По углам громоздились старинные бочки с медными обручами из-под вина и масла. В нишах стояли ржавые доспехи. На стенах висели облезлые щиты с рыцарскими гербами. Их затягивала паутина. Было зябко. Стук деревянных колес разносился под сводами. В разных концах подземного зала чернели входы в неосвещенные коридоры.
- А привидений здесь не бывает? - осторожно спросила Золушка.
- К сожалению, нет, - вздохнул принц.
- Значит, мы здесь одни?
- Конечно, - храбро сказал Генка Петух, которому, кажется, было неуютно.
И в этот момент издалека донесся неясный дребезжащий голос.
- Ой… - сказала Золушка.
- Ай, - нечаянно сказал Петух.
Принц тоже чуть не сказал "ой", но тут же взял себя в руки и засмеялся.
- Не бойтесь! Это знаете кто? Бывший министр Унутренних дел. То есть его граммофон. Пойдемте посмотрим.
Они на цыпочках прошли в темный коридор, где светилась большая замочная скважина. В эту скважину они по очереди заглянули.
Камера бывшего министра выглядела вполне уютно. Висел ковер, стоял мягкий диван. Большой стол, покрытый плюшевой скатертью, был уставлен тарелками с яблоками, сосисками и пирожками. На тумбочке красовался старинный граммофон с громадной трубой. Вертелась пластинка, а из трубы вылетала дребезжащая песня:
О великая Унутрия,
Ты прекрасней всех на свете!
На заре тебя на утренней
Славят взрослые и дети.
И совсем-совсем не нужен нам
Никакой заморский край.
Ты прекрасна, как жемчужина!
Ты прекрасна, так и знай!
- Какая хорошая песня, - прошептала Золушка. - И какой противный дядька. Что он там делает?
- Перевоспитывается, - сказал принц.
Но бывший министр, кажется, не перевоспитывался. На песню он не обращал внимания, зевал и время от времени глотал, не жуя, длинные сосиски.
- Ну ладно, сейчас мы устроим тебе небольшой цирк… - пробормотал принц. Он вынул из кармана что-то маленькое и серебристое. При свете, падавшем из скважины, стало видно, что это баллончик - вроде тех, что делают для сифонов с газировкой.
Но ни Золушка, ни шут не поняли, зачем он.
Принц шепотом сказал:
- Вообще-то это государственная тайна. Но вы ведь не выдадите, верно?
Золушка и Генка Петух таким же шепотом поклялись молчать, как надгробные камни.
- Это баллончик для пуганья, - проговорил принц. - Тут вот в чем дело. Раньше в подземельях старой крепости и дворца водились настоящие привидения, а теперь куда-то повывелись. А туристы все требуют: подавай им тайны и призраков. Ну, папа и попросил мастера фон Ура сделать специальный газ… Мастер фон Ур - это отец Томми Стрелки. Он не только специалист по часам, а вообще ученый… Вот он и придумал этот газ. Его выпустишь облачком, а оно принимает форму привидения: то мертвец в кровавом саване, то монах в капюшоне, то бывшая завуч Королевской гимназии в белом платье. Часа три держится, не развеивается. Только перелетает по воздуху, если сквозняк…
- Ух ты… - восхищенно прошептал Генка Петух. - Эдька, где взял?
- Я просил, просил у папы, он и не выдержал, подарил один. Только велел в школе не баловаться. Но мы сейчас не в школе…
Эдоардо вставил в замочную скважину горлышко баллона и нажал кнопку. Раздалось змеиное шипение.
Ничего не было видно, зато было слышно, как бывший министр Унутренних дел басом сказал:
- Вам чего?
Потом он сказал тонким голосом:
- Ой, мамочка!
Потом завизжал:
- И-и-и-и-и…
Сдавленно хохоча и сталкиваясь лбами, принц, Золушка и Петух заглядывали в скважину. В комнате колыхалась трехметровая фигура в черном плаще и с голым черепом вместо головы. Бывший министр метался из угла в угол, стараясь найти убежище от неожиданного ужаса. Но убежища не было. Тогда Фридрих фон Ганц-Будка с полного размаха влетел головой в граммофонную трубу и скрылся в ней. Граммофон поперхнулся.
А дальше случилось небывалое. Из узкой части трубы, над пластинкой, стало выползать что-то длинное и тонкое. Оказалось, что это все тот же бывший министр, но только очень худой и вытянувшийся.
- Вот это да… - сказал Генка Петух.
- Возможно, теперь он и в самом деле перевоспитается, - сказал Эдоардо.
- Он и так стал совершенно другим человеком, - заметила Золушка.
Забегая вперед, надо сказать, что так оно и случилось. Фридрих фон Ганц-Будка в самом деле стал другим человеком. Но министром его больше не сделали. Он устроился на должность королевского гардеробщика. При его вытянувшемся росте было очень удобно дотягиваться до самых высоких вешалок.
Но что нам какой-то бывший министр? Главное - Золушка и принц. Время-то шло, и никакие хитрости с часами его не могли остановить. Кроме того, принц забыл, что часы на главной городской башне имеют свой собственный механизм, и удары этих часов слышны во всех уголках города.
И вот, когда принц, шут и Золушка рассуждали о судьбе бывшего министра, сквозь каменные стены подземелья протолкался глухой удар. Это бил полуночный часовой колокол.
- Ох, - сказала Золушка и прижала к щекам ладони.
Колокол ударил снова. Золушка метнулась к выходу, но принц и шут схватили ее за руки.
- Не держите меня! Вы же не знаете, что сейчас случится! - воскликнула она.
- Ничего плохого с тобой не случится, пока я рядом, - твердо сказал принц.
- Но уже двенадцать!
- Ну и пусть!
Они не пустили ее. Тогда Золушка прижалась спиной к холодной каменной стене и закрыла глаза…
…Вероника Григорьевна остановила чтение и обвела взглядом ребят. Все, даже старшеклассники, сидели неподвижно.
- Дальше, - нетерпеливым шепотом сказала Иринка.
- Дальше?.. "Золушке стало очень страшно и обидно. Она опоздала, и все было кончено. При каждом ударе часов платье обвисало, расползалось, превращалось в куски серой пыльной мешковины. Хрустальная корона рассыпалась, покрыв на прощание волосы Золушки словно дождевым блестящим бисером. Только башмачки сохранились, но какой от них был прок?
Когда прозвучал последний удар. Золушка опустила руки и мокрыми глазами посмотрела на принца.
- Зачем вы меня задержали? Теперь… вот…
- Что? - спросил принц.
- Разве вы не видите? Мое платье… - И она заплакала навзрыд…"
- Было бы из-за чего, - хмуро сказал Горька.
Вероника Григорьевна обрадованно взглянула на него.
- Ты молодец! Именно так сказали и принц с Генкой Петухом. Они переглянулись и пожали плечами.
"- Подумаешь, платье, - проговорил принц.
А Генка Петух добавил с досадой:
- Все девчонки одинаковые, даже Золушки. Реветь из-за каких-то тряпок…
Принц вынул платок и шепнул:
- Вытри глаза и пошли танцевать… Ну… Зоюшка…
- В таких лохмотьях? - всхлипнула она. - Все будут смеяться.
- Я им посмеюсь! - пообещал принц Эдоардо и тронул рукоять шпаги.
…И правда, почти никто не смеялся, только удивлялись потихоньку. Лишь захихикали Золушкины сестрицы да скривила губы Шарлотта-Элизабет де Бина.
- Дуры, - сказал им Генка Петух. - Это новейшая мода. Бальный туалет "а-ля Золушка", так сейчас одеваются для праздников в Париже и Токио…
По девчонкам и дамам пошел быстрый шепот. Самые находчивые выскользнули из зала и кинулись разыскивать королевского завхоза, чтобы выпросить у него несколько старых мешков.
- Завтра в городе мешковину будут продавать дороже, чем бархат, - со смехом сказал Генка Петух принцу и Золушке.
У Золушки еще не высохли глаза, но она весело смеялась. Она знала, что прежней унылой жизни больше не будет, потому что у нее есть настоящие друзья. А музыка гремела. Ночь за окнами вдруг сделалась яркой и разноцветной. Это взлетели над парком огни праздничного фейерверка…"
- Вот и все, друзья мои, - со вздохом сказала Вероника Григорьевна. - Ну, а сейчас решайте окончательно: беремся за спектакль?
Что тут было решать? Все закричали, что, "конечно, беремся" и как можно скорее.
- А вот насчет "скорее" - это вопрос особый. Надо еще переделать сказку в пьесу. Надо соорудить декорации, провести репетиции. Ой-ей-ей сколько работы. Хорошо бы успеть к весенним каникулам.
Апрель
Премьера на весенних каникулах не состоялась. Не успели. Вдруг заболела Вероника Григорьевна и пролежала две недели. Потом закапризничал и уволился руководитель музыкального ансамбля, который работал в школе "по совместительству". А без музыки какой спектакль? Но все же дело двигалось. Ансамблем стал руководить десятиклассник Боря Романенко, Вероника Григорьевна вернулась в школу и опять собрала "артистов", а ее "оболтусы" срочно доделывали декорации по эскизам Иринкиного папы.
Весь апрель шли репетиции, и все верили, что в майские праздники спектакль состоится обязательно. Только Иринка однажды печально сказала:
- Хорошо бы успеть. А то мы можем уехать еще до мая.
- Куда? - не понял Журка и даже сперва не встревожился.
- Во Владимир.
- Зачем?
- Жить.
- Как жить?
Иринка помолчала и сказала со взрослой ноткой:
- Ну что значит "как"? Как все люди живут. Насовсем…
Журка наконец понял. Остановился, чуть не уронив портфель на сухой солнечный асфальт. И она остановилась - насупленная и слегка виноватая. Быстро взглянула на Журку, стала смотреть вниз и серьезно объяснила:
- Выхода больше никакого. Здесь у папы совершенно нет перспектив.
Журка с легким раздражением уловил в ее словах знакомые интонации - когда Иринка будто повторяет чужие слова. Но он уже знал, что какие бы эти слова ни были, а в них всегда кроется горькая правда. Поэтому досада растаяла, а тревога осталась.
- Как же так… - беспомощно пробормотал он, и самому стало тошно от пустоты и бессилия этих слов.
Иринка шевельнула головой, будто сказать хотела: "А вот так. Ничего не поделаешь". Потом она медленно пошла вдоль школьной изгороди, и Журка - рядом с ней.
- И ничего не говорила… - с упреком сказал он.
- Я не знала, что это всерьез. Они и раньше про переезд разговаривали… Мама и папа… Поговорят и раздумают. А сейчас оказалось, что на самом деле… Потому что куда же дальше-то? На областную выставку ничего у папы не взяли, про "Летний день" сказали, что хорошо, но по теме, мол, не подходит. О персональной выставке теперь и не говорят… Это все после того случая с телепередачей.
- Неужели все еще помнят?
- А ты думал… На нем сейчас такое пятно. О приеме в Союз художников лучше и не заикаться. И мастерской нет…
Значит, та зимняя молния оставила свой след. А Журке-то казалось, что она ударила лишь по краешку и не принесла Иринке и ее родителям большого вреда. Потому что всегда, когда он приходил к Брандуковым, Игорь Дмитриевич был веселый и полный художнического азарта. Он делал какие-то интересные заказы для Дворца пионеров, говорил, что в августе собирается в Калининград к рыбакам, и главное - он заканчивал картину "Золушка из пятого "А".
Над этой картиной Игорь Дмитриевич работал в мастерской одного из приятелей. Дома он только делал эскизы с Иринки, Журки и Горьки. Но "мучил" он ребят недолго. И Журка просто обалдел от неожиданности, когда в начале апреля Игорь Дмитриевич повел их троих в мастерскую и показал почти готовую картину.
Дело было даже не в том, что все сразу узнали себя. Дело в том, что картина была - как рассказ про них. Про их настроение, про их характеры. И про мысли…
На картине были Золушка, принц и шут перед началом спектакля. Они за кулисами ожидали своего выхода. Иринка в платье из мешковины сидела на фанерном ящике и, как ручного голубя, держала у груди сверкающую туфельку. На Иринкином лице дрожали цветные отсветы. Журка, одетый принцем, стоял сбоку и что-то говорил ей (может быть, просил не волноваться, хотя сам заметно нервничал). Но Иринка его, видимо, не слышала: чуть улыбаясь, она совсем ушла в свою сказку…
А Горька в своем желто-черном клетчатом костюме стоял чуть в стороне, у занавеса. Он слегка раздвинул складки, и со сцены пробился в красноватый сумрак горячий луч. Лицо Горьки было совсем непохоже на лицо шута. Это было лицо разведчика, у которого одна задача: проверить, нет ли опасности для друзей. Нет ли в зале среди зрителей насупленных и недобрых людей? Кажется, не было. Напряжение еще не совсем сошло с Горькиного лица, но он уже обернулся к Иринке и Журке, чтобы сказать: "Нормально, ребята. Не волнуйтесь". Но почему-то ничего не сказал…
"Золушка из пятого "А" была написана не так, как "Летний день", а более резкими и крупными мазками, более нервно, что ли. Она отличалась от "Летнего дня", как отличается, например, сдержанное, но энергичное вступление к испанскому танцу от негромкой, спокойной песенки. Журка не мог решить, какая картина ему нравится больше. Он понимал, что нравиться одинаково они не могут: очень уж разные. Но понять, какая из них лучше, он был не в силах. Обе были замечательные.
Втайне (не всерьез, а просто так) Журка даже мечтал, что однажды Игорь Дмитриевич скажет: "Что, Журавленыш, говорят, у тебя в июне день рождения? Какую картину мы выберем для подарка?" Он бы, не думая, ответил: "Ой, что вы… Правда? Хоть какую!"
Но, конечно, этого не случится. Какой же художник станет дарить мальчишке, даже хорошо знакомому, любимые картины? Да и не надо! Плохо другое: теперь на дне рождения не будет Иринки. И в другие дни тоже не будет. И некуда станет спешить вечером. И не с кем водить Максимку в кукольный театр. Не с кем спорить о космических пришельцах. Не с кем серьезно, не боясь насмешек, говорить про машину для защиты от молний. И… многое-многое будет еще не с кем.
Конечно, Журка не останется одиноким, но с Иринкой словно уйдет целая часть жизни. Очень хорошая, радостная и счастливая часть.
Почему же так? Опять злая молния. Или след прежней, ударившей в январе?
…Апрельский день был теплый, и на солнечном асфальте лежали синие скрюченные тени обрезанных тополей. Интересно, зачем нужно уродовать деревья? Уже и в газетах не раз ругали этот обычай, но каждую весну сумрачные небритые дядьки срезают ножовками с едва оформившихся крон сучья и отросшие за год ветки. Оставляют скорченные обрубки. И длинный ряд молодых тополей делается похожим на унылую колонну стриженых подростков, которых недавно Журка видел в телеспектакле про колонию для малолетних преступников. Он смотрел этот спектакль с беспокойством и тоскливым воспоминанием о Капрале. Значит, и Капрал ходит сейчас, так же заложив за спину руки и нагнув голую голову с торчащими ушами? Какой бы он ни был, Капрал, а Журке его жаль. И будто в чем-то Журка виноват перед ним… Может, если бы он в тот вечер пошел с Капралом, все было бы по-другому? Может, Капралу осточертели его друзья и он искал других? Может, ему нужен был Журка… А Журка тогда в своей боли, ярости и обиде не мог думать ни о чем. Разве что о собственной беде. Кто виноват?..
…Да, но при чем сейчас Капрал, при чем тополя, при чем все другие посторонние мысли, если Иринка уезжает?
- А почему во Владимир? - спросил Журка, будто этот вопрос мог что-то изменить.
- Это папина родина. Папа там учился, у него там друзей много, они давно зовут, с обменом квартир взялись помочь… А еще Витя там недалеко служит. После армии тоже хочет во Владимире остаться, в институт поступать… - Иринка слабо улыбнулась. - Мама говорит, у него там, наверно, девушка есть. Он нас тоже туда зовет…
Журка впервые подумал об Иринкином брате с неприязнью: "У него девушка, вот он и тащит всю семью…" Но это было от досады. Конечно, не из-за Виктора они едут. Едут потому, что так надо. И никто здесь ничего не сделает - ни Иринка, ни Журка. Можно, конечно, спорить и сопротивляться. Может быть, можно даже слезами и мольбами добиться, чтобы не уезжали. Но тогда как дальше жить Игорю Дмитриевичу?
Журка медленно шел, стараясь не наступать на синие тени. И привыкал к печальной мысли, что скоро Иринка будет далеко-далеко. Но вдруг в нем все опять заспорило с этой мыслью, и он с отчаянной надеждой посмотрел на Иринку:
- А может, все-таки опять передумают?
- Ну, может быть… - сказала она, как говорят взрослые, которые знают настоящую правду, но не хотят раньше срока огорчать маленького.
Журка понял это и сник. А Иринка шепотом попросила:
- Давай об этом пока не говорить.
- Давай, - послушно сказал он.
И они, правда, больше не говорили про отъезд. Лишь дома у Иринки Вера Вячеславовна обняла однажды Журку за плечи и сказала:
- Что поделаешь, Журавушка… А ты приезжай к нам на каникулы! С мамой и папой мы договоримся…
Журка спрятал глаза и торопливо кивнул. Он все же не верил до конца, что Иринка уедет.
Не верил, хотя роль Золушки на всякий случай начала репетировать вместе с Иринкой Лида Синявина. Ну и пусть репетирует. Вон Горька, например, от нечего делать иногда выступает на репетиции в роли принца вместо Журки. И получается у него даже очень хорошо, хотя Вероника Григорьевна говорит, что он "видит образ совсем в другом ключе".
Дни шли, об отъезде пока никто больше не заговаривал, надежда делалась прочнее, а весеннее солнце и театральные заботы заглушали тревогу. А первомайский праздник был совсем близко.
Молния
Премьера состоялась второго мая.
За несколько часов до спектакля Журка начал отчаянно волноваться. Попросту говоря, трусить. Даже в горле сам по себе переглатывался какой-то скользкий комок.
Тогда Журка отыскал и тайком надел под майку старенький пионерский галстук - тот, в котором когда-то испытывал свою смелость на кладбище. Может, и правда, была в галстуке волшебная сила, а может, была она в самом Журке, и галстук просто помог ей победить боязливую дрожь. В общем, волноваться Журка не перестал, но уже не трусил.
И, говорят, на сцене держался молодцом, играл свою роль хорошо. Мама сказала, что просто замечательно. И Лидия Сергеевна так сказала. Журка пригласил ее на спектакль вместе с Максимкой и Валерием Михайловичем. Валерию Михайловичу спектакль тоже понравился, и он очень жалел, что не взял с собой фотоаппарат.
- А вы приходите шестого числа, - сказал Журка. - Будет еще представление, для соседних школ…
После спектакля Вера Вячеславовна позвала всех "артистов" и Веронику Григорьевну пить чай и есть праздничный пирог. Вероника Григорьевна отказалась: ей надо было со своими Витькой и Борисом ехать к родственникам. Зато артисты охотно пошли - шумной, растянувшейся по улице толпой. Дома у Иринки они съели весь пирог, печенье и конфеты, выпили несколько чайников и без конца вспоминали, как и что было во время спектакля…
Короче говоря, это был хороший, веселый вечер. Но сквозь веселье к Журке подкрадывалась печаль: он замечал, что кое-где на стенах нет знакомых картин, а с некоторых полок убраны книги и лежат по углам, увязанные в пачки. Но спросить у Иринки про день отъезда он не решался. Зачем портить себе и другим настроение?
Он спросил назавтра, в школе. Иринка грустно сказала:
- Ой, не знаю пока. Папа ждет какого-то письма… Но все равно скоро. Сегодня вещи отправляем…