Мальчик потерял голову. Он издал какой-то нечленораздельный крик, не узнав даже собственного голоса, и, как безумный, принялся рубить, кромсать змею топором, вкладывая в каждый удар весь свой страх, все свое отвращение, и пришел в себя, только когда рептилия была разрублена на куски.
Это еще что такое?
Из обрубков змеи вывалились еле-еле оперившиеся птенцы.
Дюла уже не махал топором, он боялся, что его стошнит. Но он тут же подумал, что было бы неразумно так не по-хозяйски распорядиться съеденным на завтрак салом; и, усилием воли подавив тошноту, стал считать птенчиков синицы, проглоченных змеей. Их оказалось шесть.
Наш Плотовщик был мокр от пота. Отдышавшись, он подошел к другому дереву, но сначала осмотрел его со всех сторон: нет ли и в нем дупла еще с одной змеей. Отрубив большой сук, Дюла передохнул, затем потащил заготовленные им дрова домой. И мост, и ночное путешествие в кромешной тьме, и его недавние страхи вылетели у него из головы.
Э-э, послушай, чего это ты такой зеленый? - спросил, бросив взгляд на мальчика, Матула.
Дядя Герге, там из дупла выползла вот такая змея! Я разрубил ее… а в ней были птенцы синицы…
Ага! - кивнул старик. - А зачем тебе понадобилось ее разрубать? Достаточно было бы стукнуть по голове…
Сейчас Дюле уже не казалось чем-то особенным и трудновыполнимым встать в два часа ночи и в одиночку отправиться в путь-дорогу, а к четырем быть у моста.
Разумеется, будет еще темно: ведь в два часа ночи солнце светить не может.
- Помочь вам, дядя Герге?
- Не надо. Сейчас вода закипит. Овощи уже почти сварились. Скоро будем обедать. Возьми доску и разложи все, что прислала Нанчи.
Доска эта попала сюда в дни, когда строили дамбу, и была в ту пору чертежным столиком, но ножки у него отломались, и его "останки" достались Матуле. С тех пор доска выполняла различные функции. Вообще-то главным ее назначением было служить столом, хотя ножек к ней так и не приделали. Матула раскатывал на ней тесто, резал табак и сало, потрошил рыбу, сушил грибы. И называл он ее попросту доской. Когда она, после многократного употребления, приобретала бурый цвет и пропитывалась определенным запахом, старик оттирал ее на берегу песком и высушивал на солнце. В данное время доска была темно-коричневой.
Дюла выложил гостинцы, присланные тетушкой Нанчи, один вид которых предвещал удовольствие желудку.
Наверно, мы обойдемся и без раков, дядя Герге.
Увидим.
И Дюла увидел. Когда вода в кастрюльке забурлила, Матула бросил в нее раков, а когда они покраснели, старик высыпал их горкой на стол.
- Вот их как нужно есть, - сказал он, отломив клешни как раз у "короля" и положив на тарелку Дюле белое мясо. - И не смотри на него, будто на неспелую грушу. Сначала попробуй.
Дюла не испытывал никакого интереса к раку и не имел желания его попробовать. Но стоило ему взять в рот нежное, мягкое, как масло, мясо рака и проглотить первый кусок, как…
Дядя Герге, а ведь это очень вкусно!
А я что говорил? Мы заставим полакомиться раком и Белу.
Кряжа-то?
Его самого. Белу.
Мы зовем его только Кряжем.
Знаю. Но для меня он Бела.
Он очень хороший парень! Вот увидите, дядя Герге.
- Так-то оно так, да только… - И Матула жестом показал, что здесь, в царстве камышей, существуют свои правила поведения. Здесь фамильярность не в ходу, даже со стороны старших по отношению к младшим; здесь не принято бросаться друг другу на шею, не досаждают шумно друг другу, но и не стараются захватить врасплох..
А вы знаете, дядя Герге, Кряж в школе сидит со мною рядом. Он парень сильный, но никогда не дерется. И все его любят.
Наверное, он стоит того, - кивнул Матула. - Вот наловим раков и рыбы про запас. К вашему приезду я приготовлю пошире постель.
Спасибо, дядя Герге. Ну, давайте доедим обед тети Нанчи - и в путь.
За разговором раки почти все были съедены. Как ни были они вкусны, однако наш Плотовщик вскоре сообразил, что ими по-настоящему не наешься. Может быть, килограммовой клешней морского рака еще туда-сюда, но этими - нет, даже если тебе попадет и сам их "король" (не говоря уже о мелюзге). Вот почему, когда кастрюлька опустела, старик и мальчик с удовольствием принялись уничтожать лакомства, посланные тетушкой Нанчи.
Однако Матула и на этот раз не хотел было притрагиваться к "гостинцам", пока Дюла решительно не сказал ему.:
- Возьмите же, дядя Герге. У нас ведь тут все общее.
- Пожалуй, что и так, - согласился старик.
По-видимому, такого же мнения придерживался и Серка. Во всяком случае, кое-как расправившись с остатками раков, он не отказался от куриных косточек и поочередно устраивался то подле Матулы, то подле Дюлы, в зависимости от того, кто скорее, по его мнению, мог бросить подачку. Только раз Серка покосился на дерево, тень от которого падала на поляну перед хижиной, и заворчал.
"Убирайся!" - означало это ворчание, и Матула, посмотрев в ту сторону, увидел сидевшую на суку сороку.
Глаза у нее блестели, и, поняв, что ее заметили, она заверещала:
"Чер-черр, те-те-те… Все что-то дают, чер-черр… Повсюду остаются объедки.."
"Пошла прочь отсюда! - заворчала собака. - Ничего у нас ты не получишь!"
Надо бы подстрелить ее… - И Дюла мечтательно взглянул на ружье.
Ее-то? Вряд ли это удалось бы. Этой старой сороке хорошо известно, что такое ружье… Видишь, как блестят у нее перья, а у молодых сорок они хотя тоже черные, но не такие блестящие..
Известно, что такое ружье? - с сомнением переспросил Дюла. - Но этого не может быть, дядя Герге!
- Не может? А ну смотри!
Старик встал и спокойно, неторопливо направился в хижину. Сорока умолкла и стала наблюдать за ним. Вскоре Матула вернулся с пустыми руками, не глядя на птицу, пользующуюся репутацией завзятой воровки.
"Чете-те-те… Чер-чер!.. - снова застрекотала сорока. - Вот вы уйдете, а я хорошенько осмотрюсь тут…"
Матула постоял немного около костра и снова вернулся в хижину.
Когда он появился вновь, в руках у него уже было ружье. "Чер-черр!" - испуганно затрещала сорока и тотчас же взмыла в воздух.
Дюла как завороженный смотрел ей вслед.
Дядя Герге, вот уж никогда не поверил бы!
Я же сказал тебе, что это старая сорока. Ежели на ее местe была бы молодка, может, и осталась бы. Тебе доводилось уже стрелять из такого большого ружья?
- Из такого - нет, а из флоберта - не раз.
- Флоберт - это не ружье! - пренебрежительно отмахнулся старик. - Вот настоящее, хорошее ружье, с точным боем. Но взводить надо один курок, а взведешь, к примеру, сразу оба, оба ствола и выпалят.
- И ружье разорвется!
- Ас чего бы ему разорваться? Это, брат, такое ружье, что оно запросто выдержит, только вот отдача будет шибче.
После этого они взялись за слоеный пирог тетушки Нанчи. Плотовщик, однако, время от времени бросал взгляд на прислоненное к дереву ружье. Дюла не раз уже держал в руках такие ружья и знал, как с ними обращаться, хотя и не стрелял из них. Но на это видавшее виды старое оружие он смотрел с некоторым сомнением.
- Осенью я раз подстрелил из него восемь гусей одним выстрелом.
- На лету?
- Ну что ты! На воде. На рассвете сидел я в засаде, там, где мы с тобой были. Вот выглянул, а на воде - гусей тьма-тьмущая! Но, видно, они что-то заметили, потому как все вдруг притихли, а потом, точно по команде, вытянули шею: почуяли, значит, неладное. А я, - Матула жестом показал, словно у него в руках ружье, - бах! Выпалил в самую середку, в самую их гущу. Восьмерых подобрал, а еще несколько улетело подраненными. Вот как было дело.
Дюла с еще большим уважением посмотрел на ружье; однако, когда Матула, убрав остатки обеда, нацепил на сук, шагах в сорока от хижины, газету, ему стало как-то не по себе.
- На, возьми ружье и попробуй. Целься в самый центр! Наш Плотовщик со страхом взял в руки тяжелое ружье.
- Прижимай поплотнее к плечу.
Тук-тук-тук… - застучало вдруг сердце. - Тук-тук-тук. Ба-ах!..
Плотовщик чуть не упал навзничь, но зато первый выстрел был для него уже позади, и теперь он не испытывал никакого страха.
- А из носа-то кровь идет, - как бы между прочим заметил старик. - Не носом надо целиться. А вообще ружье ты держал правильно! Ничего не скажешь.
Дюла побежал за газетой.
- Смотрите, дядя Герге, смотрите!
Матула посмотрел на газету, на дырочки, оставленные дробью.
- Я же сказал, что ружье ты держал правильно. Патронов у нас достаточно, так что вдоволь еще настреляешься и привыкнешь к ружью. - С этими словами Матула взял его и отнес в хижину. - Сейчас и отдохнуть чуток не грех.
- В ушах у меня до сих пор гудит, - признался Дюла.
Старик был занят трубкой и только спустя некоторое время кивнул головой и подтвердил:
- Поначалу всегда так, но заснуть это не помешает.
Солнце уже сияло в зените, и, глядя на безоблачное небо, трудно было поверить, что вчера в это же время над краем нависло давящее предгрозовое затишье, а затем на камышовые заросли обрушился холодный ливень.
Сейчас тоже было жарко, но это было легкое, приятное тепло, и, лежа в прохладной тени хижины, легко было ощутить разницу между ее неприветливым сумраком и солнечным светом дня. Вчера в это время, казалось, все устало, застыло, замерло на воде, в камышах, да и в воздухе, а сейчас, наверное, только комары спали; что же до птиц, то они так и порхали, так и сновали взад и вперед; а по коре деревьев неустанно, словно одержимые какой-то тайной целью, двигались неисчислимые караваны муравьев.
Часть ласточкиных гнезд уже пустовала; в других вторично лежали яички, но черные стрижи готовились к отлету. Они поздно прилетают (иногда только в мае), и лето для них кончается, едва они выведут птенцов. Здесь же, в камышах, гнезд они вообще не вьют. Когда до хижины докатился их характерный резкий крик, Матула приоткрыл глаза.
"Улетают", - подумал он, и в голову ему пришло, что черные стрижи, хотя и похожи на ласточек, на самом деле даже не в родстве с ними, а составляют свое особое семейство. Летают они гораздо лучше настоящих ласточек и даже соколу приходится очень поднатужиться, если он хочет поживиться ими. А садятся они редко - лишь иногда в расщелинах скал или на парапетах башен; днем же они вообще не садятся.
"Да, - размышлял старик, - в этих краях они появляются всегда после жатвы, как бы предупреждая о смене времени года. Когда начинают гудеть молотилки, в небе все реже и реже мелькают черные стрелы стрижей, а когда плуги вспахивают землю под озимые, здесь уже не найдешь ни одной птицы из их племени. Не любят они холодов, - заключил свои размышления Матула. - Впрочем, кто их любит?"
"Пии-пии. - тревожно раздается в воздухе, и Матула знает, что это кричит какая-то серпокрылая птаха, попавшая в беду. - Пии-пии!.." - снова зовет молодой стриж; однако на этот раз его призыв звучит уже не так испуганно, и Матула догадывается, что маленький бродяга уже вне опасности.
Теперь уже виновником его испуга был ястреб. Хищник не учел, что имеет дело не с какой-нибудь глупой юной синичкой; поэтому, поймав дважды вместо стрижа воздух, ястреб отказался от своего намерения настичь проворную птичку. - Но, камнем падая вниз, он потревожил трех ворон, которые в кустарнике клевали разрубленную Плотовщиком змею. Вороны - отчаянные забияки и никогда не упускают случая подраться; а если им помешать, когда они лакомятся, они приходят в ярость.
"Карр-карр! За ним, в погоню!" - И вороны взлетели в воздух, а ястреб, вовсе не желая, чтобы этот каркающий эскорт мешал ему охотиться, стал набирать высоту.
Однако карканье ворон уже предупреждало всю птичью мелюзгу об опасности, и пичужки, сразу сообразив, что нужно делать, попрятались по кустам.
Итак, ястреб, проклиная на чем свет стоит свою встречу с воронами и проглотив все унизительные прозвища, которыми они его наградили, быстро ретировался, взяв курс на одно из дальних сёл, где рассчитывал застать врасплох хотя бы глупых воробьев - уж эти-то вообще почти не летают. Вот над ними покуражиться - совсем другое дело, не то что охотиться за стрижами. Даже вспомнить противно, какие фокусы они проделывают…
"Пии-пии.." - слышится снова, теперь уже совершенно спокойное, что, наверное, должно означать: "Улетел, но следует все же соблюдать осторожность".
Матула снова закрыл глаза и мысленно принялся считать, сколько же раз он видел прилет стрижей и ласточек, и подумал: а сколько ему еще доведется это увидеть? Столько, сколько; еще суждено. Матула отмахнулся от этого праздного вопроса.
Когда старик вновь разомкнул веки и несколько раз поморгал, он решил, что было около четырех часов, так как тень от шеста, торчавшего из крыши, уже достигла костра. Потом Матула взглянул на Дюлу и засомневался: будить ли мальчика или дать ему еще поспать?
Тут Матула пошел на хитрость: понимая, что будет куда лучше, если Дюла проснется сам, он с шумом надел на колпачок трубку, отчего Дюла тотчас же проснулся и ничего не понимающим взглядом уставился на старика.
- Уже проснулся? - невинным тоном спросил Матула.
- Да, - ответил Дюла, так и не сообразив, что его разбудило.
Дюле некогда было раздумывать, выспался ли он, или нет, тем более что ему показалось, что выспался.
- Я тоже славно прикорнул, - заметил Матула, - и столько спал, сколько положено порядочному человеку.
Плотовщик тоже считал себя порядочным человеком… Тело у него, правда, еще немного ломило, но суставы, кости и мышцы вроде бы все вернулись на свои законные места, а обожженная спина совсем уже не болела, и из-под белесых лохмотьев облезающей кожи проступала совершенно новенькая, загорелая кожа.
Старик и мальчик еще немного полежали молча. У Плотовщика не было никаких планов - он уставился на тростниковую крышу и слушал отчетливое в тишине шуршание у стены (то ли мышь, то ли оса, а то, может быть, и змея).
"Ну и пусть", - подумал мальчик, теперь эта мысль уже не беспокоила его. Несколько дней назад он еще боялся змей, но сейчас совсем другое дело!
Нет, сказать, что он не испытывал к ним отвращения, конечно, нельзя. Если бы, например, сейчас из угла выползла змея. Но с чего бы ей здесь оказаться? Она же не настолько глупа, чтобы лезть на верную смерть. Плотовщик не стал копаться в своих чувствах, анализировать происшедшие в них изменения, но подсознательно наслаждался своим спокойствием - казалось, нервы у него стали грубее, но зато полнее и острее воспринимали все происходящее здесь, в камышах.
И запахи камыша, сена, костра, болота, полевых цветов он уже не ощущал в отдельности, а воспринимал их вместе как одно целое.
- Ну, пошли, что ли, к мосту? Познакомишься с дорогой, да и с местностью.
- Пошли, дядя Герге! Конечно, лучше днем посмотреть, где мне придется потом идти в темноте.
- Вот и я так думаю.
- Ружье возьмем с собой?
- Можно и взять.
Тут Дюла сразу почувствовал, что вполне уже выспался. Он только немного удивился, когда Матула на берегу сказал:
Пожалуй, поедем на лодке. Я знаю, тебе хочется погрести. Возьмем и собаку - пусть тоже порадуется.
- Разумеется, - отозвался Плотовщик. - Пусть порадуется.
- Иди сюда! - позвал Матула собаку, когда они уже были в лодке. - Иди же!
Серка нервно топтался на берегу.
- Да это что с тобой? Черт возьми! - рассердился старик. - В другой раз тебя не удержишь. А сейчас ишь задурил… Иногда на него находит такое, - пояснил Матула. - Он вроде бы боится чего…
- Утром я окунул его в воду, когда купался, - признался Дюла. - Подумал, что это не повредит его блохам.
Это правильно, но только нужно было либо позвать его, либо приказать. А пугать не стоит. Ну, иди сюда! - строго приказал Ма-гула, и Серка одним прыжком очутился рядом со стариком, стараясь, правда, держаться подальше от Дюлы.
- Я больше не обижу тебя, Серка, - пообещал Плотовщик. - Ты гж извини, что я…
Но Серка сдержанно вилял хвостом, словно желая сказать: "Ладно, ладно, только уж лучше я здесь останусь!"
И собака устроилась на носу лодки, будто наблюдая за водой. Матула бросил цепь на днище и, оттолкнув лодку, сел рядом с Серкой.
- Ну, посмотрим!
Впоследствии Плотовщик признался, что прогулка получилась довольно-таки жалкой: хотя он и греб в полную силу (нужно отдать ему должное), лодка вела себя капризно, можно сказать даже, необузданно, впрочем, все-таки не так, как в первый раз. Тем не менее она напоминала голодного осла, который то в одну сторону занесет арбу, то в другую, потому что трава по обеим сторонам дороги растет одинаково вкусная и сочная.
Матула сидел точно истукан и курил трубку, напоминая своим видом турецкого пашу, которого катает на лодке по безмятежной глади Мраморного моря его раб.
А раб обливался потом и сердито смотрел на Серку, стоявшего, навострив уши, на своем месте, точь-в-точь как кормчий, и лишь изредка оборачивавшегося к Матуле, словно затем, чтобы спросить: ♦Что ты скажешь на такое странное катание?"
Но Матула ничего не говорил.
А Дюла, стиснув зубы, продолжал грести.
"Когда устанет, сам скажет", - думал старик. Однако Дюла стеснялся признаться в этом. Когда же на берегу хлопала крыльями, собираясь взлететь, какая-нибудь птица, он спрашивал, что это за птица, и успевал немного Передохнуть, пока Матула объяснял.
Ручейки пота струились у него уже и за ушами.
- Ну, ты молодцом гребешь! - похвалил его Матула. - А я-то думал, что ты долго не выдержишь.
- Ну, положим!
- Может, я теперь сяду на весла?;
- Нет! Я еще погребу немножко.
- Ладно.
"Эх, Плотовщик, - мысленно обратился к себе Дюла, - эх ты, хвастливый осел! И кто тебя дергал сейчас за язык? Почему ты не сказал честно: "Да, дядя Герге, я устал". Так нет, тебе нужно было брякнуть, что ты хочешь еще погрести! Ну и греби, раз так!"
И Дюла принялся снова работать веслом, однако теперь у него дело пошло из рук вон плохо. Заметив, что весло все чаще вхолостую скользит по воде, - Матула смилостивился, сунул трубку в карман и сказал:
- Давай меняться!
Серка сразу же попытался вслед за хозяином переменить место, но старик цыкнул на него:
- Сидеть тихо!
- Я не стану тебя обижать, Серка, - шепнул Дюла и, усевшись на скамейке рядом с собакой, стал смотреть, как заиграло в руке у старика грубо вытесанное весло. Каким легким оно казалось, когда беззвучно погружалось в воду, а лодка шла, словно по рельсам.
- Нет, я никогда не буду так грести, дядя Герге!
- Всего лишь неделя прошла, а ты уже умеешь грести. Вот погоди, недельки через три грести для тебя будет, как семечки лузгать. Нужно только, чтобы рука пообвыкла. Ты не стер ладони?
- Чуть-чуть…