Свист перешел чуть ли не в вой. Перед глазком промелькнули два шарика и вслед за ними серо-желтая птица с крыльями ласточки Потом всплеск воды и шарики исчезли, а преследователь, сделав петлю в воздухе, снова взмыл ввысь.
- Балабан. Гляди в оба. Ему только тогда удается схватить чирка-свистунка, если он нападает внезапно. А летать и тот горазд. Ты же видал.
Балабан кружил над водой там, где скрылись маленькие чирки.
- Летел бы ты куда-нибудь еще, - улыбнувшись, посоветовал Матула. - Ими ты уже не закусишь.
Балабан послушался Матулу, и тем временем все птицы вокруг поспешно опустились на воду, и наступила тишина. Дюла вспотел от волнения и тревоги за маленьких чирков, но успокоился, когда из озера вынырнули две головки, а потом осторожно всплыли и сами малыши с коричневыми в крапинку, блестящими перьями.
- А я думал, что они разбились.
- Эти? У них грудки крепкие, как железо. Но зато вкусные же они!
- А цапля балабана не испугалась?
- Кто ее знает? Но обыкновенно птицы на земле или на воде не пугаются. Балабан только в воздухе бог и царь, а на земле ему грош цена. В воздухе же, кого приметит, бьет насмерть, а когда жертва упала, опускается к ней. Ведь он может свернуть шею даже большому серому гусю.
Балабан улетел уже далеко, жизнь на поверхности воды замерла, и птичья суета не возобновлялась, потому что наступила изнуряющая летняя жара. Старая цапля предусмотрительно спряталась в тенек, и из шалаша ее не было видно, только чирки продолжали неутомимо нырять. Тень все убывала, и в шалаше тоже стало жарко.
Матула выбил трубку.
- Может, на сегодня хватит? Дюла, пыхтя, вытирал пот со лба.
- А мы приедем сюда еще?
- Конечно, но об эту пору все прячутся, и вряд ли ты увидишь что-нибудь новое. Наблюдать хорошо на зорьке да в сумерки, а в такую жару птицы вылезают, если только нужда придет. Давай-ка потихоньку выбираться отсюда.
Вода вокруг ослепительно сверкала. Матула посмотрел на небо.
- Гроза собирается. Не чуешь?
- Я ничего не чувствую.
- Не чуешь, как припекает?
- Нет.
- А здесь часа через два-три начнется гроза. Сдается мне, крепко погромыхает. Ну, да это ничего, только бы град не выпал. В другой раз приедем, получше здесь оглядимся.
Дюла обливался потом, Матула толкал лодку, И когда они взобрались на дамбу, то совсем задохнулись в горячем влажном воздухе. Рубашка у старика прилипла к спине.
- Ну, а теперь чуешь?
- Чувствую, дядя Матула, и теперь знаю, к чему это. Мне словно что-то сдавило грудь, и пот градом льется. А жара совсем не та, что вчера в то же время.
- Правильно! Погляди вверх: небо совсем белесое, и побьюсь об заклад, что Серка уже поджидает нас на берегу. Он страх как боится грома, хотя вообще-то ничего не боится. У собак чутье острое.
Они плелись, измученные зноем. У Плотовщика снова заныло все тело, сильней заболела натертая ладонь, и стали саднить подлеченные ожоги на плечах, о которых утром он почти забыл.
- В жарищу человек всегда еле ноги волочит, точно его огрели по голове, - сказал Матула. - Даже трубка не дымит! Не к добру. Погляди-ка вон туда!
На другом берегу, оскалив зубы, прыгал Серка: "Скорей, не то я лопну от нетерпения!"
- А я что говорил? В другой раз я бы пристыдил его за то, что он бросил шалаш, но сейчас не скажу ему ни слова.
Когда они переправились на лодке на свой берег, Серка тотчас бросился к Матуле, но сначала несколько раз тявкнул, показывая, как его напугала собирающаяся гроза.
- Ну ладно, - потрепал Матула струсившего сторожа. - Мы знаем. Ступай!
Серка сразу побежал впереди, но то и дело оглядывался, словно проверяя, идут ли за ним два его властелина.
Дюле казалось, что вокруг шалаша все изменилось. Гнетущее томление разлилось в воздухе. Кусты и деревья точно съежились, трава не колыхалась.
Вокруг не видно было ни одной птицы, только слепни жужжали и жалили беспощадно.
- Пообедаем? - спросил Матула.
- Я что-то не хочу есть, - признался Плотовщик. - Аппетит у меня совсем пропал.
- Об эту пору всегда так. Самое умное теперь завалиться на сено, хотя уснуть вряд ли удастся. Чую я, гроза здесь будет раньше, чем я думал. Слышишь?
- Слышу что-то. А разве это не самолет?
- Погляди на пса.
Серка сидел как каменный, но его уши стояли торчком, повернутые к юго-западу, точно две слуховые трубки.
Налетел ветер, но сразу стих, и снова все замерло в напряженном ожидании.
- Слышишь?
Теперь где-то вдали уже отчетливо загремело, но так далеко, что чудилось, будто клокочет земля. А в ответ совсем тихо, но жутко зазвенели бесконечные камышовые заросли.
Вихрем взвилась зола над кострищем, закружились листочки, пригнулась трава.
- Только бы не принесло града, - вздохнул старик. - Овес в поле еще не убран, половина пшеницы не заскирдована, кукуруза не налилась.
Дюла молча прислушивался.
- Большая гроза собирается, - сказал Матула, - но ненадолго. Раз неожиданно нагрянет, значит, быстро пройдет.
Зашелестела ольха, и небо так потемнело, словно солнце заслонила густая пыль. Камыш заговорил басом; страшный далекий рокот все приближался.
- Я выйду, - сказал Плотовщик.
- Ну иди посмотри.
Когда мальчик вышел из шалаша, ветер чуть не сбил его с ног. Ветер дул ровно и не мешал дышать. Он несся равномерно, как вода на речном пороге. Камыш совсем склонился к земле, деревья горестно вздыхали, и громкий хруст возвестил о том, что где-то обломился огромный сук. Дюла с трудом защищал глаза от носившихся в воздухе соринок, но картина, которую он видел, была устрашающе прекрасна.
На юго-западе небо совсем почернело, словно темные горы выросли из глубин, скрытых горизонтом, и, как челноки на ткацком станке, метались молнии. Кружевные гребни облаков стали изжелта-белыми, небо и землю точно заволок густой дым от сырой соломы. Ветер уже ревел. По воздуху неслись ветки, тростинки, листья, и мерещилось, будто на мир вот-вот обрушится страшная движущаяся стена. Но самым грозным в этом адском спектакле был аккомпанемент - нарастающее клокотание, несмолкаемый гул, зловещий рев надвигающейся бури. Казалось, еще минута, и наступит конец света.
Мальчик стоял, зачарованный бурей. Он не ощущал страха и не замечал дождя, крупные капли которого барабанили по листьям. Солнце уже скрылось, над головой проносились нагромождения туч, и, когда он ощутил, что эта сконцентрированная безграничная сила разрывает ему грудь, все растворилось в страшной, гремящей вспышке, расколовшей небо.
Пробираясь почти на ощупь, наш Плотовщик поспешил укрыться в шалаше, потому что молния словно разворотила дно небесного океана, и на землю хлынули потоки воды.
Матула набивал трубку, Серка лежал, развалившись, возле постели Дюлы. Мальчик растянулся на своем ложе. Они втроем смотрели на струи ливня снаружи, заслонившие все кругом, и молчали, но им дышалось уже свободно и в каждом движении чувствовалось облегчение.
Дали видно не было, но им и не надо было смотреть вдаль, так как всеми нервами они ощущали, что горизонт уже расширился; на их души излился сонный покой. Дюла успел заметить, что старик положил трубку, а потом он слышал только клокотание дождя на лугу и его громкую дробь по крыше шалаша.
Вскоре он и это перестал слышать.
На этот раз Дюла спал без сновидений, словно провалившись в серую пустоту. Если бы кто-нибудь посветил в шалаше - там ведь всегда царил полумрак, - то увидел бы, что люди дышат ровнее, а их лица постепенно разглаживаются. К Серке, чью морду украшала густая шерсть, это, разумеется, не относилось, но его нос во сне спокойно и одобрительно втягивал воздух, отдающий дождем. Пока Матула и Дюла спали, он три раза подходил ко входу, а затем, вернувшись на свое место, тут же закрывал глаза. Но после четвертого раза-почувствовал, что старый хозяин смотрит на него, и, подойдя к Матуле, прижался мордой к его руке.
"Дождь еще идет, - просопела собака в кулак старику. - Но скоро кончится".
- И что тебе, псина, угомону нет? Тут проснулся и Дюла.
- А я заснул.
- И я тоже, - сказал Матула, - и Серка. В такую погоду сон - самое милое дело. За ночь тучи разойдутся.
- Холодно будет?
- Конечно, посвежеет. Воды много и пара.
Плотовщик лежал, глядя прямо перед собой. Ему вспомнились слова из учебника, он точно увидел их: "… при парообразовании происходит поглощение тепла…"
Воздух стал прохладным, дождь стих, и гроза унеслась на восток, а потом гром и вовсе перестал погромыхивать.
Сейчас рыба отлично клюет, но какому дураку захочется сидеть в грозу с удочкой? - рассуждал Матула. - Молния любит ударять в воду. Больше, правда, в железо, но иногда ударяет в воду, а то и в деревья. Очень любит она тополь, дуб, вяз, иву, - под ними никогда от дождя не прячься. Под конским каштаном и буком можешь стоять, а лучше всего под ольхой. Поэтому я тут шалаш и поставил. Во всем лесу не найдется ольхи, разбитой молнией, а тополей много. Если гроза застанет там, где некуда спрятаться, самое лучшее лечь ничком. Небольшое купание не повредит человеку, хотя иногда и молния не вредит.
- Как это?
- Да вот она такая, молния. В моих кума и свояка раз ударила, а они живы остались.
- Неужели?
- Дело так было. Возили они сено, а тут разыгралась гроза, и они подводу разгрузили, а сами в дом ушли. Кум говорит: "Слышишь, Янчи, постриги-ка меня, все равно нам делать нечего, а волосы у меня отросли такие, что хоть косу заплетай". Сели они на крылечке - ведь в горнице-то темень была. Полголовы ему остриг свояк, и тут как ударит!..
- Куда?
- Да в ножницы! Янчи бросил их и зарычал, точно лев, а кум сковырнулся со стула и совсем посинел.
- И умер?
- Говорю, жив остался. Неделю заикался малость и ходил с рожей черной, как у цыгана, а так хоть бы что. С тех пор кум очень уважает молнию, и как загремит, бросает мотыгу, косу и летит домой. И к парикмахеру ходит, но только в ясную погоду. Вот какое было дело. А тучи-то расходятся, светлеет небо. К вечеру совсем распогодится.
Дождь капал уже устало, и серую пелену отнесло к востоку. Дюла чувствовал себя словно после сдачи экзамена. Он ощущал облегчение и, как ни странно, голод. Признаться в этом он, конечно, постеснялся, и подошел к цели окольным путем:
- Теперь мы не сумеем разжечь костер.
- Есть охота?
Этими двумя словами Матула положил конец хитрым маневрам нашего Плотовщика, который еще раз убедился, что старик не любит пустых церемоний и обиняков.
- Если ты есть хочешь, так какого лешего начинать с Адама и Евы? Я ведь как раз собирался сказать, чтоб ты разложил костер, да ждал, не перестанет ли дождь. Дрова есть, сухой камыш возьмешь в шалаше.
Завеса туч на западе прорвалась, и проглянувшее между ними оранжевое солнце излило на лес чудесное сияние, а на востоке небосвод пересекла широкая сверкающая радуга.
- Теперь можешь разжигать костер: раз радуга, значит, конец дождю. Побольше камыша подбрось, а то дрова отсырели.
Ветер совсем стих, точно дождь разогнал воздушные волны, и густой дым от камыша и сырого валежника тянулся прямо кверху. К дыму сначала примешивался пар, но потом дрова затрещали, вспыхнуло пламя и сразу положило конец хилому, чадному тлению веток.
- Теперь обложи огонь сучьями потолще, остриями кверху, а когда они прогорят, мы поджарим яичницу с салом и зеленым перцем. Нанчи молодец, что не забыла дать нам яиц.
- Рыбу не половим?
Я не против. Погляди, какая вода в реке, если не боишься за свою шкуру.
Наш Плотовщик отправился посмотреть, какая вода в реке, не заметив насмешливого взгляда, которым проводил его Матула.
С высокой, по пояс, травы, окаймлявшей тропу, лились потоки воды.
Дюла кое-как перебрался через это болото, хотя вода затекла в его сапоги, и брюки до бедер были мокры. Затем он оказался среди густого ракитника трехметровой высоты, который на малейшее прикосновение отвечал проливным дождем, и нашему Плотовщику захотелось повернуть обратно.
- Фу-ты! Ух! - наклонялся пониже мальчик, а когда выбрался наконец из ракитника, то промок до нитки и потерял всякий интерес к воде.
Но безжалостный названый отец сказал: "Погляди, какая вода в реке", и Дюла покорно посмотрел на нее.
Вода была желтой и грязной. Плотовщик с отвращением глядел на реку, и если бы не дрожал от холода, то заставил бы Матулу ждать себя: пусть старик побеспокоится, куда он запропастился.
Но благоразумие все-таки взяло верх над мстительными мыслями, а здравый смысл подсказал Дюле, что Матула вообще не склонен беспокоиться и лучше всего будет поспешить в шалаш и поскорее сбросить мокрую одежду, пока он совсем не замерз. Конечно, сначала придется еще раз искупаться в пригнувшихся к земле кустах.
- Ой! - вскрикивал наш Плотовщик, пробираясь через ракитник.
- Ну, так какая же вода? - спросил старик, взглянув на него.
- Помои, - сокрушенно махнул рукой мальчик. - А почему, дядя Матула, вы мне не сказали..
- Слова-то ты и позабыть можешь, а такое не забудешь. Разденься и постой возле огня, почувствуешь, как приятно станет.
Надувшись, Дюла разделся, но тепло умиротворило его. "Плотовщик, ты был болваном, - обругал он себя. - Постарайся, чтобы этот урок пошел тебе на пользу".
Между тем Матула разложил его одежду возле костра.
- Только не забудь ничего тут, - сказал он. - Надевать-то все это завтра не мне.
От одежды шел пар, как и от Дюлы, который в лучах заходящего солнца смахивал на краснокожего; и если кто-нибудь взглянул бы на его облупившиеся плечи, то сам захотел бы почесаться. Но смотреть было некому, кроме Матулы, а его совершенно не интересовало, как выглядит наш Плотовщик. Старик в задумчивости не сводил глаз с огня.
- Ну. - он трижды затянулся, словно обдумывая свои слова, - надо отдать тебе должное, Дюла, костер ты раскладывать умеешь.
Плотовщик покраснел от похвалы, точно его погладили по растрескавшейся коже. Такое же чувство возникало у него, когда Кендел говорил:
"Видишь, Ладо, вот это ответ! Только мне хотелось бы знать, о чем ты думал раньше".
- Ведь разложить по правилам костер, - продолжал Матула, - не всякий умеет. Дрова нельзя набросать кучей или навалить сучья друг на друга. Тогда огню нечем дышать. Костер надо строить, как дом. А подштанники почему ты не снял?
Дюла слегка поморщился и потом с неприязнью взглянул на свою тощую фигуру.
- И так высохнут.
Он едва узнавал свое тело, которое солнце, осока и кусты превратили в географическую карту, всю в разводах. Его истерзанная кожа лишилась былой молочной белизны, - так мартовский снег сменяется коричневыми полосами пашни.
- Масть проступает, - кивнул старик, бросив на него оценивающий взгляд, точно на жеребенка на ярмарке, дерево в лесу или на лодку в реке.
Костер совсем разгорелся, когда Дюла наконец надел просохшую одежду.
Ему показалось, что, натянув сухие штаны и рубашку, он окружил себя живым теплом, надежной силой, смелой прямотой- чем-то, чего не было раньше.
- Дядя Гергей, - запинаясь, проговорил он, - я сроду ни при ком не раздевался!
Пристально смотревший на огонь Матула долго молчал. Этот паренек впервые назвал его по имени. Старик почувствовал, что мальчик обнажил перед ним и свою душу.
- Называй меня лучше Герге… - сказал через некоторое время Матула. - В наших краях так принято. - И он с облегчением махнул рукой, словно покончив с деликатным вопросом. - А теперь тащи сковороду и сало, а я пока нарежу перец. Нарезать помельче?
- Как вы обычно делаете, дядя Герге.
Потом они почти не разговаривали, точно ждали, чтобы мысли и слова пришли в порядок и стали на свое место.
Нож со свистом кромсал перец, лук, сало. И когда старик водрузил на угли сковородку, от нее пошел такой дух, что Дюла глотал слюнки, а Серка с благоговением смотрел на сковородку, словно ждал чуда.
Они и не заметили, как наступил вечер.
Костер отгородил на полянке светлый круг, и на границе тьмы плясали тени.
Когда старик и мальчик кончили ужинать, опустился туман (или поднялся, об этом не стоит спорить), густой, будто сотканный из пеньки. С деревьев и кустов, шурша, сыпались капли, и казалось, что тихий дождь омывает пропитанный туманом мрак.
- Я уйду на зорьке, - сказал Матула, когда они легли. - Может, в кооперативе дадут мне какой наказ. Спи сколько влезет, но пока туман не рассеется - хотя летом он долго не стоит, - далеко не забирайся, потому как в нем легко заплутаться.
- Попробую половить рыбу.
- И я хотел тебе присоветовать. Но только от берега не отходи. Пса я здесь оставлю.
Потом лишь ночь смотрела на искорки в костре и сова бранила туман, потому что поблизости не появлялись ни жуки, ни мыши, а если бы и появились, она бы их все равно не разглядела.
Ночь до самого рассвета была тихой. После полуночи подул легкий ветерок, стряхнул дождевые капли с веток, и поникшие кусты тут же распрямились."
Лениво, будто нехотя, начал клубиться туман; только над костром его плотные сырые пары таяли и редели: от углей, еще тлевших под пеплом, поднимался теплый воздух.
Было не очень темно, так как где-то в вышине плыл диск луны и ее сияние пробивалось сквозь туман, разливаясь вокруг.
Иногда с реки доносились всплески - то ли рыба резвилась, то пи мускусная крыса, а может быть, и выдра. Но никто не обращал внимания на эти всплески, и они замирали в тишине, как их следы "а речной глади.
Матула проснулся еще до рассвета. Старик тихо оделся, вскинул на спину рюкзак, вышел наружу и, остановившись перед хижиной, внимательно огляделся.
"Окуляры мне, конечно, пока не нужны, - подумал он, - но кода-то я и в такой мгле видел лучше".
Он постоял немного, подождал, пока глаза привыкнут к темноте, ютом очистил угли от пепла и обложил их сучьями.
"Когда проснется, пусть порадуется", - улыбнулся про себя Матула и, жестом остановив Серку, намеревавшегося сопровождать его, вышел на тропинку. Туман сразу поглотил его.
Собака лишь повела вслед ему ушами.
Ветер стих. Он уже стряхнул последние дождевые капли с травы i цветов, с кустов и деревьев, а рассеивать туман ему, видимо, надело - ни цвета, ни голоса, что за удовольствие? И ветер улегся де-то в самой чащобе, где даже стройные камыши выглядели жал-сими, как намокшие куриные перья.
Только огонь начал обретать силу.
Тлеющие угли словно впились в сырые дрова, и те сердито зашипели, как муха, попавшая в паутину; потом стихли, умолкли, будто смирившись с этим болезненным, но радостным превращением. Огненные язычки начали смелее ощупывать дрова, и вскоре пламя победно взвилось, пожирая их.
Туман вокруг костра стал испуганно рассеиваться, а над заросший камыша, точно птица, пронесся первый вестник занимающейся зари, который сам не знает, порождение ли он ночи или уже дитя дня.
Однако рассвет наступал все заметнее, и туман начал подниматься, потом снова опустился на землю, словно желая спрятаться меж кустов, в овражках, где угодно.
А на востоке, гневное и красное, всходило солнце.
Оно немного задержалось, словно раздумывая над открывшимся его взору и раздосадовавшим его зрелищем, затем как-то подобралось, точно готовясь к прыжку.
"Ну уж и устрою я чистку-уборку!"