"А для дорогих друзей полагается, между прочим, делать всё, чего они только не пожелают! - рассуждал я. - Особенно, если они, как почтальоны, таскают вам письма с шахматными ходами. Но, к сожалению, иметь дело с неинтеллигентными людьми гораздо проще и легче, чем с такими интеллигентными, как дядя Сима: он ведь ни за что не захочет, просто не сможет хоть чуточку схитрить. И даже для своего "дорогого друга", то есть для меня. Значит, нельзя рассказывать ему всю правду. Значит, нужно сперва немножко обхитрить его самого, чтоб уж он потом, сам того не замечая, немножко обхитрил моих родителей…"
С таким решением я и явился к другу своего дедушки. Но сейчас уж не дедушка, а я сам должен был делать разные умные ходы, чтобы обыграть, или, как говорят у нас в шахматном кружке, "обставить", дядю Симу. И я начал…
- Дядя Сима, я должен открыть вам одну тайну!
Дядя Сима снял очки, словно для того, чтобы я мог получше разглядеть его глаза. А глаза эти говорили: "Ваша тайна, мой дорогой друг, умрёт со мною. Ни под какой, даже самой жестокой пыткой я не выдам её!"
- Знаете ли, дядя Сима, я очень плохо переношу жару…
- Вам кажется, друг мой, что здесь жарко? Это потому, что вы волнуетесь. Потому что хотите рассказать мне нечто важное…
- Я уже всё рассказал!
- Как? Это и есть ваша тайна?
- Да.
- То, что вы плохо переносите жару?
- Вот именно!
- Но от кого же это надо скрывать? И почему?
- От моих родителей… От мамы и папы! Ведь я должен ехать в санаторий, на юг, а если они узнают, что я так плохо… так тяжело переношу жару, они меня туда не пустят! А я очень хочу поехать. Это - моя заветная мечта с самых, как говорится, младенческих лет!
Дядя Сима вернул очки на нос. И задумчиво потёр пальцами свою блестящую, словно отполированную, лысину:
- Но ведь со здоровьем, друг мой, шутки плохи. У вас, видимо, шалят нервы.
- Шалят, дядя Сима!
- И в чём это конкретно выражается?
Я очень хорошо знал, как шалят ребята у нас в классе или во дворе, и мог бы описать это во всех подробностях, но как именно шалят нервы - этого я не знал. И тогда добрый дядя Сима поспешил мне на помощь:
- Не чувствуете ли вы, друг мой, быстрой утомляемости? Повышенной сонливости?
- Да, я очень быстро утомляюсь. И всё время испытываю повышенную сонливость. Вот, например, на уроках я даже иногда покалываю себя перышком, чтобы не уснуть…
- А не бывает ли у вас по ночам тяжёлых сновидений? Не кричите ли вы во сне?
- Кричу! Не так уж часто, но кричу… И даже очень громко! Только мама с папой не слышат, потому что они спят в другой комнате, а бабушка - потому что она у нас глуховата.
- Ну, а как дела с аппетитом?
Дела с аппетитом обстояли у меня прекрасно, но я тихо и грустно ответил:
- Пища вызывает у меня, дядя Сима, физическое отвращение. Но я ем! Через силу!.. И иногда даже прошу добавки, чтобы не огорчать родителей. И чтобы не обижать бабушку: ведь она целый день возится на кухне.
- Та-ак… Это мы поправим. А не потеют ли у вас руки?
- Потеют. Ещё как потеют!..
- Покажите, пожалуйста… Нет, сейчас у вас абсолютно сухие ладони.
- Это потому, что я недавно вытер их носовым платком. А вообще-то я всегда хожу такой потный, что даже противно делается.
- Ничего, это мы исправим. (Дядя Сима не только меня называл на "вы", но и о себе самом иногда говорил - "мы".) Ну, а не замечали ли вы за собой также повышенной слезливости? Этакой беспричинной плаксивости?
- Стыдно сказать, дядя Сима, но… я очень часто плачу. Даже в детском саду, помню, меня дразнили плаксой-ваксой.
- Ну-у, это было давно…
- Но продолжается и до сих пор! Я стараюсь скрыть эти свои… беспричинные слёзы от окружающих. И поэтому очень часто смеюсь… Чтобы не заплакать! Понимаете?
- Понимаю. Сейчас мы кое-что проверим. Правда, у меня дома нет всех необходимых инструментов. Но кое-что…
Дядя Сима достал серебристый молоточек с чёрной резиновой головкой и предложил мне сесть на стул, положив ногу на ногу. Когда же он слегка стукнул меня этим молоточком по коленке, я так дёрнул ногой, что бедный дядя Сима чуть не отлетел в сторону.
- Какая повышенная возбудимость! - по-докторски задумчиво, как бы про себя, тихо проговорил он.
Потом он приказал мне с закрытыми глазами вытягивать руки прямо перед собой, широко растопыривая при этом пальцы. Но я так стремительно раскинул руки в стороны, что снова чуть не сшиб с ног интеллигентного дядю Симу.
- Простите, пожалуйста, - тихо извинился я.
- Вас нужно не прощать - вас нужно лечить! И мы займёмся этим делом… Что же касается юга в разгар летней жары, то это категорически исключено! Не знаю только, как же вам удалось пройти медкомиссию.
- А я, знаете ли… целый месяц перед этим тренировался: ногу к ноге прижимал, даже верёвкой привязывал, а ребята меня, значит, по коленке чем попало колотили. И руки перед собой каждый день, как по команде, вытягивал. А сейчас вот немного времени прошло - и разучился.
- Та-ак… Понятно. Но я-то обманывать ваших родителей не собираюсь. Завтра же вечером зайду к ним, вы не должны ехать на юг ни в коем случае.
- Я вас прошу… Ведь это - моя заветная мечта с самых младенческих лет…
Я опустил голову. А сам в этот момент решил, что до завтрашнего вечера я должен дома как можно быстрей утомляться, как можно сильней раздражаться, плакать безо всякой причины, потеть и обязательно орать во сне… С этими мыслями я и вернулся домой.
Когда бабушка усадила меня обедать, я через силу проглотил несколько ложек борща - и со вздохом отодвинул тарелку. Это было настолько неожиданно, что бабушка даже пощупала мой лоб, который был абсолютно холодным. Тогда она успокоилась и решительно потребовала:
- Ешь! Не буду же я тебя, как маленького, уговаривать: "За маму, за папу, за бабушку!.."
- Нет, не уговаривайте меня! Не упрашивайте! И не принуждайте!.. - громко воскликнул я. И разрыдался…
Я плакал очень шумно, но без слёз, и это как-то особенно испугало бабушку. Она принесла мне стакан холодной воды, и я несколько раз с глухим звоном укусил зубами стекло, как это делала красивая артистка в одном заграничном фильме, который дикторша по телевидению не рекомендовала мне смотреть.
А вечером я вдруг совершенно неожиданно уснул у телевизора, когда шла весёлая передача, которую мне как раз смотреть рекомендовали.
- Что-то с ним происходит, - услышал я взволнованный шёпот бабушки. - Днём не захотел обедать… Разрыдался безо всякой причины. Сейчас вдруг заснул… У телевизора!
Тут я встрепенулся и, громко зевая во весь рот, сказал:
- Какая-то у меня стала повышенная сонливость. Я пойду лягу…
- Совсем? - удивилась мама, которая всегда с величайшим трудом загоняла меня в постель.
- Да, совсем…
Я хотел лечь в этот день пораньше: я знал, что ночью мне нужно будет проснуться и немного покричать во сне.
Но ночью я покричать не сумел, потому что проспал, и завопил уже под самое утро. Папа, который в это время бесшумно занимался своей утренней зарядкой, прямо в трусах и майке влетел ко мне в комнату:
- Тише ты! Маму с бабушкой разбудишь!
- Я же не виноват: это помимо моей воли. Это же во сне…
- Брось валять дурака! - махнул рукой папа, который пока ещё относился к моему здоровью не так внимательно, как добрый и глубоко интеллигентный дядя Сима. Да, "пока ещё" - потому что он не знал об угрожающем состоянии моей нервной системы. Это стало известно ему только вечером, когда к нам явился старый дедушкин друг.
Мама, пошептавшись с ним, чересчур весёлым голосом предложила мне пойти погулять. Папа, который всегда был против секретов и вообще считал, что я уже взрослый парень и со мной можно обо всём говорить напрямую, постарался удержать меня:
- Ничего! Пусть посидит вместе с нами. Послушает!
Мама несколько раз очень выразительно взглянула на него. А я, хотя в подобных случаях мне всегда очень не хотелось уходить во двор, сделал вид, что ничего не понимаю, и послушался маминого совета.
Через час меня вызвали обратно… Все четверо - мама, папа, бабушка и дядя Сима - сидели за столом. У мамы на щеках были красные пятна, - и мне её стало очень жалко. А папа сердито уткнулся в газету, словно предстоящий разговор его совершенно не интересовал. Мама начала издалека подготавливать меня к удару:
- Неужели ты не соскучился по своим прошлогодним летним друзьям: по Саше, по Липучке? По дедушке?..
- Соскучился…
- Вот видишь! И вообще, этот чудесный городок, где прошло моё детство, моя юность… Разве есть на земле место очаровательнее?
Папа вдруг отбросил газету в сторону:
- На земле есть места очаровательнее! Гораздо очаровательнее, чем городок, где прошло твоё детство. Открыли вечер воспоминаний! Да что он, девчонка, что ли? Сделали из него неженку, неврастеника. Надо с ним прямо разговаривать, по-мужски. И прямо ему заявить, что на юг ехать нельзя. По временному состоянию здоровья. Ещё успеет! Я в его годы тоже не катался по южным курортам. А в Белогорске будет прекрасно: река, лес, свежий воздух. Вот и всё.
- Постоянное наблюдение опытнейшего врача… родного дедушки, Петра Алексеевича, - тихо вставил интеллигентный дядя Сима.
- Не нужно ему никакого "постоянного наблюдения"! - загремел папа. - Пусть хронические больные находятся под "постоянным наблюдением". А он абсолютно здоровый парень. Ну, переутомился немного за зиму. Ну, нельзя ему на юге поджариваться - это я понимаю. Вот пусть в Белогорске на свежем воздухе и окрепнет!
- Как - в Белогорске?! - тихо и испуганно, словно только что придя в себя и ещё не веря своим ушам, проговорил я. - В каком Белогорске? Ведь я же поеду на юг… к морю…
- Не поедешь! - отрезал папа.
- Но ведь я так мечтал!..
В носу у меня вдруг всерьёз защекотало. В эту минуту мне и в самом деле стало нестерпимо жалко расставаться с разноцветной путёвкой, на которой были голубые кипарисы, и голубой дворец с колоннами, и чья-то зелёная подпись, и лиловая печать… Когда-то мне ещё достанут такую?! Но отступать уже было поздно.
- Не волнуйся, не волнуйся, миленький… Тебе нельзя нервничать! - Мама подскочила ко мне, обняла и стала поглаживать по голове.
- Вот-вот! От такого воспитания не только во сне - наяву заорёшь на всю квартиру! - возмутился папа.
- И как ты всегда непедагогично, в лоб, без всякой подготовки! - ответила мама, обнимая меня и словно защищая своими руками от папиной "непедагогичности".
- Он - мужчина! И должен понять… - ответил прямолинейный папа, вызывая укоризненные покачивания головы даже у глубоко интеллигентного дяди Симы.
Одним словом, через два дня я выехал в Белогорск.
Всё началось с велосипеда…
Когда поезд подходит к станции, пассажиры всегда прилипают к окнам, а глаза у всех так и бегают, так и шарят по перрону: всем хочется, чтобы их встретили. А если тебя никто не встречает, то это очень грустно, особенно если приезжаешь в чужой город.
Когда я прошлым летом первый раз приехал в Белогорск, меня никто не ждал на вокзале. А Саша, которому было поручено это дело, потом уж, когда я сам добрался до дедушкиного дома, сказал: "Что ты, иностранная делегация, что ли?" В этом году я тоже не был иностранной делегацией, но ещё на ходу поезда разглядел на перроне сразу трёх встречающих. Да, целых трёх, словно я был не просто "делегацией", а каким-нибудь, как пишут в газетах, "высоким гостем".
Я хотел закричать, чтобы меня заметили… Но заметить меня не могли, потому что окно плотно загородили две полные дамы, наверное "дикарки", которые приехали отдыхать в Белогорск "диким способом". Я с трудом разглядывал уже знакомый перрон сквозь щёлочку между цветастыми сарафанами "дикарок". И закричать я тоже не мог, потому что голос мой от волнения куда-то провалился, исчез, - и я только беззвучно разевал рот, как рыба, выброшенная из реки на берег. А там, на перроне, бежали за моим вагоном, пристально заглядывая во все окна, Саша, уже загорелый, хотя лето ещё только начиналось, и восторженная, вечно размахивающая руками Олимпиада, или просто Липа, по прозвищу Липучка, и… сам подполковник Андрей Никитич.
Верней сказать, бежали Саша и Липучка, а Андрей Никитич шагал большими шагами, поспевая за моим вагоном.
Да, да, тот самый Андрей Никитич, с которым я в прошлом году познакомился в поезде, по пути в Белогорск, и которого мы с Сашей потом спасали от сердечного приступа. Только Андрей Никитич был уже не в кителе, не в галифе и не в сапогах, а в обыкновенных брюках и белой спортивной майке.
Поскольку в окно меня всё равно не было видно, я раньше всех протиснулся к выходу и спрыгнул на перрон.
- Ой, вот он! Вот он! - первой закричала Липучка, да так пронзительно, что все пассажиры в окнах и все встречающие на миг повернули голову в мою сторону.
А потом я хотел на радостях поцеловать Сашу, но он даже на радостях целоваться со мною не стал, а просто крепко пожал мне руку, потом похлопал меня по плечу, точно он был начальником, а я его подчинённым, и коротко похвалил:
- Молодец, что приехал!
- Да, молодец! - подтвердил Андрей Никитич, тоже сильно пожимая мне руку.
А Липучка приподнялась на цыпочки и, на глазах у всех, полезла целоваться. Она поцеловала меня в обе щеки, в лоб и даже в нос… Лицо у неё было горячее, воспалённое.
- Что это у тебя? - спросил я, только сейчас заметив у неё на лице какие-то жаркие красные пятна и мелкие пузырьки. - На солнце, что ли, перегрелась?
Я заметил, что Саша и Андрей Никитич таинственно ухмыльнулись, а Липучка растерянно потрогала свои пузырьки.
- Сами повыскакивали… Противно, да?
- Ничего. Тебе даже идёт: оригинальные такие… - успокоил я Липучку и, повернувшись к Саше, задал вопрос, который прямо распирал меня с той минуты, когда я получил телеграмму с коротким приказом "Немедленно приезжай": - У вас что-нибудь случилось? Какая-нибудь беда?!
- А ты что, "скорая помощь", что ли, чтобы тебя на выручку вызывать? - с усмешкой ответил Саша. (Я сразу вспомнил характер своего прошлогоднего друга.)
- А зачем же тогда… телеграмма? Я на юг не поехал…
- Ах, ты жертву принёс? - всё тем же тоном продолжал Саша. - Ну, прости, пожалуйста, что у меня шапки нет или какой-нибудь там тюбетеечки, а то бы голову перед тобой обнажил и в пояс тебе поклонился до самого пупа! Да знаешь ли ты, для какого дела тебя вызвали? Тут не только югом - севером и то пожертвовать можно! Это видел?..
Саша дотронулся до своей руки чуть повыше локтя, а там, выше локтя, и у него, и у Липучки, и у Андрея Никитича были красные повязки с тремя белыми буквами - "ЧОС". Я ещё из вагона приметил эти повязки, но не успел спросить о них.
- Вы, наверно, дружинники, да? А что это за белые буквы?
- Мы - члены Общественного совета! - гордо произнёс Саша.
- А члены Общественного совета должны быть, мне кажется, людьми вежливыми, деликатными, - вмешался в разговор Андрей Никитич, который до сих пор стоял чуть в стороне и молча наблюдал за нашей беседой. - Зачем же кидаться на гостей? Надо быть гостеприимными!
- Сашка всегда такой! - сердито глядя на своего двоюродного брата, сказала Липучка. - А ты, Шура, не обращай внимания! - Она вновь приподнялась на цыпочки и снова поцеловала меня в щёку.
- Вот Липучка его уже пятый раз поцеловала… за нас всех, - проворчал Саша.
- А ты считал? - Липучка зло повернулась к нему.
- Считал: ты его пять раз, а он тебя - ни разу. Где же твоя, как говорится, женская гордость?
- Ох, и вредный ты!
- Ладно! Идём скорее, а то заждались там "наши общие колёса".
- Что? Что?! Какие колёса? - не понял я.
- Сейчас узнаешь!
Мы вышли на небольшую площадку перед станцией. И вновь я увидел глубокую-глубокую, всю в солнечных окнах, берёзовую рощу. И воздух был всё тот же: свежий, чуточку прохладный, словно только что пролился на землю весёлый летний дождь. И вновь по этому особенному воздуху угадывалась река, которой не было видно, потому что она пряталась за берёзовой рощей.
На площадке стоял новенький мопед, покрашенный такой аппетитной сиреневой краской, что его хотелось погладить рукой или даже лизнуть языком. А к мопеду была приделана старая мотоциклетная коляска, на которой тоже сиреневыми буквами, только уже не такими аппетитными, было написано: "Наши общие колёса!"
- Сперва Андрея Никитича отвезу, а потом за вами приеду, - сказал Саша, деловито взбираясь на треугольное кожаное сиденье.
- Нет уж, вы гостя везите "до дому, до хаты", а я - пешим ходом. - Андрей Никитич похлопал себя по боковому кармашку спортивной майки. - Пусть оно у меня подышит немного…
- Болит? - участливо спросил я.
- Болит не болит, а… как бы это объяснить тебе?' Ну, ты вот чувствуешь, что у тебя здесь, с левой стороны, есть сердце?
- Нет! - решительно ответил я, потому что действительно никогда этого не чувствовал.
- А я вот всё время его ощущаю… И не в переносном, а в самом что ни на есть буквальном смысле слова. И такое оно у меня тяжёлое, что даже дышать трудно. Так что я уж прогуляюсь: авось полегчает немного.
Андрей Никитич зашагал к городу, а мы начали рассаживаться. Саша предложил, чтобы я, как гость, сел в коляску, а Липучка забралась ко мне на колени и держала в руках мой чемоданчик. Но Липучка отказалась.
- Ой, что ты, Саша!.. - как-то смущённо воскликнула она. - Он же меня не удержит: я - тяжёлая!
- Стесняется, - шепнул мне Саша. И в самое ухо добавил: - Она влюблена в тебя!
- Что-о?!
Я с интересом, будто на какую-то совершенно незнакомую девчонку, взглянул на Липучку, которая смело забралась на неудобное металлическое сиденье, приделанное к задней раме.
- Ноги в спицах запутаются, - сказал Саша.
- Вот ещё! Я - привычная…
- Ну, смотри!
Я опустился в глубину коляски, мопед застрекотал, - и мы поехали.
То, что Липучка, оказывается, была в меня влюблена, как-то очень странно на меня подействовало. Я вдруг заметил, что у меня худые руки, без малейших признаков мускулов ("Лапша!" - как говорил папа), и накинул на плечи курточку, хотя было очень тепло. Помимо воли я стал следить за своим собственным голосом, - и Саша даже удивлённо спросил: "У тебя насморк, что ли?" Я неожиданно вспомнил о том, что фотограф, снимавший меня как-то в фотоателье вместе с мамой и папой, сказал: "Тебя лучше брать в профиль!" И я старался теперь поворачиваться к Липучке профилем, который, наверное, был у меня красивее, чем всё лицо целиком.
Я знал, что вот сейчас мы обогнём берёзовую рощу - и сразу увидим Белогорск… И мы его в самом деле увидели, - и мне снова показалось, что городок взбежал на высокий зелёный холм, но некоторые домики не добежали до вершины и остановились на полпути, на склоне, чтобы немножко передохнуть. И ещё я увидел большой зелёный щит на краю дороги, которого не было в прошлом году. Он был разрисован зелёной краской, и на этом фоне, словно на густой, сочной траве, большими красными буквами было написано:
"Товарищ! Ты въезжаешь в город, который борется за звание города высокой культуры!"