- Ты точно видел немцев?
- Точно.
- Почему же они не стреляли? - задумался дядя Андрос.
Как старшему, ему нужно было сразу же, не медля ни минуты, решить, что делать. Если мальчик не ошибся, то это были разведчики. В таком случае, можно в любой момент ожидать нападения. А охраны всего восемь человек, включая Алёшу. Обоз растянулся далеко, и неизвестно, в каком месте могут напасть. Как распределить людей? Имеет ли смысл посылать разведку в лес? Сейчас подводы выедут на открытое место - возможно, под обстрел. Остановить их или нет? Стоит ли посылать сообщение туда, где идёт бой? А может, это вообще ложная тревога? Почему немцы не напали сразу с обеих сторон, как этого следовало ожидать?
Решение было принято такое: двигаться цепью с правой стороны обоза, шагах в тридцати-сорока от дороги. Если появятся фашисты, залечь и отбиваться, чтобы дать возможность уйти обозу.
Побежали вперёд, осторожно подаваясь в сторону. Никого не видно и не слышно. Каждому в цепи с трудом удавалось не терять из виду шедшего впереди товарища, то исчезавшего в кустах, то снова появлявшегося. Алёша был последним, и ему казалось, что он остался далеко позади всех.
Слева стрельба стала затихать: то ли далеко ушли, то ли сражение подходило к концу.
Спустя несколько минут послышались выстрелы с правой стороны. Партизаны залегли - и началось…
Притаившийся за кустом Алёша ничего больше не видел: ни товарища перед собой, ни немцев. Только выстрелы раздавались впереди. И снова его охватило такое же состояние, как тогда, в разведке: сердце сжалось, он весь замер. Чувства у него как будто выключились: он не испытывал страха и не горел отвагой. Алёша не задумывался над тем, много ли врагов, удастся ли их отбросить, подоспеет ли к партизанам помощь, не погибнет ли он здесь вместе с товарищами. Для таких мыслей просто не было места в голове - она была занята одним, самым главным: что делать сейчас, в данную минуту?
Противника не видно, но стреляют впереди - значит, надо пробираться туда, на помощь.
Вскоре он заметил, что фашисты стреляют с просеки, заросшей густым молодым сосняком. Деревца были маленькие, ветки их, переплетаясь между собой, спускались до самой земли. Только по звуку выстрелов и по колыханию сосёнок можно было догадаться, где немцы. Они понемногу продвигались к голове обоза.
Алёша находился в стороне от места боя. А что, если податься вправо и обойти врагов с фланга? Они этого не ждут, подумают - новые силы подоспели.
Лес от просеки шёл довольно редкий. Там и сям раскинулись ольховые кусты. Шагах в ста от просеки рос молодой ельник. Хорошо бы обстрелять фашистов оттуда!
Теперь Алёша знал, как поступить. Он отошёл немного назад и тогда только сделал первый шаг в сторону. От куста к кусту он добрался до ельника. Залёг и видит - на краю просеки стоит на одном колене немец и время от времени стреляет вперёд, вдоль просеки, а потом оглядывается по сторонам. Делает он это, правда, не особенно внимательно - видно, считает, что опасности никакой нет.
"Догадливые, гады!" - со злостью подумал Алёша.
Сдерживая нетерпенье, он прицелился и дал очередь. Немец упал. Тогда с разных сторон двинулись по направлению к Алёше ещё несколько немцев, и он начал в них стрелять.
Партизаны, уверенные, что к ним пришло подкрепление, с криком "ура" бросились вперёд. Немцы заметались, стали понемногу отходить. Но вскоре они сообразили, что "подкрепление" составляет, повидимому, один человек. Они остановились и направили огонь на ельник.
Алёша завертелся, как вьюн, прячась в ямках за кочками и, наконец, залёг за старым еловым пнём. Если фашисты не зайдут ему в тыл, он сможет здесь некоторое время продержаться…
- Да ведь там же Алёша? - догадались партизаны.
Положение мальчика становилось опасным.
Семеро партизан не могли выбить фашистов из густого сосняка. Достаточно уже и того, что их удалось задержать: это дало возможность уйти обозу. Теперь было бы самым правильным потихоньку отойти. Нужно, однако, вызволить Алёшу.
Дядя Андрос приказал двум бойцам расположиться так, чтобы одновременно держать под обстрелом выход из соснового леса и из ельника. Несколько фашистов действительно попытались двинуться с разных сторон к ельнику, но под огнём двух партизан и Алёши вынуждены были отступить. Натиск немцев ослабел. Не исключалась, однако, возможность, что враг сделает более глубокий обход, в тыл мальчику.
Дядя Андрос закричал:
- Алёша! Отходи наза-ад!
Защищаемый огнём двух бойцов, Алёша отошёл в лес. Немцы поняли, что время проиграно, обоз от них ушёл, а к партизанам может подоспеть помощь, и начали отступать.
Когда вернулся Алёша, дядя Андрос крикнул:
- Скорей вперёд, догонять обоз! Может быть, они ещё там захотят перехватить его.
Побежали вперёд. Немцам, однако, было не до нападения. Вернулись все партизаны и начали ловить их, как зайцев. Удалось ли кому-нибудь из них спастись - неизвестно.
Обоз спокойно прибыл к месту назначения, а партизаны, в том числе и Алёша, добрались туда только ночью.
Не будем говорить о том, сколько толков было об Алёше, что чувствовал он сам и его отец. Расскажем только, почему случилась вся эта описанная выше история.
Лощина, о которой шёл разговор, делила лесной массив, где находились партизаны, на две части. Немцам было очень выгодно занять её. Но лощина была окружена лесными зарослями и болотами и, кроме того, партизаны зорко охраняли её.
Теперь, накануне общего наступления, немцы для облегчения своей задачи решили забросить сюда людей небольшими группами, по нескольку человек. Таким маленьким группам пробраться было нетрудно. От них требовалось только, чтобы в ожидании общего наступления они тихо просидели несколько дней, не попадаясь на. глаза партизанам.
Засевшие в лесу фашисты вовсе не собирались нападать, когда на них набрели наши дозорные.
Немцев было человек тридцать, и партизаны гнали их до тех пор, пока не подошли ещё и другие партизанские подразделения. Общими усилиями группа фашистов была ликвидирована.
Ещё одна вражеская группа, скрывавшаяся с другой стороны лощины, также не собиралась нападать, а только следила за обозом. Увидев, что главные силы партизан ушли и что охрана обоза совсем незначительна, немцы захотели этим воспользоваться, но попали в такую же беду, как и первая группа.
* * *
А потом началось то, что осталось в памяти белорусского народа под названием "блокада". Прорываясь сквозь блокаду, сотни народных мстителей героически сражались с тысячами вымуштрованных, великолепно вооружённых гитлеровских солдат.
Вместе со всеми боролся и пионер Алёша Потапчик. Партизаны уже привыкли смотреть на него, как на полноценного бойца.
Однажды рано утром на далёкой заставе неожиданно вспыхнула сильная перестрелка. Вскоре она перебросилась и на более близкие заставы. Через некоторое время выяснилось, что немцы в разных местах прорываются в лес, и застава, где находился в это время Алёша, отрезана…
Партизаны заняли свои позиции. Из-за каждого дерева, из-за каждого куста врага встречала смерть. Завязался долгий, упорный бой. Успехи наступающей стороны измерялись метрами, да и то после отчаянных усилий. Разведке удалось установить, что фашистов только в два раза больше, чем партизан. Если так, то с ними можно будет справиться.
Взвод Антона Степановича сражался недалеко от отрезанной заставы. "Что там с товарищами? Что с Алёшей?" - думали отец и бойцы его взвода. Юрка ручным пулемётом прочёсывал дорогу, взвод понемногу продвигался вперёд. Но по другим дорогам двигались фашисты. Линия боя выгибалась то в одну, то в другую сторону.
Так прошло часа два. А потом огонь усилился - это подошёл на помощь партизанам другой отряд. Фашистам пришлось отступить.
С большим волнением Антон Степанович продвигался вперёд. Вот и то место, где была застава. На пригорке, среди кустов, - несколько маленьких окопов. Валяются пустые гильзы.
Здесь Алёша с товарищами отстреливались, а потом, видно, начали отступать. У партизан появилась надежда: может, ушли, спаслись?
Но вскоре увидели они убитого Костю Ткачука. Ещё дальше - Сеню Морозова…
В стороне - маленькая, светлая полянка. Посреди её стоит пень, а вокруг него - молодая поросль берёзы. Здесь увидели Алёшу…
Лежит на левом боку. Голова, правое плечо и рука окровавлены. В двух шагах - много крови, куски серой немецкой шинели… Видно, здесь были два немецких солдата.
Картина ясная: Алёша в последнюю минуту взорвал гранатой и фашистов и себя…
В Алёшиной шапке нашли записку:
"Папа! Нас окружили. Костя и Сеня убиты. Но я всё равно не сдамся…"
1950 г.
ШАПКА
Был один из тех летних дней, какие бывают, пожалуй, только у нас в Белоруссии. Солнце печёт изо всех сил, но жары нет: большую часть её поглощают и река, и заросли аира, камыша, и заливные луга, и непролазный ольшаник, и лозняк, и берёзы, и сосны, и всевозможная зелень, что живёт кругом, дышит, шелестит и заполняет не только природу, но и душу человека. Не видно людей и не слышно, но гомону хватает и без них. Одни кузнечики своим стрекотаньем могут заглушить всех людей, а тут ещё квакают желтобрюхие лягушки, щебечут суетливые пичужки да гудят солидные шмели.
Всем радостно в такой день. Радостно и мне. Радостно и вон тому восьмилетнему мальчугану, что спускается с горы, подскакивая на одной ноге и размахивая белой хворостинкой.
Мы встречаемся с ним на мосту. Он останавливается и смотрит на меня так, словно хочет что-то сказать. Радость, счастье так и брызжут из его голубых глаз. Я понимаю его. Если и я готов всех обнять в этот жизнерадостный день, то что же должно происходить в его маленьком чистом сердце? Я ласково улыбаюсь ему, киваю головой и говорю:
- Хорошо жить на свете, братец, а?
Лицо мальчика засветилось ещё больше, но он ничего не сказал. Да и что он мог сказать? Мы и без слов понимали друг друга.
Я шёл не торопясь, а мальчик, будто подсолнух, поворачивал вслед за мной своё круглое личико. А глаза его всё так же излучали счастье, и всё так же казалось, что он вот-вот что-то скажет. Скажет, что очень уж приятно в такой день скакать босиком по мосту да размахивать свежей хворостинкой, что в груди его сейчас слишком тесно и оттуда что-то выпирает, что весь мир прекрасен, что дяденька, которого он встретил на мосту, тоже красивый и хороший, да и вообще все дяди и тёти красивые и хорошие… Он ничего не говорил только потому, что не умел выразить свои мысли и чувства. Да и ни к чему это было - я и так всё понимал. Разве я сам когда-то не был таким, как он? Разве я сам не ощущал радости жизни? Особенно в такой чудесный день.
Я его понимал. Но он, видно, этого не знал: всё глядел мне в глаза, словно чего-то ожидая от меня. Он захлёстывал меня своим счастьем, а я в ответ ничего не мог ему дать. Для него моей приветливой и ласковой улыбки было мало. Я должен ему что-то сказать. Но что? Что ему. сказать, как передать всё, что согревает меня, когда я гляжу в эти по-мальчишечьи светлые глаза? А мне осталось ступить только один шаг - и мы разминёмся. Разминёмся, может, навсегда.
- Как звать тебя? - сказал я, наконец, чтобы только не молчать.
Сказал - и сразу же покраснел: мальчик ничего мне не ответил. Своим детским чутьём он, видимо, понял, что слова эти сказаны так себе, лишь бы что-то сказать. Мало того: лицо его потускнело, даже как-то болезненно скривилось. А потом… потом из груди его вырвался крик!..
Много лет уже прошло с того времени, а голос мальчика и сейчас ещё звенит в моих ушах. Это был невольный, от всего сердца крик детской души. В нём была и обида, и разочарование, и надежда, и горький упрёк нам, взрослым и умным людям.
Только два слова было в этом крике:
- Дядя!.. Шапка!..
Но и этого было достаточно, чтобы понять, хоть и с опозданием, всю ту трагедию, что произошла здесь на мосту в этот радостный летний день.
У мальчика на голове была новая шапка, которую он надел, видимо, в первый раз. Хорошая шапка, серая, добротная. Она охватила не только голову мальчика, но и всё тело и душу. Это ведь она причина того, что сегодня такой чудесный день, а я этого не знал. И солнце так щедро светит только для того, чтобы все издалека могли видеть шапку, а я не заметил её и вблизи. Один, всего лишь один шаг оставалось сделать - и вся встреча пошла бы прахом. Могла ли нежная детская душа стерпеть такую несправедливость, такое холодное бездушие?
И она не стерпела…
Я почувствовал себя очень виноватым и бросился исправлять свою вину.
- Ах, какая у тебя замечательная шапка! - крикнул я. - Покажи, покажи!
Глаза мальчика снова засветились радостью.
Я снял с его головы шапку. Она действительно была ещё совсем новая, даже хрустела в руках.
Мальчик глядел на меня благодарными глазами, как на своего избавителя.
- Какой козырёк! И шнурок! И пуговички две! - старался я. - А подкладка какая чудесная! Кто купил?
- Мамка! - с гордостью ответил мальчик.
С несправедливостью было покончено.
И мы оба, снова счастливые, разошлись каждый своей дорогой.
1937 г.
ПУТЕШЕСТВИЕ ВОКРУГ ДОМА
Мама вынесла Ирочку во двор. Здесь, в тихом уголке" уже стояла её коляска. Тут же была горка жёлтого песка, где играли дети, и среди них - старший брат Ирочки, шестилетний Арсенька.
Ирочка уже дремала; мать сразу уложила её, накрыла коляску от солнца марлей и сказала Арсеньке:
- Присматривай за Ирочкой. Слышишь? Мне надо домой.
Арсеньку, занятого постройкой гаража для своей трёхтонки, конечно, не очень интересовало данное ему поручение. Матери он, однако, ответил:
- Слышу.
Мать ушла в дом. Арсенька продолжал строить свой гараж. Ирочка спала. Всё обстояло хорошо, как и вчера и позавчера. Арсенька был спокоен, и мать не тревожилась.
День так и прошёл бы мирно до конца, но, к несчастью, откуда-то вдруг появился большой мохнатый шмель. Как он сюда попал - неизвестно. Рядом были огороды, росли деревья, лопух и другие растения, а он почему-то уткнулся в каменную стену большого трёхэтажного дома, потом пролез под марлю, в коляску Ирочки, и давай там гудеть грубым, страшным голосом.
Такой мохнатый шмель разбудил бы даже маму, не то что Ирочку. Но ей так не хотелось открывать глаза.
Непрошенный гость вёл себя, однако, всё более нагло. То вдруг в одно ухо загудит, то в другое, то даже к носу проберётся.
Ничего не поделаешь, Ирочке пришлось раскрыть свои синие глаза. Тут она и увидела, что над нею кружит что-то огромное, чёрное и косматое. Когда Ирочка раскрыла глаза, шмель, видимо, подумал, что это два синих цветка, и ему захотелось опуститься на них. Ирочка вскрикнула, замахала руками и сдвинула марлю. Шмель тут же исчез.
Арсенька ничего не видел и не слышал. Строительные работы шли полным ходом: Толя, пыхтя, строил дом, Дима пытался воздвигнуть крепость, Лиля сооружала театр, а Володя кончал рыть подземелье.
Мимо прошёл чей-то папа и спросил:
- Ну-ка, строители, что вы здесь построили? Вот это, например, что? - указал он на постройку Арсеньки.
- Гараж! - с гордостью ответил мальчик.
- Ах, какой замечательный гараж! - сказал дядя.
Его слова не остались незамеченными.
- Я тоже строю гараж! - воскликнул Толя.
- И у меня будет гараж! - присоединился Дима.
- И у меня гараж!
- И у меня…
В один миг и жилой дом, и театр, и крепость, и подземелье превратились в глазах строителей в гаражи. Даже притронуться к ним не пришлось. Вот что значит сильно захотеть!
Но радость длилась недолго. Небо над головами ребят вдруг потемнело- и прямо на гаражи шлёпнулась… Ирочка!
Что тут началось, описать невозможно. Ирочка заплакала изо всех сил - больше, конечно, с перепугу, чем от боли: приземление на гаражи оказалось довольно мягким. Арсенька заплакал оттого, что погиб гараж. Лиля заплакала потому, что коляска больно стукнула её по голове. Только Дима с Володей хохотали, стоя над перевёрнутой коляской. Неожиданно засмеялась и сама виновница происшествия.
И тут же все успокоились. Коляску поставили на колёса, Ирочку - на ноги и сразу приступили к восстановлению гаражей. Арсенька, как ответственный за сестру, хотел было сунуть её обратно в коляску, но получил такой отпор, что был вынужден оставить её в покое.
Таким образом Ирочка завоевала себе свободу, которой до того времени не пользовалась.
Единственный человек, имевший право распоряжаться ею, занялся своим делом. Больше некому было кричать ей: "Нельзя! Иди сюда!" Она стала по-настоящему свободной, и ей очень захотелось громко крикнуть. Она напряглась из всех сил, потянула в себя воздух, присела и так крикнула, что если бы это сделал её тридцатилетний дядя (а это значит в тридцать раз сильнее), то оглушил бы весь дом. А крик Ирочки не оглушил никого, кроме неё самой.
Куда же теперь направиться? Интереснее всего, видно, здесь, где Арсенька и другие дети. Все они заняты делом, копаются в песке. Почему бы и ей не покопаться?
Ирочка подошла поближе и запустила руку в песок. А он, как живой, ускользает между пальцами. Любопытно!.. Ирочка стала подбрасывать песок вверх, и он золотым дождём падал на землю. Дух захватило от радости… Ещё, ещё!..
Но тут послышались со всех сторон протесты:
- Ой, глаза засыпала!.. Дом разрушила!.. Иди отсюда! Не мешай! Нельзя!
Арсенька вспомнил, что несёт за Ирочку ответственность, и принял строгие меры: легонько шлёпнул её по ручкам, стряхнул с них песок и, подражая взрослым, прикрикнул на неё:
- Нельзя! Нельзя!
Снова это вечное "нельзя"! Сами играют, а ей почему-то нельзя.
Где же справедливость?
Ирочка, скривив губы, уже готова была заплакать, но в этот момент Лиля принесла котёнка, чтобы поселить его в песчаном дворце. Плач пришлось отложить: кто же станет плакать, когда рядом живой котёнок! Котёнок ни за что не захотел лезть во дворец, и Лиле пришлось оставить его у себя на коленях.
Ирочку неудержимо влекло к котёнку. Протянув руки и лепеча: "Дай, дай!", она двинулась к нему прямо через все постройки. Правой ногой разрушила гараж, левой - театр, потом споткнулась и упала, уничтожив всё остальное.
Крики возмущения оглушили Ирочку. Кто-то толкнул её, кто-то потянул за ногу, а тут ещё песок в рот набился. На этот раз и в самом деле пришлось заплакать. И тогда все её противники перестали на неё кричать. Лиля подняла её с земли, вытерла лицо и дала в руки котёнка. Все старались успокоить Ирочку, ласкали её, просили, чтобы она перестала плакать. Победа была полной, и Ирочка утихла.
Но вот новая беда: котёнок оказался слишком тяжёлым. Это только так говорится - котёнок, а на самом деле это настоящий кот. Для Ирочки он был так же тяжёл, как для нас с вами, скажем, средних размеров тигр. Попробуйте-ка подержать его!