Бабушка настойчиво отмахивалась от советчиков. А ведь и в самом деле, куда в толкотне сунешься? Надо переждать, пока председатель не вручит все премии и пока люди не высыплют на улицу.
Бабушка отодвинула велосипед к стене, а сама встала у руля, как в почетном карауле.
- Фуражку на нее наденьте, фуражку! - Сквозь хохот подсказал кто-то из зала. - Вот и будет вылитый часовой.
Но председатель колхоза строго оборвал шутника:
- Если б у нас все бабушки были такими, как Ульяна Семеновна, мы б не испытывали голода на людей, молодежь не оставляла б деревню… Спасибо вам, Ульяна Семеновна, за воспитание внука.
Бабушке захлопали, она смутилась больше Сережки:
- Да мне-то за что?.. Он сам себя воспитал…
После торжества люди вывалились на улицу, и бабушка, взгромоздив велосипед на плечо, шатко спустилась по лестнице.
- Ну, веди свою премию! - сказала она, выпрямляя скособоченное плечо.
Но ребята обступили Сережку со всех сторон, и у всех одна просьба:
- Дай прокатиться…
Бабушка прикрикнула на попрошаек:
- Сами заработайте - и катайтесь! - оттеснила опешившего Сережку от руля и повела велосипед сама.
Сережка побежал за ней сзади, как козленок.
- Жадина-говядина! - затянул кто-то писклявым голосом, Сережка не мог и разобрать кто.
Бабушка оглянулась, погрозила пальцем:
- Ой, Тишка, хоть ты и изменил голос, а я ведь сразу тебя узнала!
Тишка-переполошник юркнул в гомонливую толпу ребят, будто его и не было.
Бабушка грозила ему пальцем и выговаривала:
- А не ты ли, Тишка, больше всех насмехался, что Сережа за немужское дело взялся? Не ты ли его доярочкой обзывал?
Тишка отмалчивался.
- Да вижу, вижу тебя, нечего прятаться, - продолжала бабушка. - Дразниться - так первый, а теперь в товарищи насылаешься.
- Да я и дразниться не первый, - выбрался из толпы смущенный Тишка. Рубаха у него выехала из-под штанов, а он и не замечал этого. Ну, не зря же его прозвали переполошником. В панику ударится, так все на свете забудет и делается будто слепой.
- Ну, а какой, раз не первый? - не унималась бабушка.
- А по правде, дак второй только… Сначала не я обзывался, а потом уж я.
- Ох ты, "не я-а", - сказала бабушка, опрокинула велосипед на землю и пошла за крапивой, - зато ты самый надоедливый был…
Тишка мгновенно разгадал ее замысел, осушил рукавом под носом, невежливо показал Сережке язык и припустил к дому.
Бабушка пригрозила:
- Ну, прохвост, пого-о-ди! Заявишься к нам… - И уже для всех говорила: - Всякий труд уважителен. Ни над какой работой смеяться нельзя.
Сережка по ее голосу понял, что у нее на Тишку нет никакого зла, что она ради шутки устроила этот розыгрыш и что у нее сегодня расхорошее настроение. Да и в самом деле, за что на Тишку сердиться? Тишка маленький, бестолковый, осенью только в первый класс пойдет. А дразнился он без всякого умысла. Другие ребята засмеялись, и он подхватил, как попугай. Теперь вот, после премии-то, никто и словом не попрекнет Сережку. А раньше Сережка сам себя и то стыдился. Ну-ка, не позор ли, за женское дело взялся - коров доить. Будто мужской работы в деревне нет - около машин крутиться или топором на стройке стучать. Сережку же к лошадям да коровам тянуло.
Нет, не зря бабушку председатель благодарил. Велосипедом не Сережку надо было премировать, а ее. Только какая бабушке от велосипеда услада? Сережке бы и отдала его все равно.
А началось-то с нее все…
Прошлым летом Сережкину маму увезли в район на совещание передовиков сельского хозяйства. Доить коров вместо нее занарядилась бабушка. Сережка за ней и увязался.
Бабушка сначала будто и не замечала его. А потом уж, когда поле прошли и по лаве перебрались через реку на другой берег и когда вот уж она, ферма, взберись на взгорок да заходи, бабушка Ульяна оглянулась и всплеснула руками:
- Ой, а ты-то куда?… Нет, Сережа, пока не стемнело, поворачивай домой.
- Ага, поворачивай, какая умная! - не согласился Сережка. - А дома-то еще темнее будет.
- Дак ты у меня не в кормушках же ночевать станешь. Я ведь долго прообряжаюсь.
- Долго, зато без долгу, - по-взрослому отшутился Сережка, не отставая от бабушки.
Уж он-то знал, что бабушка Ульяна поворчит, поворчит да сама же и возьмет его за руку. Не первый раз.
- Сережа, ты ведь маленький, - не сдавалась бабушка. - Руки надсадишь. Ну-ко, легко ли коров-то доить!
У него тогда еще и в мыслях не было - под корову садиться, - а она уж вела разговор такой, будто он каждый день только то и делает, что на дойку бегает. Сама же, выходит, и натолкнула его на мысль.
Сережка сначала не решался попросить у нее подойник. А натаскал в кормушки травы, сменил у коров подстилку, и вроде бы делать стало нечего. А бабушке еще оставалось доить пять коров.
- Бабушка, давай помогу, - предложил неуверенно.
А она как должное приняла, не заметила даже его растерянности.
- Ты, Сережа, под Ульку-то не садись: Улька тугомолокая, не продоишь ее… А вот Красотка у меня хороша… У этой к вымени не успеваешь притрагиваться, молоко само струйкой бежит.
Бабушка подставила к боку коровы скамейку, подала Сережке ведро:
- Ну, садись.
Ведро было широкое, меж колен умещалось с трудом. С ним, с пустым-то, мука сидеть, а полное не удержать ни за что. Верхний срез подойника доставал Сережке до подбородка - и вымени из-за ведра не видать, хоть на ощупь работай.
- Ну, доярочка-то у нас какая! - засмеялись во дворе женщины.
И Сережка сник: узнают теперь ребята, не дадут и проходу.
- Нет, бабушка, я не буду, - встал он со скамейки.
- А чего такое? - не поняла она.
Доярки сначала смолкли, а потом навалились на Сережку:
- Ага, тяжелым наш хлеб показался? То-то… Вы, мужики, всегда так: что потяжелее - бабам. А сами - за баранку, там знай крути, а машина и без вас дело сделает.
- Да что вы, бабы, на него напустились? - заступилась за внука бабушка. - Он у меня от тяжелого никогда не бегал. Если хотите знать, так он и дома доит корову. И еще побойчей меня у него выходит.
Тут бабушка не привирала. Дома Сережка если не каждый вечер, то через день - это уж точно - замещал бабушку во дворе; ей надо то квашонку замешивать, то полы мыть, а Сережка всегда свободный. Да ведь дома, кроме бабушки, его под коровой никто и не видел, а на ферме он сразу попал на глаза всей деревне - хоть сквозь землю теперь проваливайся.
- Побойчей, говоришь? Ну, дак, а в чем дело тогда? - спросили доярки.
- Ведро велико-о, - стал оправдываться Сережка.
- Ну, это не беда… А мы уж думали, спасовал…
Сережка покосился на бабушку: и она заодно с женщинами посмеивалась.
- Ой, Сережа, - сказала она, лукаво прищурившись, - про ведерко я и забыла совсем… Из ума ну-ко выпало… Есть ведь у меня маленькое…
Она побежала в молокомерную и притащила оттуда светлый подойник - на пять литров всего: хорошую корову начнешь доить, так прерываться придется. С таким не под корову - под козлуху впору садиться. Но для Сережки это ведерко знакомо давно. Он ведь дома с ним и ходит во двор.
- Бабушка-а, да это же…
Она не дала договорить, перебила:
- А это я под бруснику, Сережа, брала. Думала, в березнячок зайдем на обратном пути… Да темно уж будет.
Сережка снова сел под Красотку.
А доярки ждали, не уходили. И советы еще подавали со всех сторон:
- Сережа, ты руки-то в молочке обмочи, легче будет доить…
- Сережа, ты кулачками дой, кулачками…
Бабушка же, как курица-наседка, его защищала:
- Да будет вам! Али не слышите, что подойник уже звенит? Советчики выискались… Своих учите!
Сережка быстро назвинькал ведро, а у бабушки уж приготовлен и молокомер - слил да снова уселся.
- Бабы, вы только не рассказывайте никому, - будто прочитав Сережкины мысли, попросила бабушка женщин.
Ну, а у женщин теплая водичка разве во рту удержится? На другой же день и растрезвонили по деревне: Сережка Дресвянин, как заправская доярка, с коровами управляется. Конечно, и до ребят дошло. А уж попало им на язык - пропащее дело: не успокоятся, пока тебя не изведут вконец. На улице встретят - "Доярка!", в школе не потрафил кому-то- "Доярочка!". Одним словом, "Баба!".
Так Сережка, чтобы быстрее отстали, в открытую стал на ферму ходить. Подойник на руку - и пошел. Ни дня не пропустил, ни зимой, ни летом. Мать семь коров подоит за вечер, и он семь. Не отставал от нее ни на шаг.
- Ну, Сережа, уж не дояркой ли будешь? - улыбалась она.
А бабушка поправляла:
- Пошто дояркой? Он и на зоотехника выучится. Ну-ко, такие хорошие отметки носит. Все "пять" да "пять"… Он им, дразнилыцикам, еще нос утрет!
Тишку-переполошника, не такого уж и прицепливого дразнилыцика, бабушка однажды сцапала за ухо:
- Вот я тебе "доярочку"-то сейчас покажу…
Тишка заверещал, как баран недорезанный, и вывернулся, сбежал.
А у бабушки с тех пор занозой засело в мозгу: он, Тишка, - главный дразнилыцик. А какой он главный? Так, подпевала, не больше. Дак подпевала-то неопытный: другие и больше орут, да не попадаются, а он только рот откроет - и влип.
Теперь, с велосипедом-то, Сережке не страшны никакие дразнилки.
Да и язык не повернется теперь у ребят дразнить. Умрут все от зависти.
Сережка заметил, как у Тишки-переполошника заблестели глаза, когда тот увидел велосипед, который бабушка вынесла на плече из клуба. Тишка даже красный глазок на заднем колесе вроде бы нечаянно, но потрогал. И когда ребята хором заканючили: "Дай прокатиться", Тишка тоже, не веря в успех, просил. И уж если б не бабушка, Сережка в первую очередь дал, конечно б, ему, Тишке. А бабушка и не посмотрела ни на кого: держите карманы шире, даст она вам! Но ведь, в конце-то концов, Сережка над велосипедом хозяин, не кто иной. Правда, сейчас заикнись попробуй - бабушка сгоряча и от Сережки премию спрячет. "Ах, - скажет, - они дразнили тебя, измывались, а ты же им и даешь, ну что за характер у человека!"
А теперь велосипед стоял у крыльца. Сережка любовался на него издали, и ему нравилось в нем все: и что он не какого-нибудь зеленого, а вишневого цвета, и что узор на колесах волнами, и что руль изгибается круто вверх, как оленьи рога, а не свисает ухватом.
Сережке почудилось, будто за углом что-то отрывисто прошуршало. Он даже увидел, как в сточную канавку засочился песок.
- Кто там? - обеспокоенно окрикнул Сережка.
А бабушка возмущенно захлопала руками:
- Ох уж мне эта шантрапа!.. Саранчой сейчас налетят! Им волю дай, так и железо изгложут… Чует сердце мое, недолго ты накатаешься на своей премии…
- Ну и что… Новую заработую, - беззаботно сказал Сережка.
- Ишь ты, - удивилась бабушка. - Бойкий стал. (За углом что-то снова треснуло.) Эй, кто там у избы зауголки вышатывает? Выходи на свет.
- Я и не вышатываю вовсе… Я и не держался за них. - Из-за угла, посапывая, выбрался Тишка. - Они сами трещат.
- Ну конечно, сами, - язвительно протянула бабушка. - А чего за спиной прячешь?
- Это не вам, - сказал испуганно Тишка. - Это ему, - и кивнул на Сережку.
- Знаю, что мне от тебя ничего не отколется… Ну, а ему-то чего принес? Конфетки, поди?
- Конфетки, - пораженно признался Тишка. - А вы как узнали? Я ведь вам не показывал.
- Я вашу породу знаю, - сказала бабушка. - То ругаетесь, а то дня друг без дружки прожить не можете… Чего? Задабривать пришел? Так он ведь и без конфеток у нас задобренный, для милого дружка последнюю рубаху отдаст.
Тишка смущенно топтался на месте.
- Ну, чего мнешься? - спросила бабушка. - Наверно, больше и дразниться не будешь?
- Не-е, - вздохнул Тишка, - не буду. - И неожиданно для Сережки признался: - За велосипед и я бы коров доил.
- Да ну? - изумилась притворно бабушка и вдруг кинулась к изгороди, где у нее на колу сушилось ведерко. - Так вот он, подойник-то, забирай да пошли на ферму.
Тишка неуверенно повесил подойник на руку.
КЛЮЧИ
Заведующего клубом на пять дней вызвали в Березовку.
Вовка по этому поводу устал давать объяснения. Кому надо и не надо, все останавливали его и спрашивали:
- Вовка, куда это запропастился твой квартирант?
- Геннадий Иванович будет в субботу, - отвечал Вовка сдержанно. - У него методический семинар в районе.
- Ну, хоть бы ты клуб открыл…
Вовка беспомощно. пожимал плечами: и рад бы, товарищи, - не могу. И побыстрее смывался с глаз просителей, а то начнут еще удивляться, почему это Геннадий Иванович не оставил Вовке ключи. Ни в бильярд не поиграешь теперь, ни волейбольного мяча не достанешь - слоняйся вечерами без дела. Ох, не приведи никому держать в квартирантах нужного человека!
Конечно, во всем этом есть и свои преимущества. Так бы Вовку и не замечал никто, а тут всякий пытается его приветить. Все знают: Вовка у Геннадия Ивановича правая рука, внештатный комендант и распорядитель.
Случалось и Вовке характер свой проявить. Заиграются механизаторы в волейбол да со зла, с неудачи - потеряют подачу или пас плохо передадут - и поднимут мяч ногой так, что он свечой в небо взмывает. Вовка - тут как тут: мяч в охапку - и в клуб. Не нарушай правила! Геннадий Иванович сам-то и не увидел бы, а от Вовки не скрыть ничего. Геннадий Иванович в таких случаях всегда Вовку поддержит, и как бы его механизаторы ни упрашивали, мяча обратно не даст. От этого Вовкин авторитет только рос. Бывало, схватит он мяч, игроки и начинают оправдываться:
- Вовка, да не нарочно же, нога подвернулась! Ты же сам видел, что я упал.
Вовка более милостив, чем Геннадий Иванович. Его за это и уважали. С отъездом Геннадия Ивановича спрос на Вовку удвоился. Как же, думают, заместитель остался. И Вовка разважничался. Будь у него ключи в кармане, он бы свою власть показал! И все же не давала ему покоя задача: отчего Геннадий Иванович не оставил ему ключей? Забыл, наверное; другого объяснения тут не найти.
Вечером, когда молодежь собралась у волейбольной площадки, Вовка так и объявил всем:
- Геннадий Иванович по забывчивости увез ключи с собой. Звонил вчера по телефону, передавал извинения.
- Он бы лучше ключи передал, а не извинения, - сказал Толик Неганов.
Вовка на секунду смутился, но нашел выход из положения:
- По телефону пока ключи передавать не научились. Вот, может, вы, будущий великий физик, изобретете такое устройство, что будем передавать на расстояние не только слова, но все, что вздумается.
Кругом засмеялись:
- Ну отбрил! Вот это заместитель у Геннадия Ивановича!
Мало-помалу люди стали расходиться. Осталась одна мелюзга, которую все равно в волейбол играть не пустили бы и которой уже весело оттого, что она вместе.
- Нет, это невозможно, - сказал Алик Макаров, поудобнее усаживаясь на клубном крыльце. Брючки у него отутюженные - стрелками обрезаться можно. И рубашка белая, свежепроглаженная. - Второй день клуб на замке. Культурно и отдохнуть нельзя.
"Ну гусак", - подумал Вовка про Алика. В Полежаеве ребята не привыкли следить за собой: в чем вырвались из дому, в том и ладно. Только бы мамка не остановила да не придумала какое-нибудь задание: картошку окучивать, дрова колоть, воду носить, корове пойло готовить…
Алик осенью пойдет в седьмой класс. Но замашки у него, как у взрослого, и Вовка немного робел перед ним. Со всеми ребятами у Вовки просто, вон даже Толика Неганова высмеял, студента, а с Аликом его сковывала непонятная немота.
Алик достал из кармана расческу, пригладил рыжие волосы.
- Ну что же это такое? - сказал он значительно. - Мы для клуба или клуб для нас?
Ребята слушали его почтительно, не возражали.
- Нет, товарищи, так нельзя. У нас в Улумбеке на каждой улице был клуб, и в любой заходи, каждый открыт. А здесь один клуб и тот на замке. Как вы только живете?
Крыльцо было обшито тесом, как веранда, но окно вделано одностворчатое, узкое, свету через него проникало мало, и из углов всегда напирал полумрак. А уж теперь, вечером-то, было совсем не разглядеть лиц. И все же ребята, стесняясь встречаться с Аликом взглядами, понурились. Вовка скреб босой ногой половицу и не смел выскочить из крыльца, хотя выслушивать упреки ему не хотелось. Он выжидал, когда Алик закончит и когда незамеченным можно будет выскользнуть за угол и убежать.
- Володя, - сказал Алик вежливо, - у меня есть к тебе конфиденциальный разговор.
Ребята переглянулись при незнакомом слове, и Алик, чтобы не интриговать их, разъяснил:
- Как говорят у нас в Улумбеке, разговор т-т-т.
Ну, так говорили и в Полежаеве. Ребята свободно вздохнули.
Алик поднялся, ботиночки на его ногах скрипнули. (Господи, даже Толик Неганов ходил по Полежаеву в кедах!)
Они зашли за угол, и Алик, размахивая руками, горячим полушепотом заявил:
- Я не хотел говорить об этом при всех, чтобы не унижать твоего человеческого достоинства. Надеюсь, ты меня понимаешь?
Вовка насторожился. Такое начало ничего хорошего не сулило.
Алик оглянулся, не подслушивает ли кто-нибудь из ребят, и, успокоившись, приступил к делу.
- А если Геннадий Иванович уедет на месяц? - спросил он зловещим шепотом.
- Не уедет, - несмело возразил Вовка.
- А если уедет? Отпуск, женитьба, похороны - миллион причин.
Тут Вовка сдался. Одна из этих причин - он знал - наверняка может осуществиться: не зря же агроном Шура Лешукова сегодня тоже отправилась в Березовку, хотя ее ни на какие семинары не приглашали.
- Ты отдаешь себе в этом отчет? - вел наступление Алик, догадываясь, видно, что Вовка задумался неспроста.
- Отдаю, - согласился Вовка.
И Алик неожиданно сделал резкий выпад против него:
- А почему он не оставляет тебе ключей?.. Нет, я не стал при всех, я тебя один на один спрашиваю… Он что, не доверяет тебе?
Вовка опустил голову.
У него и у самого возникали такие вопросы, только он отгонял их подальше. А теперь не отгонишь.
Конечно, чего о доверии теперь толковать, когда Вовка первым Геннадию Ивановичу и не доверился. Уж как тогда Геннадий Иванович выпытывал у него: "Вовка, ты не видел, кто негановский фонарик подобрал? Ты же в судьях сидел, должен был заметить, как Толик выронил "жучок" на площадке…" А у Вовки и глаза от стыда не лопались, таращился на Геннадия Ивановича, как баран на новые ворота: "Этого еще не хватало, чтобы я за ним, фон-бароном, следил!"
Потом-то, конечно, пришлось открыться во всем своему квартиранту. Да ведь говорят, дорога ложка к обеду… Вовремя не признался - доверие потерял. Обижаться не на кого. Сам виноват.
- Ты ли ему не помогал, - зудил Алик на ухо. - Ничего не понимаю! Да я бы на твоем месте…
От учительских выговоров Вовка так не страдал, родительские упреки выслушивал вообще вполуха, а тут совсем сник.