Я застал Краснухина на этот раз за письменным столом. С озабоченным лицом он что-то писал. Так же тесно было в темном коридоре, только пахло не жареной треской, а только что вскипяченным молоком. И не было видно ни Гали, ни Саши, не было слышно их голосов - наверно, ушли куда-то с матерью, оставили Краснухина одного.
- Хорошая нэцкэ, - сказал Краснухин про бамбук. - Не знаю, сумею ли предложить тебе взамен что-либо равноценное. Вот если только стрекозу…
Он достал из шкафа большую плоскую пуговицу не то из дерева, не то из рога. На ней была выгравирована стрекоза - легкая, прозрачная, стремительная.
- Нэцкэ того же мастера, что и твой бамбук. Оцени их в антикварном, а там решим.
- Вы не боитесь, что я с ней убегу?
Он повращал глазами:
- Ты вор?
- Но ведь вы меня не знаете.
Краснухин опять начал писать. Видно, писал что-то срочное. А я ему мешал.
- Я вас долго не задержу, - сказал я. - В прошлый раз вы сказали, что коллекция Мавродаки исчезла в конце сороковых годов. Куда же она могла деться, ведь это было после войны. В войну многое потерялось, но после… Куда она могла исчезнуть? И куда исчез сам Мавродаки?
- Мавродаки покончил с собой в сорок восьмом году. Ты какого года?
- Сорок восьмого.
- В сорок восьмом его и не стало.
- Вы его знали?
- Он был нашим профессором, - ответил Краснухин, морща лоб и продолжая писать.
- А семья, родственники?
- У него не было семьи. Все это случилось неожиданно. Была статья в газете, потом собрание в институте… Он был добрый, знающий, но слабый человек, а время было сложное. - Краснухин встал. - Ну, друже, топай, некогда…
Я кивнул на бумаги:
- Что вы пишете?
- Все объясняемся, что, да почему, да как получилось… Ну, чеши!
- Последний вопрос, - торопливо сказал я, - а в какой газете была статья про Мавродаки?
Краснухин назвал мне газету. Сейчас она уже не выходит. Я хотел еще спросить, в каком номере газеты была эта статья. Но Краснухин хотя и добродушно, но решительно вытолкал меня за дверь.
21
Я испытывал некоторую робость, входя к Веэну. Постыдное чувство. Я не трус, но все же неудобно сказать человеку, что он прохвост. Особенно такому респектабельному господину, как Веэн. Тем более в момент, когда он к тебе расположен, хвалит и превозносит тебя. Он тебя хвалит и превозносит, а ты ему объявляешь, что он прохвост.
Веэн и сейчас выказывал мне полное расположение, улыбался, не поворачивался спиной, а если и поворачивался, то спина была не враждебной, а мягкой и дружелюбной.
- Был у Краснухина?
Я мог, конечно, ответить, что да, был, ничего подходящего не нашел, мог вернуть Веэну его бамбук, уйти и больше не приходить. Словом, мог порвать с Веэном без объяснений. Но это значило бы трусливо уйти от сложностей. Сделав так, я бы не уважал самого себя.
- Владимир Николаевич, больше ваших поручений я выполнять не буду.
Веэн стоял, наклонившись к книжному шкафу. Он обернулся и посмотрел мне в лицо:
- Почему ты не будешь выполнять моих поручений?
- Не хочу.
- Почему не хочешь?
- Не хочу, и все. Это мое дело, почему я не хочу.
- Это не только твое дело, это наше общее дело.
- Никто не заставит меня делать того, что я не хочу делать. Это ясно и понятно.
- Ты изменяешь нашей дружбе?
Я пожал плечами.
- Вы странно рассуждаете. Костя увлекается боксом - разве должны заниматься боксом его друзья? Я люблю прыжки в воду, но ведь мои друзья не обязаны тоже прыгать. Меня не привлекает собирательство, не интересуют нэцкэ, вот и все!
Насчет прыжков в воду я припустил - я еще только собирался ими заняться. Но как довод это было весьма удачно.
- Нэцкэ тебя не интересуют… - возразил Веэн. - Ходил в библиотеку, прочитал кучу книг, а сегодня вдруг "не интересуют". Нелогично, неубедительно. Я не оспариваю твоего права прекратить знакомство со мной. Но ты не можешь оспорить и моего права знать, чем это вызвано: с порядочными людьми так не прекращают знакомства.
Теперь я жалел, что пустился в объяснения. Веэн сильнее меня в софистике. Он стоял, прислонясь к книжному шкафу, смотрел мне в глаза, как человек, готовый честно ответить на любые вопросы, опровергнуть любые обвинения. Да и что я мог ему предъявить? Старуха со странствующими музыкантами, статья против Краснухина, которую я не читал. И я не мог сослаться на разговор с Игорем. Я очутился в дурацком положении. Надо было просто уйти, а я пустился в объяснения.
И тут меня осенила мысль: спрошу про Мавродаки. Веэн не может не знать такого крупного собирателя нэцкэ. И пока Веэн будет рассказывать про Мавродаки, я обдумаю, как поступить дальше.
- Владимир Николаевич, вы знали Мавродаки?
Наверно, я не сумею передать реакцию Веэна на мой вопрос. Только что, опираясь о книжный шкаф, стоял респектабельный искусствовед Веэн, в легком, элегантном костюме, спокойно и уверенно смотрел на меня… Теперь там стоял совсем другой человек, стоял, быть может, одну минуту, одну секунду, одно мгновение. Но это мгновение я запомнил. Я увидел взгляд, который тогда, на берегу реки, только почувствовал, - мгновенный, колючий и вместе с тем жалкий и обреченный взгляд. Впервые почувствовал я, что такое "мурашки забегали по спине". Слышал такое выражение, сам употреблял его, но как мурашки бегают по спине, я впервые почувствовал теперь, когда Веэн смотрел на меня.
Но мгновение прошло, и Веэн снова превратился в спокойного, респектабельного господина, каким был минуту назад, только, быть может, несколько более хмурого.
Он опустился в кресло, положил ногу на ногу, прикрыл глаза рукой.
- Кто тебе рассказал про Мавродаки?
- Краснухин.
- Что он тебе рассказал?
- Сказал, что был такой знаменитый коллекционер нэцкэ Мавродаки.
- Еще что?
- Больше ничего.
Из-за раздвинутых пальцев Веэн испытующе смотрел на меня.
- Ты сказал ему, что знаком со мной?
- Нет.
Некоторое время он молчал, прикрыв глаза рукой, потом сказал:
- Итак, Краснухин рассказал тебе про Мавродаки и после этого ты решил порвать со мной знакомство?
- При чем тут Мавродаки?
- Что же заставило тебя принять такое решение?
Мы вернулись к тому, с чего начали. Что я могу ему сказать? Он добивается правды, а правда заключается в том, что он прохвост, а сказать это неудобно.
Мне осталось только встать.
- Я пошел.
- Подожди!
Я опять сел.
- Тебе придется сказать правду.
- Что я вам скажу! - закричал я. - Мне не нравится все это, я не люблю тайн, не люблю секретов. Я не должен говорить Косте про его отчима, Краснухину - что пришел от вас, моим родителям - что выполняю ваши поручения, должен все время что-то скрывать, утаивать, выпытывать, узнавать. Я не привык к этому. И я путаюсь: что я должен говорить, чего не должен. Может быть, так нужно для собирательства. Но такое собирательство меня не привлекает.
- Я тебя понимаю, - сочувственно ответил Веэн. - Но разве я заставляю тебя лгать? Взрослея, мы все меньше делимся с родителями своими делами. Если тебе нравится девочка, вряд ли ты бежишь рассказывать об этом папе и маме, так ведь?
- Так.
А что я мог ответить? О Майке и Зое я не рассказывал и не собираюсь рассказывать.
- Что касается Краснухина, то поверь мне: он знает мою коллекцию лучше, чем я его. Он крупный специалист, хотя и дилетант. Он во многом дилетант, к сожалению. Он рассказывал тебе о Мавродаки, но сути дела он не знает, хотя и учился у него.
- Краснухин говорил, что была статья в газете, потом собрание…
- Было и это, - подчеркнуто небрежно сказал Веэн, - но главное в другом. Незадолго до этой трагедии Мавродаки женился. Он горячо любил свою жену, но она ушла к другому человеку, к его лучшему другу… Вот действительная причина того, что произошло. Все остальное - внешнее. Но это дело прошлое, давно забытое, а жизнь идет. Краснухин соревнуется со мной, я с Краснухиным, и ничего здесь предосудительного нет, законом это не карается.
Я не знал, что ему ответить. Голову сломаешь с этими собирателями!
- Возможно, вы и правы. Но лично я не хочу.
Не обращая внимания на мои слова, Веэн продолжал:
- Когда я просил тебя не говорить с Костей об его отчиме, мной руководило элементарное чувство деликатности: Костя болезненно переживает трагедию своего отца. Я тебе доверил - ты обвиняешь меня в том, что я толкаю тебя на ложь и обман. Не скрою - ты попал в нашу компанию не случайно: я хотел Косте такого друга, как ты. Его много обманывали, отсюда его угрюмость, замкнутость, вспыльчивость. Я надеялся, что общение с тобой сделает его более спокойным и уравновешенным. Я хочу, чтобы Костя стал настоящим человеком, - в этом я вижу свой долг; мне казалось, что дружба с тобой будет полезна ему в этом смысле. Мне казалось, что, узнав сложную судьбу Кости, ты захочешь мне в этом помочь. Ты отказываешься - очень жаль. Вот все, что я могу сказать: очень жаль.
Слушая Веэна, я вдруг подумал, что, наверно, болен раздвоением личности. Когда я думал о Веэне, факты доказывали, что он прохвост. Когда говорил Веэн, факты оборачивались по-другому, Веэн выглядел порядочным человеком. И в то же время (вот оно, раздвоение личности) я знал, что, как только выйду от Веэна, он снова будет выглядеть в моих глазах прохвостом. И я твердо решил не дать уговорить себя.
Мне вдруг захотелось смеяться. Такое случается на уроке - ни с того ни с сего начинаешь смеяться. Все на тебя таращат глаза, не понимают, в чем дело, а ты давишься с хохоту. Нельзя, а ты не в силах удержаться. Сейчас тебя выставят из класса, а ты не можешь остановиться. Так было со мной сейчас. Нервное, что ли, черт его знает! Я смеялся, как кретин, даже слезы выступили на глазах.
Позже я сообразил, что это был нервный шок. Веэн пытался подавить меня своей волей - моя воля сопротивлялась; от такого напряжения и получился нервный шок. Стыдно! В любой ситуации надо сохранять спокойствие, невозмутимость, бесстрастие. Где-то я читал, что англичане носят с этой целью монокль в глазу, - мол, что ни случись, я и бровью не поведу. Англичане это здорово придумали, хорошая тренировочка. Но в наше время с моноклем в глазу будешь выглядеть полным шизиком. Надо придумать другую тренировку - выработать спокойствие, хладнокровие, невозмутимость, иначе выдашь себя в любую минуту, как выдал себя Веэн, когда я спросил у него про Мавродаки: ему изменили нервы, выдержки не хватило, вот что. Хвати у него выдержки, возможно, он убедил бы меня.
Веэн не удивился моему смеху, смотрел на меня и дожидался, когда я кончу смеяться. Я кончил смеяться так же внезапно, как начал. Вытер глаза и перестал смеяться.
- Что же будет дальше? - спросил Веэн. - Намерен ты дружить с Костей?
- С Костей дружить буду, а заниматься нэцкэ - нет, не буду.
По-видимому, я сказал это очень твердо. Веэн пристально посмотрел на меня:
- Это твое окончательное решение?
- Окончательное.
- Дело твое. Где нэцкэ бамбук?
Я опустил руку в карман и вынул обе нэцкэ - бамбук и стрекозу. Краснухин так торопился меня выпроводить, что я забыл вернуть ему стрекозу.
- А ну покажи, что это у тебя?!
Веэн внимательно рассмотрел стрекозу.
- Краснухин дал?
- Краснухин.
- Зачем?
- Дал.
- Забавная нэцкэ.
- Забавная.
- Надеюсь, ты мне ее оставишь?
- Как же я могу вам ее оставить?
Веэн вынул из шкафа фигурку, изображавшую крестьянина верхом на буйволе. Вечер, кончилась работа в поле, крестьянин возвращается домой, отдыхает, сидя верхом на буйволе, поет свою песню. Это была хорошая нэцкэ. От нее веяло тишиной, спокойствием, умиротворенностью свершенного трудового дня.
- Отдашь ему буйвола.
- А если он не захочет меняться?
- Поставишь его перед совершившимся фактом.
Я положил стрекозу в карман.
- Этого я не сделаю.
Некоторое время Веэн пристально смотрел на меня. Честное слово, мне казалось, что он сейчас бросится отнимать у меня нэцкэ. От этих собирателей всего можно ожидать. Когда дело касается их коллекции, они становятся форменными психами.
Веэн не бросился отнимать у меня фигурку. Некоторое время он молчал, потом сказал:
- На твой паспорт сдана нэцкэ в антикварный, кажется музыканты… Если она продана, надо получить деньги.
- Дайте квитанцию, я пойду получу.
- Я удивился тому, что от тебя приняли ее на комиссию. При получении денег они обязательно потребуют, чтобы пришли твои родители.
- Мои родители в отъезде.
- Приедут.
Мне не слишком хотелось, чтобы об этом узнали мои родители, - зачем им знать какой-то случайный эпизод моей жизни? Тем более, что я последний раз встречаюсь с Веэном. Но Веэн меня шантажирует, хочет воспользоваться этой злополучной квитанцией. Ну и черт с ним! Я сам все расскажу своим старикам. Конечно, мне не хочется их огорчать. Я всегда предпочитаю, чтобы со мной случилось что-либо плохое, а не с ними. Если у человека и бывает тревога, то именно за близких ему людей. Когда я представляю себе какие-нибудь опасные ситуации: нападение бандитов, например, или стихийное бедствие - землетрясение, наводнение, мне становится беспокойно прежде всего за моих стариков. И хоть мой папа гораздо сильнее меня, я беспокоюсь за него больше, чем за себя. И все же лучше неприятное объяснение с отцом и матерью, чем вязнуть дальше в этой истории. Лучше признаться в плохом, чем продолжать его.
- Хорошо, - сказал я, - когда вам понадобится получить деньги за музыкантов, я это сделаю.
22
Утром ко мне явился Игорь.
- Дрыхнешь, старик?
- Лежал, читал.
- Бальзак… - Игорь повертел в руках книгу, потом положил. - Архаика, каменный век… Как ты сквозь это продираешься?
- Продираюсь.
- Бесконечные описания, никому не нужные детали, занудство, недержание мысли.
- Зато какие мысли!
- Писатель не должен высказывать своих мыслей: рассуждения автора мешают читателю думать самому.
- Все зависит от количества серого вещества в мозгу, - возразил я. - Меня лично мысли Бальзака поражают своей глубиной. И какие страсти, какие образы! Растиньяк! Или Вотрен - могучая фигура!
Игорь снисходительно улыбнулся:
- Мелодрама, провинциальный театр, буффонада, страсти-мордасти… В сущности, единственная тема Бальзака - деньги, как делать деньги.
- Не просто деньги, а разрушительная сила денег в обществе, которое…
- Общество здесь ни при чем, - поморщился Игорь так, будто мои рассуждения доставляют ему физическую боль. - В любом обществе деньги - главная сила, и не будем закрывать на это глаза… Кстати, о деньгах. Веэн велел получить с тебя должок.
- Какой должок?
- Пятнадцать талеров.
- Какие пятнадцать талеров?
- Два с полтиной - шашлычная, помнишь? Еще два с полтиной - транспортные расходы. Костя за тебя платил десять - пикник. Итого пятнадцать.
- Но ведь ты сказал - на пикник по пятерке, - только сумел пролепетать я.
- Да, с носа. А кто должен платить за твою даму?
- Но почему именно сейчас?
- Старик, никто не наступает тебе на горло, ни тебе, ни твоей песне. Зайди к Веэну и договорись, он пойдет тебе навстречу.
Я вынул деньги и молча отсчитал пятнадцать рублей. Все ясно! Они хотят, чтобы я пришел с повинной, но я не приду с повинной.
- Сразу видно делового человека, - проговорил Игорь с кислой миной. Не ожидал, что я отдам деньги.
- Сразу видно мелкую душонку, - ответил я.
- Ты о ком?!
- О Веэне.
- Зачем так грубо…
- И за тебя я рад. Наконец ты нашел свое истинное призвание. Из тебя получится отличный сборщик налогов.
- Старик, есть вещи, за которые бьют по морде!
- Ах так! - воскликнул я. - Ты хочешь получить и этот долг?
Здесь я должен рассказать про эпизод, с которого начал записки, - за что Шмаков стукнул Игоря в подбородок. Я должен был стукнуть, но Шмаков стоял ближе и опередил меня. Схлопотал же Игорь за то, что не закрыл дверь лифта. Стоял на площадке восьмого этажа, трепался с Норой, а лифт его дожидался. Жильцы выходили из себя: лифт месяц не работал, теперь работает, а ехать нельзя, изволь дожидаться, когда Игорь перестанет трепаться с Норой. Мы со Шмаковым Петром стояли внизу и дожидались, чем кончится эта заваруха, было ясно, что ничем хорошим она не кончится. И когда Игорь наконец спустился и вышел во двор, мы ему заметили, что не следует быть эгоистом. Он ответил чересчур пренебрежительно и схлопотал в подбородок. От Шмакова Петра. И если бы не вмешался Веэн, то и от меня схлопотал бы. Об этом я сейчас ему и напомнил.
- После такого разговора мы вряд ли будем продолжать знакомство, - объявил Игорь высокомерно, впрочем делая шаг назад.
Я распахнул входную дверь.
- Сае нара!
По-японски это означает "до свидания". Но у меня оно прозвучало как "Позвольте вам выйти вон!".
Здорово я показал Игорю на дверь, классический жест! "Позвольте вам выйти вон!" Отлично сработано! Отбрил я их, мелкие, ничтожные душонки. Думали купить меня за пятнадцать рублей, кусочники несчастные!
Конечно, моему бюджету они нанесли сокрушительный удар. Интересно, сколько у меня осталось? Страшновато подсчитывать, но надо смотреть правде в глаза.
Я обалдел: шесть рублей - вот все, что у меня осталось. На что же я буду жить? И куда я столько профукал?
Пятнадцать - Веэну. Крепко он меня подрубил! И не следовало отдавать - ведь я выполнял его поручения. Но поздно думать об этом, надо смотреть правде в глаза…
Итак, пятнадцать рублей Веэну… И почему все сразу? На худой конец, мог бы отдавать частями. Ужасно жалко! Веэн отлично знает, что я сейчас один и взять мне негде. Безжалостный человек! Ладно! Не умру. И надо смотреть правде в глаза.
Итак, Веэну пятнадцать рублей… Если бы… Но кончено с этим, не желаю даже думать… Веэну - пятнадцать, плавки - три с полтиной, парикмахерская - два тридцать, кофе с Игорем и Костей - восемьдесят (мог обойтись без кафе, ни одного поэта или артиста я там не увидел), телеграмма маме (сыновний долг!). Обеды вчера, позавчера и позапозавчера, кино с Зоей - рубль, такси с Зоей - еще рубль, на метро ездил, газировку пил, мороженое ел… Черт возьми, придется быть поэкономнее!
Итак, железный бюджет! Утром яйцо всмятку, стакан чая и хлеб с маслом. Чая мама оставила целую коробку, масла тоже здоровый кусище, сахара - пачка, соли - вагон… Куплю сразу десяток яиц - на все десять дней. В обед тарелка супа, ужин отдай врагу… В тридцать копеек можно уложиться. Трешка у меня остается - схожу с Зоей три раза в кино. Конечно, никаких такси. Интересно, почему Зоя так любит такси?
Я тут же отправился в магазин, купил десяток яиц и увидел там пакетики с супом. Разведешь такой пакетик в кипятке и получаешь две тарелки супа. Красота! И не надо ходить в столовую. Я купил пять пакетиков - десять обедов есть! Потом купил пять плавленых сырков - десять ужинов есть! Я обеспечен едой до самого маминого приезда.