты, чего? - молвил он недовольно, но плечики татарки не переставали содрогаться, и она задыхалась в придушенном плаче.
Димитрий протянул к ней руки и, подняв ее легко, усадил возле себя.
- Ну, будет, малое, плакать что!
Он снял у себя с мизинца колечко с жемчужиной, окруженной алмазами, и надел его татарке на коричневый пальчик. Та улыбнулась сквозь слезы и снова овладела Димитриевой рукой. Татарка водила ноготком по Димитриевой ладони, уверенная, что по линиям его руки может прочитать его судьбу, и опять рассказывала ему что-то долго, вполголоса, как великую тайну. А когда добралась наконец до линии, ближайшей к большому пальцу, линия короткой и прерывистой, то снова заплакала и, выронив из своих рук белую руку Димитрия, стала выть и рвать волосы у себя на голове.
- Олю-ум!.. - причитала она, заламывая руки. - Олю-ум!.. О-о-о!..
"Олюм!.." С этим криком налетали татары на пограничные наши городки, швыряя на всем скаку горящие головни в лохматые стрехи и поражая всякого не успевшего ухорониться коваными булавами и копытами коней. "Олюм!.." - что значило: "Смерть!"
Димитрий понял предсказание татарки. Он наотмашь ударил ее в грудь и схватил лежавшую подле пищаль.
- Ведьма! - крикнул он, вскинув самопал к плечу.
Грохнул выстрел, но татарка была уже за шатром. Улюлюканье поднялось по всему лагерю вслед маленькой чернавке в желтых шароварах, которая во всю прыть неслась прочь по обмерзлым горбам.
В шатер к Димитрию ворвалась перепуганная стража. Димитрий сидел бледный, с рыжеватыми волосами дыбом. А на разостланной по земле шкуре, возле стоптанных чеботков, обнизанных мелким серебром, дымилась нарядная пищаль, выложенная черепахой и насеченная золотом.
День пришел зимний, хмурый, обездоленный, неполадливый. Весь этот день кипело вокруг Димитриева шатра тысячеголосое человеческое море. Весь день толпились в шатре казачьи сотники и польские коменданты. Рыцари польские винили сотников в измене; сотники всячески ругали рыцарей; и все они вместе - и рыцари и сотники - кричали на Димитрия, торговались с ним, выскакивали вон и тотчас же с мятежом и криком лезли обратно к нему в шатер.
- Обещал ты нам легкий поход и зимние квартиры в Москве! - кричали поляки, наступая на Димитрия. - Московское золото обещал и рыцарскую славу! Обещал поместья и замки, раздолье и честь. Погибель нам с тобою, обманщик!
- Бродяга ты, а не царь! - ляпнул вертлявый, весь обглоданный какой-то поляк. - Насидишься еще на колу!
Атаман Корела, случившийся тут, весь затрясся от ярости, побледнело иссеченное рубцами лицо у преданного Димитрию казака. Он рванулся к обглоданному, стукнул его в ухо, даже язык у поляка наружу выскочил. Забряцала шляхта саблями, кинулись казаки на панов, натиском дружным выбили поляков вон.
Так прошел этот день. Димитрий и думать забыл о татарке и вспомнил о ней только к вечеру, когда, после ярмарки этой целодневной, остался наконец один.
"Татарка-чертовка, - завертелось у него в голове, - взялась пророчить, ну и напророчит беду". И то: ляхи без денег не хотят воевать; бегут и казаки; пагуба, могила, злочестье!.. Вчера называли царем, Александром Македонским, а сегодня, говорят, только и крику в лагере: "Самозванец, вор, Гришка Отрепьев!.." Ах ты, треклятье! Пусть уж кто - да не Гришка! И с чего они взяли, что Гришка? Дался ж он им, Гришка! Вот же он тут, дьякон Григорий, кому он не ведом! Ку-да там!.. Не верят, смеются… "Пусть, - кричат из-за саней, - поморочит нахально свою бабку козу!"
Димитрий вскипел, топнул ногой, заметался по шатру… "Значит, и впрямь беда?.. Олюм, как сказала татарка… татарка… Ах!.."
И он высунулся за шатер в ночь, во мрак:
- Гей, Хвалибог! Беги, сыщи мне ее! Где-нибудь она тут. Ко мне ее приведи!
Хвалибог долго слонялся по лагерю среди палаток и саней, потом бритая голова его проглянула в шатер, в щель меж тяжелых бахромчатых полотнищ.
- Пошаловали ратные, государь, - молвил он растерянно. - Пристрелили из мушкетов… Лежит теперь за последними санями… в окопе… мертвая…
Угли в жаровне почернели, погасли. Холод полз из степи по сыро-матёрой земле, подползал под шатер, тянулся по рысьей шкуре, на которой валялись чеботки из красного сафьяна, так и не убранные с утра Хвалибогом. Димитрий толкнул их носком сапога; звякнули на них турецкие монетки, отдались в ушах Димитрия бездольем и волчьей тоской.
- "Привез не волчиху - кралю живую", - молвил он еле слышно, вспомнив слова Хвалибога, и велел седлать лошадей.
В ту же ночь он с небольшой казачьей станицей отъехал от Добрынич к Путивлю.
IV. По рукам
В Путивль к Димитрию без всякого его зова, сам собою, стал сбегаться из соседних волостей голодный народ, ощетинившийся бердышами, рогатинами, косами, а то и просто дрекольем. И пока Димитрий там наверху, в Городке, пировал либо шептался о чем-то со своими казаками и поляками, у люда, набежавшего к городовым кирпичным стенам, уже объявился свой воевода-атаман. Высокий, широкоплечий молодчик, холоп Новоуспенского монастыря, по имени Бажен, по прозвищу Елка, он привел с собою целую рать монастырских работников, разместившихся со своими секирами и квасоварными котлами на лугу под Тайнинской башней. Посконная эта рать еще не видела государевых очей, но Баженка успел пробраться наверх и ударил Димитрию челом двумя живыми лебедями. Хвалибог принял из рук Бажена подарок, а щедрый царь отдарил молодого атамана золотою деньгой. Баженка положил деньгу за щеку и сбежал с крутой насыпи обратно вниз.
В воскресенье после обедни выехал Димитрий со своими приближенными в поле, которое разостлалось перед ним, как безмерное белое, чисто выстиранное полотнище. Рядом с Димитрием ехал на соловом жеребце путивльский воевода Масальский-Рубец, а под Димитрием легко выступал гнедой турецкий конь, украшенный бубенчатыми запястьями и золотыми гремячими цепями. Собравшиеся под Путивлем мужики всем станом бросились к новоявленному царевичу и окружили его плотною стеною. У некоторых в руках были жалобы, писанные на чем пришлось - на лубе и бересте, и челобитчики совали их Димитрию с великим криком.
- Пожалуй нас, государь, помилуй! Дерут с нас и на монастырское строение, и на свечи, и на ладан…
- Погинули, государь, сироты твои вконец с женишками и детишками от взяток, налогов и обид…
- Плати им с пашни и луга, с огорода и леса, с квасоварни и солодовни…
- Пожалована от тебя, великого государя, на Стародубье деревня Ковалева пану Мошницкому в поместье. И тот Мошницкий пан приезжает на мое дворишко и меня из дворишка выбивает, и грабит, и бесчестит, и от того неправедного ляха я, государь, вконец погиб…
- Взял у меня тот боярин сынишка моего Петруньку в годуновский стан неволею…
- И с голодной поры хлебенка ржаного не ели, и хлебенка не дают; отощали мы, государь, до полусмерти…
- Кто не говеет, того они плетьми, а которые не причащаются, тех они розгами тысячи раз…
Под Димитрием дрожал его конь, оседая на задние ноги и неистово поглядывая на толпу, нараставшую с каждым мигом.
- Покажи милость!.. - неслись к Димитрию хоры голосов, иззябших и протяжных от неизбывной беды.
- Пожалуй нас, сирот!..
- Пити и ести…
- От стужи и голоду…
- Жжены и мучены…
- Потому что бьет нас не про дело, а без вины, занапрасно; и многих нас изувечил и глаза подбил, у иных скулу переломил, на работу берет до свету, а с работы спускает после свету.
- Ох, и кнутья сыромятные, батоги неисчислимые!..
Но голоса эти все больше покрывались другими - зычными глотками горлопанов, которые не плакались на беду свою, а кричали о ней перед государем и сбежавшимся народом.
- Хватают нас годуновцы на пытку и мучат, и грабят, и бесчестят…
- Приезжают к нам в Комаринскую волость великими полками, нагло. И за крестьянами с ножами гоняются и замахиваются.
- Взыскивают с нас людодёрцы всякие дани басурманским обычаем немилосердно.
Толпа уже приходила в исступление от боли и ярости. Задние напирали на передних. Кулаки, узловатые и бурые, раздутые, как печные горшки, поднимались над обнаженными головами, черными, серыми, плешивыми, колыхавшимися в непрерывном движении.
- Тут тебе и оброк и переоброк! - зло выкрикивал худой человечишко, ухватившийся рукою за плетенную жемчугом кисть на шее Димитриева коня. - Тут тебе и пошлины всякие! Тут тебе и государева подать!
- Эй вы, голь! - попробовал было перекричать уже ревевшую толпу воевода Рубец, но Димитрий остановил его и поднял вверх руку.
Толпа покричала еще и понемногу смолкла.
- Плоховато дело, - сказал Димитрий улыбнувшись, - а чем помочь? Верно: бедные люди беспрестанно трудятся, а хлеб свой и без соли едят от последней нищеты. Монахам же только о пище своей сладкой забота. Пьяное житье их мерзко и незаконно; обычай их неприятен. Борис Годунов, безвременный царь, нажаловал сытому монашеству волостей с крестьянами, и чернецы купаются теперь в крестьянских слезах. Но не будет больше так! - выкрикнул Димитрий с силой. - Дадим мужику выход!.. Монастырские грамоты кабальные повелим в огонь метать!
Толпа завыла, охваченная небывалым восторгом.
- Го-гой!.. Гой-гой-гой!.. - заклокотало сотнями глоток и понеслось по полю к нарытым на лугу землянкам и к котлам, брошенным на догоравших без призору поленьях. Полушубки нагольные, однорядки, сермяжные армяки, все латанные в латку и дранные в дыру, задвигались, заколыхались, заходили ходуном: - Гой-гой-го-о-ой!..
И из этого всколыхнувшегося, зажившего моря вдруг вынырнул чуть ли не под брюхом Димитриева коня Баженка-атаман и с ним стариковатый человек в железной шапке, скрюченный в дугу и с двумя клюшками в обеих руках.
- Говори, Акилла, - дернул Баженка старца за охабень.
- Грамливал я Казань, - крикнул Димитрию старик, потрясши клюкой. - Батюшку твоего, Ивана Васильевича, видывал я не единожды. Что в той Казани народу легло - сила! Чрево мне изорвали в сече той, хребет изломали… А он, Грозный царь, проплыл мимо на бахматище смуром, златотканый чепрак, глянул в нашу кучу и повелел водой студёной отливать. Ну, чрево я залепил, хребет так ли, сяк ли вычинил, да и батюшку твоего грозного пережил. Ох, и грозен же был, ох, и крут! Наплакались при нем бояре и князи от тоски по своей воле. Ну, и ты, видно, такой: в сокола пошел красным лётом. Искореняй и ты их с корнем, не оставляй на племя. Огнем их надо бы жечи и давать им иные лютые смерти. А на выходе крестьянском и кабальных грамотах нам с тобой по рукам бить.
Димитрий засмеялся, сверкнул зубами. Не чаявшая такого исхода толпа затихла в ожидании.
- Слову нашему царскому не веришь? - спросил уже угрюмо Димитрий.
- И слово твое крепко, - молвил в ответ ему Акилла, - а по рукам будет еще покрепчае. У тебя пистоли, ан и у нас дубинки Христовы…
Димитрий переглянулся с приближенными своими и, сняв рукавицу, протянул руку Акилле.
- Коли так, давай по рукам.
Тот выпрямился насколько мог и хлопнул Димитрия по белой, маленькой, словно не мужской его ладони. Толпа дрогнула было, зашевелилась, но, оттеснив спиной Акиллу, перед Димитрием стал Баженка. Он отвел руку и в свой черед ударил Димитрия по руке.
- Так-то вот, - молвил ворчливо Акилла, - покрепче будет.
- Ты б и то, польготил нам, - добавил и Баженка, - чтобы нам под тобою прожить было в мочи… А мы тебе порадеем, сколько достанет нашей мочи.
И оба они, Баженка с Акиллой, подались назад и пропали, подхваченные бурным людским потоком. Он снова взыграл вокруг Димитрия и воеводы, вокруг цветных всадников, мерно колыхавшихся над толпою на рослых своих скакунах.