Совсем недавно у него над головой, как маленький самолетик, жужжал огромный жук-олень, но Дюла и не подумал о ящике для коллекции насекомых, в котором живые еще букашки дергаются по нескольку дней. И вообще он считал глупым коллекционировать насекомых. Неужели непременно надо убивать тех, кого человек хочет изучить? Ну хорошо, для школьных занятий нужно, конечно, собирать насекомых, и пусть собирают те, кто мечтает стать учителем биологии, ученым, но зачем это остальным? Мертвый жук-Дровосек замолкнет навеки, и у него не узнаешь, что он делал, как жил, размножался. О нем можно прочитать в учебнике, авторы которого наблюдали за живым жуком, а если и убили его, то только для того, чтобы посмотреть под микроскопом на его внутренние органы. Они имели на то право, но зачем собирают, зачем убивают насекомых миллионы школьников, бессмысленно вторгаясь в жизнь природы, Дюла теперь не понимал и осуждал таких ребят. Он допускал, что люди вправе истреблять вредных животных и разводить полезных, но бессмысленное убийство сейчас, в тихий час сумерек, представлялось ему преступным безрассудством.
Если бы здесь теперь оказался Эрнеи со своим пневматическим ружьем, он наверняка застрелил бы черного дрозда и хвастливо заявил бы: "Я угодил прямо в эту дохлятину. Она свалилась, как тряпка".
К чему такие слова: "дохлятина", "тряпка"? Дрозд - полезная птица, она бескорыстно работает на человека, очищает сады от гусениц, значит, будет лучше урожай фруктов, а потом явится Эрнеи - от этого мальчишки всегда пахнет потом и у него дрожат коленки, когда Кендел вызывает его к доске, - явится Эрнеи со своим пневматическим ружьем и убьет усердного работника, маленькую пернатую жизнь, вечернюю песню.
За что?
В эту минуту Плотовщик с отвращением думал об Эрнеи, хотя дрозд, целый и невредимый, сидя на сухой ветке, уже в сотый раз тянул ту же самую ноту, которая каждый раз звучала по-иному.
Вдруг по дорожке сада беззвучно, как тень, прокралась кошка. Она остановилась, - прислушалась, принюхалась и потом, посмотрев на дерево, увидела дрозда.
- Брысь! Чтоб тебя! - вскочил с места Дюла, и кошка сделала полутораметровый прыжок с места и исчезла в картофельной ботве.
- Дурак я, - прошептал Дюла, - у меня же в кармане рогатка! А я ору, вместо того чтобы выстрелить в кошку.
Это неожиданное происшествие отвлекло его от высоких дум и вернуло на землю, потому что к поэтическому аромату резеды и роз словно примешался реальный запах жареных цыплят.
На дворе и в доме стояла тишина.
Дюла еще раз внимательно осмотрел ванную комнату и, убедившись, что она выглядит так, будто ничего не случилось, стал собираться в завтрашний поход. Он положил в рюкзак все, что могло понадобиться, приготовил новенькие сандалии, рубашку и долго думал, взять ли с собой пальто. Тут к нему заглянула тетя Нанчи.
- Не знаю, ждать ли нам с ужином твоего дядюшку. Иногда он поздно приходит.
- Давайте подождем, тетя Нанчи. Я вот думаю, надевать ли мне завтра пальто.
- Не собираешься ли ты идти голышом?
- Да ведь тепло.
- А если пойдет дождь? А если будет палить солнце? Без пальто ты промокнешь или зажаришься.
- Я привез мазь от загара.
- Ей грош цена, если ты просидишь долго на солнышке. Загорать надо понемногу. Потом твоя кожа потемнеет, и тебе уже нечего будет бояться. Но пальто всегда пригодится.
Однако дядя Иштван не в пример тете Нанчи не испугался, когда Матула сказал ему, что "парнишка хочет идти в сандалиях".
День клонился к вечеру, когда шарабан главного агронома остановился на минуту неподалеку от болота, где Матула проверял резчиков осоки.
- Дядя Матула, пожалуйста, не думайте, что здесь теперь все должно вертеться вокруг мальчонки.
- Да они, - Матула указал на резчиков, - не сегодня-завтра кончат. И мы с малышом пойдем туда, куда мне надо. А так, тут он или нет его, - мне все одно.
- Разумно! Если он хочет тащиться в сандалиях, его дело. Пусть набирается ума-разума. Ушибет ногу, не беда. Он не нежная роза и приехал сюда, чтобы окрепнуть. Пусть учится жить своим умом. Один раз на чем-нибудь обожжется, второй раз не полезет.
- Ясно, - улыбнулся Матула. - Ну, конечно, я буду за ним присматривать: ведь есть много такого, о чем он понятия не имеет.
- Он ни о чем не имеет понятия! Вот если бы вас, к примеру, отправить в городскую школу, вы бы провалились на экзаменах. А мальчонку я привез сюда, чтобы познакомить с нашей жизнью. У него к ней большая тяга. Под конец вы скажете, выдержал ли он экзамен?
- Разве он не будет инженером, как его папаша?
- Он? Да из него выйдет такой же инженер, как из меня церковный певчий. Нет уж!
- Вот не подумал бы…
- Словом, дядя Матула, я поручаю его вам.
- Все понятно. Резиновые сапоги можно купить в кооперативе.
Главный агроном помахал рукой на прощание, Матула притронулся к полям своей шляпы, и шарабан укатил. Но было уже совсем темно, когда тетя Нанчи, насторожившись, сказала:
- Едет.
- Повозка, - прислушался и Дюла.
- Я нашу узнаю из сотни повозок.
Плотовщик недоверчиво улыбнулся, но лошадь действительно свернула во двор.
- И ты научишься. Каждая повозка грохочет по-своему, у нее свой голос, как у человека.
- Что на ужин? - пробасил великан. - Что на ужин, тетя Нанчи? А то я съем вас вместе с этим тощим лещом.
Он обнял леща по имени Лайош Дюла, а потом сел, и стул всеми четырьмя ножками вцепился в пол, чтобы не развалиться.
- Ну что, Нанчи, подохли цыплята?
Дюла с ужасом смотрел на свою тарелку и лишь тогда успокоился, когда старуха сказала, что цыплята, конечно, подохли, раз им отрезали голову, но что не положено портить аппетит гостю, лишь бы хозяину досталось побольше.
- Плотовщик, принимайся за цыплячьи ножки! - распорядился хозяин дома. - Наберись побольше сил, потому что завтра Матула тебя поведет далеко.
- Как-нибудь выдержу.
Потом разговор прекратился. На тарелках росла горка костей, и тетя Нанчи с удовлетворением смотрела, как тает на блюде красивая пирамида жареных цыплят.
- Теперь спать? - спросил дядя Иштван.
- Я давно постелила. Лучше бы вы не курили ночью в постели. Одеяло уже в двух местах прожжено.
При упоминании о курении Лайош Дюла слегка вздрогнул, но, очутившись в кровати, сразу забыл о злосчастной сигаре. И здесь у него была тесная каморка, как дома, а в окно, затянутое сеткой от комаров, словно через сито, заглядывали звезды. Мальчик думал о том, что его ждет завтра, но потом под окошком залаяла собака и другая издалека ответила ей.
"Неужели они разговаривают между собой?" - задал себе вопрос Плотовщик, потому что одна собака словно ждала, пока другая произнесет речь.
Потом заговорила сова, что не помешало собакам. Ночные голоса не создавали неприятного шума, и Дюла напрасно думал, что не сможет из-за них уснуть. Лай начал как бы отдаляться, и уханье совы тоже отодвинулось в неизмеримую даль.
Затем все смолкло, потому что собаки закончили свою вечернюю беседу, и сова лишь иногда изрекала что-то во сне. Позже взошла луна и озарила комнату тусклым мерцающим светом.
Но наш Плотовщик уже крепко спал и улыбался во сне. Что ему снилось, останется вечной тайной, но можно поручиться головой: сигары во сне он не видел, иначе бы не улыбался.
И словно через минуту, а пожалуй и через полминуты, кто-то постучал в окно.
- Рассветает, - сказал хриплый голос. - Пора отправляться.
- Это вы, дядя Матула?
- Ну конечно. Или ты ждал кого другого?
- Не-е-ет, - протянул, зевая, наш юный друг. - Да который же час?
- Четыре.
Дюла не поверил. Значит, он проспал семь часов, а ему-то казалось, что не прошло и семи минут!
- Иду, - сказал Плотовщик, но тут же уснул бы снова, если бы Матула не продолжал:
- Два часа уйдет на дорогу, и будет самое время для рыбной ловли.
- Я не разбужу дядю Иштвана?
- Едва ли! Я ведь только что повстречался с ним на краю деревни.
Лайош Дюла со вздохом сбросил теплое стеганое одеяло и, покинув нежные объятия постели, окунулся в холодный воздух безжалостного рассвета.
Матула, шурша травой, отошел от окна, и, когда Дюла появился на кухне, он уже курил там.
- Нанчи столько нам наготовила, что хватит на трех землекопов.
- Обратно домой не принесете ни крошки.
- Покойников с кладбища домой не носят, - сказал старик. - Да и ты на нас осерчаешь. Уж лучше мы все съедим! Пошли.
Напоследок Матула задержал взгляд на новеньких красивых сандалиях Дюлы, но промолчал.
Они прошли через сад и по тропинке направились к лугу. Мальчик лишь теперь проснулся по-настоящему. Прохладный воздух полей словно обмыл его легкие и разгладил лицо, окропив его капельками росы.
Взошло солнце.
На стерне сверкала паутина, которую нельзя разглядеть днем, и красная тарелка солнца как будто остановилась у края земли, раздумывая, стоит ли от нее отрываться.
Плотовщик вспомнил о школьных товарищах. Если бы Бык увидел, как он с Матулой отправляется в настоящий поход, то, конечно, не осмелился бы больше хамить, как раньше: "Сгинь, каланча, не то я тебя сотру в порошок!"
- Дядя Матула, а куда летят вороны?
- Леший их знает. Может, к болоту ловить мелкую рыбешку, а может, учуяли какую-нибудь падаль. Хотя если много кузнечиков, вороны за ними охотятся. Это серые, кальвинисты.
- Какие?
- Кальвинисты, потому что они едят мясо и не постятся, как черные вороны, католики. Те только зимой появятся здесь. - Матула остановился на минуту. - Если хочешь побольше разузнать об этих птицах, попроси дома книгу, ее написал один учитель, Ловаши. Он про них все знал. Не тяжелый у тебя мешок?
- Нет. Ловаши?
- Вроде так. Ну, пошли, а то комары уже вьются.
- Да, стоило им остановиться, как комары стали проявлять интерес к ушам Дюлы, а он-то считал, что кусаются они лишь под вечер!
- И утром. И днем в кустах, - не оглядываясь, объяснил Матула. - Только в дождь и ветер они прячутся.
- Куда?
- В дупла, в разные щели, под листья. В Терновой крепости сам увидишь. Их там столько, что стоит потрясти куст, как оттуда целая туча вылетает.
- Дядя Матула, там и правда есть крепость?
- Была, но, наверно, из терновника, потому как камня в тех местах не найдешь. Мой дед говорил, что в его молодость еще торчали какие-то остатки стен, но потом и они сровнялись с землей. Снег и мороз разрушили стены, ломонос оплел их своими плетями, и все заросло кустами. Была крепость, а теперь нету.
- Надо бы устроить раскопки.
- Можно, если кому охота. Только комары заедят, верное дело. Нынче будет жара. - Матула поглядел на небо: - Но к полудню мы заберемся в шалаш.
- А там есть шалаш?
- Если говорю, значит, есть, да еще какой! Настоящий дом.
Дюла понял, что вопрос его был излишним. Если Матула говорит "заберемся в шалаш", значит, действительно есть шалаш.
- Большой?
- Какой надо. Сам увидишь.
Тропинка теперь вилась между кочками, и то здесь, то там, как большие осколки зеркала, сверкали лужи. Кое-где осока склонялась к тропке и неприятно щекотала нежную кожу Плотовщика. Осока - хотя Дюла этого никак не ждал - царапалась, даже кололась, и вскоре его ноги стали удивительно похожи на нотную бумагу с ярко-красными линейками.
Плотовщик молчал, но думал о резиновых сапогах.
- Листья осоки острей, чем брытва. - Матула посмотрел на лодыжки мальчика. - И царапины плохо заживают…
Дюла ничего не ответил.
"Почему брытва? - про себя недоумевал он. - Папа и дядя Иштван говорят "бритва". На всякий случай проверю по академическому словарю. Хотя ему нельзя особенно верить". - И он презрительно махнул рукой.
Такое убийственное мнение о солидном орфографическом словаре сложилось у Дюлы после того, как он безуспешно искал в нем слово "колбаса". Не было ни "колбасы", ни "калбасы". Он был крайне разочарован и не без основания: ведь если в словарь вошли и "брынза" и "катастрофическая политика", то такое важное слово как "колбаса" следовало набрать жирным шрифтом.
- Черт бы тебя побрал! - пробормотал наш юный друг, имея в виду не противника колбасы, академика, составителя словаря, а лужу, в которую он, задумавшись, наступил. Новым сандалиям роса пришлась не по вкусу, но теперь после осоки они приобрели такой жалкий вид, словно их подобрали на помойке.
Услышав чмоканье, Матула обернулся и увидел злополучные сандалии, во всей их красе.
- Мы их потом помоем, - сочувственно сказал он. - Когда дойдем до воды.
"Разве здесь мало воды?" - подумал Дюла, окинув взглядом цепочку луж, из которых, казалось, преимущественно состояла тропа, но промолчал. Для разговоров не хватало сил, потому что Матула шел как заведенный, и все трудней было не отставать от него. Сандалии с растянувшимися ремешками плохо держались на ногах, натирали пятки, и Дюла боялся потерять их в какой-нибудь луже.
- Дядя Матула!
- Ну?
- Лучше я разуюсь.
- Ладно, - отозвался старик, - попробуй.
Плотовщик быстро скинул расшлепанные сандалии, но не сознался, что его изнеженные ноги не привыкли к холодной росе, хотя вода в лужах была тепловатой, и на дне чернела мягкая, как повидло, грязь.
На солнце теперь уже трудно было смотреть, и от путников шел пар, словно их подогревали.
Рюкзак казался все тяжелей, но Дюла забыл про него, услышав какой-то далекий гомон.
- Что это?
- Кряквы и другие птицы. Об эту пору они кричат, а потом примолкают.
- А почему они кричат?
- Не знаю. Всю ночь молчали, видно, теперь спешат наговориться. Радуются свету, ведь сейчас им нечего бояться лисы, выдры, хорька или ласки. Хотя днем они тоже могут попасть в беду.
- Как?
- Да вот так: коршун свернет им шею, орел или ястреб. Иногда сокол нападает на них. Осторожней, здесь яма.
Они обошли яму по высокой, до колена, траве.
- Ой! - вырвалось у Дюлы. - Ой! Постойте, дядя Матула, мне что-то впилось в ступню.
- Хорошо, я пока покурю, - сказал Матула и закурил, покосившись на мальчика, который растерянно оглядывался по сторонам, прыгая на одной ноге.
- Надо сесть. Так я не могу!
- Ну, сядь.
О чем думает Матула? В траве стоит вода, и на нем, на Плотовщике, новые шорты. Он наступил на колючку, а старик говорит: "Хорошо". Теперь еще в новеньких шортах усесться на землю?
- Я испорчу свои штаны.
Промочишь, не беда. Я пока пойду не спеша…
Дюла выбрал место посуше, но все равно ему показалось, что он сел в таз с водой, да кроме того, что-то кололось. Ноги у него все порезаны осокой. Занозы и не видно. А Матула идет себе…
- Где, черт побери, эта поганая заноза?
Он в ярости вырвал пучок травы и стер грязь с подошвы, но занозы так и не нашел. Нажал пальцем, однако боли не ощутил.
- Оцарапался слегка, бывает, - сказал Матула, когда Дюла догнал его. - Если подошва загрубеет, ей и проволока не страшна.
Плотовщика не воодушевила такая перспектива, поэтому он промолчал, подумав опять о резиновых сапогах, но вдруг испуганно остановился: какая-то черно-белая птица пролетела над ним так низко, что чуть не задела его. К тому же она жалобно плакала: "И-и-и, и-и-и…"
- Дядя Матула, что ей надо?
- Бранит нас. Решила, что мы ищем ее гнездо. А ведь теперь у нее и гнезда нет. Своих птенцов она давно вырастила.
- Тогда чего же она?
- Так, по привычке. Всегда вопит там, где нет гнезда, и старается увести человека подальше, если он ищет ее яйца.
- Ее яйца?
- Да. Отличная яичница из них получается. Умная птица - чибис, обманывает только людей и собак, а на скот никакого внимания не обращает, даже если он пасется возле гнезда. Ну, скоро мы пройдем это болотце.
- Вот хорошо, - откровенно заявил Плотовщик; ему пришлось повысить голос, потому что тысячи водоплавающих птиц крякали, клохтали, верещали и свистели так громко, что Матула иначе бы его не расслышал. Но их пока еще не было видно.
Тропка дальше стала посуше, и впереди постепенно начала вырисовываться из тумана широкая дамба.
- Теперь ты увидишь птиц, - сказал Матула. - За дамбой разлив, большая вода, она там осталась еще от Балатона. Вот где они кричат. Только иди тихо.
И Плотовщик увидел их. От удивления он широко раскрыл рот, и глаза полезли у него на лоб, потому что на берегу их мелькало немного, но над рекой, похожей на огромное, вдребезги разбитое зеркало, с оглушительным шумом кружились несметные стаи пернатых.
Теперь Дюла и Матула, даже крича, с трудом слышали друг друга, так оглушительно крякали и свистели птицы, а в той стороне, где начиналось озеро, взлетали ввысь все новые и новые стаи, сливаясь с шумной ордой.
- Они боятся нас, дядя Матула? Старик пожал плечами.
- Сначала пугаются, потом привыкают. Но теперь их разве столько, сколько водилось прежде! Это вот Зала. - Он показал на реку. - Когда здесь не было дамбы, она текла куда хотела. Вот тогда ты посмотрел бы! Тучами утки вились, да все на свете переводится. Хотя нынче птиц не разрешают трогать; ведь здесь заповедник. Так это называется. И очень умно, что заповедник.
- Значит, здесь нельзя охотиться? - огорчился наш друг Плотовщик, забыв свои благие мысли по поводу насвистывавшего черного дрозда и Эрнеи с пневматическим ружьем.
- Можно только тем, у кого есть разрешение. Ну, пошли к шалашу, оставим там свои припасы. Потом обмозгуем, из чего бы сварить обед.
- А не утащат рюкзак?
- Сюда без пропуска никто не проберется. Да и в шалаше Серка.
Дюла не спросил, кто это. Может быть, какой-нибудь старик вроде Матулы.
Тучи пернатых уже не кружили в воздухе. Они рассеялись вдали или снова опустились на воду. Теперь, когда над мальчиком пролетала какая-нибудь птица, он останавливался.
- Кто это?
- Серая цапля. А еще говорят кваква.
- Почему кваква?
- Так ее называют, потому что она кричит "квак-вак"…
- Странно.
- Чего странного? Кричит так, ну и пусть себе кричит. Сама знает, что ей кричать. Ну, нам сюда, в кусты. Только сначала дай мне руку. Нет, правую.
Матула выудил из мешка, набитого разным добром, кусочек сала и помазал им Дюле руку.
- Теперь можем идти.
- Зачем же это?
- Потом узнаешь.
Плотовщик предполагал, что возле густого кустарника они свернут в сторону, но Матула полез в самую чащу, и лишь за ней обозначилась проторенная тропка. По этой извилистой ленте они вскоре вышли на полянку, поросшую низкой травой, где под двумя ольхами прятался шалаш, который Матула называл "салашом".
"Говорит так, ну и пусть говорит. Может, так и надо", - подумал весело Дюла, хотя ноги у него были в кровавых ссадинах, рюкзак резал плечи, а грязные сандалии болтались в левой руке. Нашего Плотовщика манило нутро шалаша, где он надеялся избавиться наконец от тяжелого рюкзака.
Перед входом стояла собачонка и, махая хвостом, рычала. Она была привязана.