"Однажды играли…"
Так что же все-таки б ы л о из того, что я хотел написать?
По сути дела, все б ы л о. Почти… Был случай с путевкой и ражим пожарником, были игры. Был горн и (увы!) факт похищения мундштука, была история с катанием на плотах, с костями на обрыве и с перепугавшимся за нас маленьким часовым. Была – во всех деталях – гнусная сцена с ТТ, орущей "писят восьма!"
То есть, если брать каждый случай отдельно, то он, как любят сейчас говорить, "имел место".
Но случаи – это как кирпичики. Понятно, что из одних и тех же кирпичиков можно построить разные сооружения.
Задумывая повесть, я, конечно, укладывал "кирпичики" по собственному плану. Видимо, в этом и состоит труд литератора. Я переставлял события, менял иногда имена, выстраивал по-своему причинно-следственные связи. Скреплял "кирпичики" раствором фантазии. А раствор этот был замешен на ощущении давнего детства, на моей любви к старому кварталу, на его поэзии, которую я тогда ощущал интуитивно…
Я рассказываю об этом подробно потому, что не только ненаписанная повесть "Однажды играли…", но и многие другие, написанные ("Тень Каравеллы", циклы "Шестая Бастионная" и "Золотое колечко…", недавно законченная "Тридцать три – нос утри") – появились на свет по тем же правилам.
Да, я свободно обращался с "кирпичиками" фактов.
Например, противную Тоську Мухину (вернее, девчонку, которой я в повести дал такое имя) я перенес в компанию нашего квартала из другого места - она обитала за Тюменкой, недалеко от моего дома на Нагорной. Она действительно была такая вот… Ябедничала на двух своих двоюродных братьев в надежде, что ей "посчастливится" присутствовать при "воспитательном моменте". И бывало, что ей "везло". И это не Амирка, а я однажды обозвал ее "гестапницей", и мы тогда разодрались, и она пустила мне кровь из носа – это меня и спасло. При виде крови моя противница с визгом бежала…
А сестра Игорька в нашей компании на самом деле была не такая подлая, хотя и тоже вредная…
Случай со сгоревшим сортиром я излишне драматизировал (взял за основу похожий случай в школе). Пожар уборной в нашем дворе и правда был, но слабенький, его залили двумя ведрами сами жильцы. И возник он не из-за мести брату ТТ, а из-за головотяпства Рыжего и Амирки, которые там курили и нечаянно подожгли валявшиеся в углу газеты. Разборки и взбучки были именно по этому поводу …
Теперь – главный вопрос. Его можно сформулировать классической фразой: "А был ли мальчик?"
Да, был ли вообще Темчик-то?
Был. Правда, звали его Гена, Геня, Генчик. Но я это имя уже использовал в другой повести, пришлось придумывать новое.
Это был девятилетний мальчуган, появившийся в нашем квартале и живший там недели три – приехал и уехал.
Но вот тут-то все и дело. В субъективном восприятии фактов и людей.
Когда я потом, через много лет, спрашивал приятелей детства, помнят ли они Генчика, они пожимали плечами. Один только сказал: "А, это который в панамке бегал…"
– Да, – напомнил я. – Он еще на горне играл, был у нас вроде трубача.
– На горне, по-моему, все дудели по очереди…
Скорее всего, Генчик и правда не был тем умелым трубачом, которым остался в моем представлении. Он мне таким казался. Потому что на то короткое время возникла у меня с тем мальчишкой этакая душевная связь. Мы были двое среди многих. И те три недели тюменского лета остались для меня навсегда освященными дружбой с залетевшим к нам откуда-то Генчиком. Сплелись в памяти с ясными сигналами трубы, разносящимися над вечерним кварталом…
Он казался мне мальчиком из рассказа Леонида Пантелеева "Честное слово". Маленьким, но верным своему слову человеком, которым я восхищался в душе (и знал: сам я никогда не смогу быть таким).
Не так давно я прочитал в воспоминаниях Пантелеева, что на самом деле такого мальчика не было. Что это выдумка. Вернее, он написал о том, как нечто подобное произошло в детстве с ним самим, но без такого драматического накала, как в рассказе.
Я прочитал и подумал: ну, не было так не было… Потому что все-таки м а л ь ч и к б ы л. Многие годы он помогал тысячам других мальчишек становиться честнее и крепче душой – это факт неопровержимый. Это лишь подтверждало хемингуэевскую формулу, что правда искусства выше правды житейской.
Я бы сказал даже, что искусство – это и есть жизнь, только очищенная от случайных наслоений, мути и пыли повседневности. Очищенная и поднятая на более высокую ступень бытия – к высшей реальности.
Не всякий может соскрести эту пыль. Я понимаю , что некоторые мои сверстники вспоминают кварталы своего детства, как замусоренную территорию с приземистыми неуютными домами и злобными, орущими на ребят соседками – и всё.
Но я не мыслю свой квартал без запаха омытых дождем тополей, без патефонных голосов Шульженко и Утесова (и Франчески Гааль), без ударов по тугому мячу. Без оранжевого заката, распахнувшегося в конце улицы. И без Темчика, без его трубы, на котором закат зажег яркую вспышку…
Заводы, вставайте!..
(Примечание при перепечатке. 13 июня, пятница. Недавно зашел ко мне в комнату Паша и сказал, что вчера вечером в Париже умер Булат Окуджава.
Вот и еще один наш современник стал историей…
Надежда, я вернусь к тебе,
Когда трубач отбой сыграет,
Когда трубу к губам придвинет
И острый локоть отведет…
Мне кажется, это о многих из нас. И о ребятах из "Каравеллы". И о Темчике…)
Почему я все-таки не написал повесть "Однажды играли…"?
Тут причины прежде всего "литературно-технического" свойства. Сам виноват.
Дело в том, что обдумывалась она долго, и я в своем нетерпении во многом растащил ее по другим повестям (как, говорят, Паустовский растащил свой почти готовый роман "Коллекционер"; иногда приятно сравнивать себя с классиками).
Зою Корнеевну я сделал матерью Фаддейки в "Оранжевом портрете с крапинками" (и, в какой-то степени, матерью Салазкина в "Бронзовом мальчике"). О вечерних играх (правда, без трубы) много писал в "Шестой Бастионной".
Историю ночного путешествия я перенес в повесть "Тридцать три – нос утри", сделав ее там сновидением. Да она и есть смесь реальности, снов и фантазии. И где что – мне теперь трудно разобраться самому. Да и не надо, наверно. Самое бессмысленное и неблагодарное дело в литературе – насильно расчленять реальность и фантазию…
"Романтику трубача" я перенес в роман "Бронзовый мальчик".
О сгоревшей уборной (во имя большей документальности) рассказал в повести "Мой друг Форик…"
Да и сам Темчик незаметно просочился в образы Ивки ("Бабушкин внук и его братья") и Зорко ("Взрыв Генерального штаба"). Так что пришлось бы повторяться. За повторения меня и без того ругали неоднократно. Хотя я и помню слова К.Г.Паустовского, что не надо бояться повторений, но…
Особенно бессовестным повторением была бы история с пластинкой и сломанным патефоном. Где я только не писал о патефонах, граммофонах и старых пластинках! "Битанго", "Золотое колечко…", "Кораблики", "Пистолет капитана Сундуккера", "Голубятня на желтой поляне"… Всего и не вспомнишь. Удержаться было очень трудно. Любовь к патефонному волшебству я впитал в себя с первых лет жизни…
Патефонная магия
Да, это действительно была магия. Сила, завораживающая душу.
Помню себя еще совсем малышом, переживающим томительное ожидание: к сестре и брату должны прийти гости, будет вечеринка, на которую п р и н е с у т п а т е ф о н. И вот его приносят: темно-синий, голубой, зеленый или коричневый чемодан. А иногда и празднично-красный, как флаги первомайской демонстрации. (Мама говорила. что в довоенные годы у нас тоже был такой, но его унесли, когда обокрали квартиру – еще до моего рождения; как я ненавижу этих воров!).
Мне разрешают сесть на стол рядом с патефоном (попробовали бы не разрешить! – сразу будет такой рёв!). Щелкает плоский никелированный замочек. Медленно, с тихим скрипом поднимается и замирает в наклонном положении крышка. А из недр этого раскрытого чемодана – как широкий выдох – вылетает восхитительный, специальный "патефонный" запах…
Даже сейчас, когда я открываю старый коричневый патефон, купленный в комиссионке, я вдыхаю тот же запах… Вообще-то это смесь застоявшихся ароматов клея, коленкора, чуть поржавевшего железа (из недр внутреннего рупора), сукна на диске и тому подобное. Но все вместе – именно патефонный запах. Тот же, что в давнем детстве. И я, зажмурив глаза, вмиг становлюсь маленьким, переношусь на широкий обеденный стол к предмету своего обожания.
Меня в патефоне восхищает и радует все: блестящие рычажки тормоза и регулятора скорости, сверкающий обод круга, суконное покрытие этого круга, (обязательно тех же тонов, что и патефон, только посветлее)…
Вот вертят ручку, и я ощущаю нервное подрагивание патефонных внутренностей. Он, как живое существо, напрягается, чтобы сейчас выдать музыку и песню… Вот кладут на круг пластинку, по которой скользят особые "пластиночные" блики…
Замечательно, если поставят что-нибудь боевое: про кавалеристов, танкистов или летчиков. Но есть и другие прекрасные пластинки. Например, "Рио-Рита". Без этой мелодии не мыслим ни один праздник.
Да в конце концов не важно, к а к а я музыка. Всякая хороша! А главное – сам процесс игры! Волшебное воспроизведение звука при соединении вот этого чудесного чемодана и черной лучистой пластинки.
Я неотрывно смотрю, как отражающая лампочку головка мембраны покачивается над вертящимся диском и медленно сдвигается от края пластинки к яркой круглой наклейке с размытой от скорости надписью.
Этикетки пластинок были всяких цветов: алые, вишневые, зеленые, черные с золотом, пополам красные и желтые, светло-голубые… Больше всего мне нравились наклейки глубокого сиреневого тона – они были похожи на сгустившийся за окнами летний вечер…
На этикетках, кроме надписей, были различные значки, которые казались мне полными таинственного смысла: горн с флажком и буквами НГ на этом флажке, ласточка с какой-то загогулиной (потом я узнал, что это скрипичный ключ), а на самых больших и тяжелых были картинки: две пышноволосые тети склонили головы у граммофончика с похожей на оркестровый контрабас трубой.
Что такое граммофон, я знал. Он стоял на тумбочке в квартире Шаклиных. Квадратный коричневый ящик с медными накладными узорами на деревянных стенках.
Граммофон тоже иногда заводили. Только труба его почему-то не присоединялась к ящику, и звук был негромкий. Однако танцевали иногда и под такую музыку.
А бывало, что приятель сестры Юра Жернаков, который увлекался радиотехникой, приносил какую-то электрическую штуку, к которой подключали патефон. Это называлось "радиола".
Мне не нравилась радиола. Я был изрядный трус и боялся треска электрических помех в усилителях и приемниках. Поэтому, кстати, не любил ходить с сестрой к Юре в гости: там обязательно включали приемник и он начинал сотрясаться от разрядов.
Сейчас думаю: а почему у Жернаковых был приемник? Ведь с началом войны населению было приказано приемники сдать (чтобы не слушали фашистскую пропаганду). Но у Юры приемник точно был. Высокий, как шкафчик. Я даже помню, что, когда начинала светиться шкала, на ней проступала фигурка разноцветного, странно скрюченного человечка…
Иногда Юра и другие приятели сестры и брата приносили пластинки необычного вида: очень тонкие, гибкие, из полупрозрачной разноцветной пленки. Про них почему-то полагалось говорить шепотом. Брат объяснял, что музыку на такие пластинки записывают "самодельным способом"…
Кстати, о записи. О том, как отпечатался голос Темчика на гладких бороздках пластинки. Сам я такого не видел и не слышал. Пробовал сделать этот фокус на своем патефоне, но безуспешно. Что же меня толкнуло задумать такой трюк для повести?
Дело в том, что еще в детстве я читал о таком способе звукозаписи в книжке Марии Прилежаевой "Юность Маши Строговой". О школе военного времени. Там есть один мальчик, Витя Шмелев, который показался мне во многом на меня похожим. Так же его "доводили" в школе, так же он любил улизнуть от уроков, притворившись больным. И вот, оставшись однажды дома, он отыскал старую книгу с популярными рассказами по физике и прочитал там об этом звуковом трюке. Тут же попробовал – получилось…
Потом, когда я был уже далеко не молодым писателем, я не раз встречался с Прилежаевой в редакции "Пионера". Однажды во время традиционного застолья после заседания редколлегии я попробовал узнать у Марии Павловны подробнее, про какую книгу она писала, и пробовала ли она сама сделать опыт с патефоном и пластинкой. Она, поддавшись общему веселью, была разговорчива, доброжелательна и, услыхав мой вопрос, принялась рассказывать. Но тут же, увлекшись всякими подробностями, "съехала на другие рельсы". И так два или три раза. Больше я не решился настаивать и переспрашивать.
А теперь уже ни о чем не спросишь, ничего не узнаешь. Разве что снова возьмешь и перечитаешь страницы в книжке детства – "Юность Маши Строговой"…
Кстати, недостоверность "звукового трюка" тоже была причиной (одной из многих), по которой я так и не закончил повесть.
По правде говоря, все ее задуманное окончание – чем дальше, тем больше – казалось мне искусственно-драматичным, сконструированным.
Хотя, может быть, я и не прав. Самый-самый конец, когда мы бежим на мост и машем пароходу, искусственным не кажется. Здесь все на месте. Кроме одного: на самом деле пароход не мог плыть под мостом. Пристань была ниже моста по течению, и пароходы, уходившие к Тобольску, двигались в другую сторону.
Впрочем, "правда искусства выше правды житейской". И я отчетливо вижу, как последний раз вспыхивает на солнце горн, брошенный Генкой Лавровым в желтую воду Туры…
1997 г.