- Дядя Иштван, я все скажу. Мне хочется немного осмотреться, побывать…
- Около Терновой крепости?
- И там.
- В камышах?
- И там.
- Поудить рыбу?
- Да.
- Поохотиться?
- Ну…
Дядя Иштван в задумчивости устремил взгляд вдаль, а потом тяжело опустил руку на плечо Дюлы.
- Слушай внимательно, малыш. Я привез тебя сюда, чтобы ты окреп и насладился свободой. И я не ставлю тебе никаких преград, ведь у тебя хватит ума не лезть на рожон. Поэтому, если ты свернешь себе шею, твое дело: попадешь в беду, самому придется выпутываться, если поблизости никого не окажется. Выбирай себе занятия по силам и не скули, если порежешь палец или испортишь желудок. Все это твое личное дело. Я считаю: только так ты станешь самостоятельным и поймешь, что можно и чего нельзя. Сигары воровать, например, можно, но некрасиво.
- Дядя Иштван, мне казалось…
- Ну ладно, ладно! Не думай, будто я веду счет своим сигарам. Но я привык подмечать все: ведь иначе бы я не справился со своей работой в госхозе. Плохо бы шли дела, если бы я не видел, что лошадь захромала, плуг пашет недостаточно глубоко, овца чешется, потому что запаршивела, птицы собираются на свекольных грядках, потому что там завелись гусеницы, и у кого-нибудь из рабочих раздулась щека, потому что ему давно пора вырвать зуб. И у тебя выработается такой навык, поскольку всякая перемена много значит и может привести к хорошему или к плохому. К тому же Матула больше дружит со мной, чем с тобой.
- Он сказал вам про сигары? - забеспокоился Дюла.
- Не говорил ни слова, а закурил в моем присутствии дорогую сигару, каких сроду не покупал. "Люди состоятельные себе позволяют…" - сказал я, посмотрев на него. "Молодежь не меняется", - засмеялся старик. И я не мог на тебя рассердиться, потому что и я из той же самой коробки воровал сигары для Матулы, пока мой отец не потерял терпение. Он заявил, что сигар ему не жалко, но если я принимаю его за слепого, он так меня выпорет, что я света белого не взвижу. И я перестал воровать. Если мне были нужны сигары, я спрашивал у отца разрешение, а он никогда не смотрел, сколько я беру, но я чувствовал, сколько можно взять. Ты должен, малыш, привыкнуть к этому. Бить тебя я не собираюсь, но, пожалуйста, не таись от меня и не лги, а то не прощу тебе. И если будешь обманывать, не слушаться, с первым же поездом отправлю тебя домой.
Повозка, громыхая, неслась по дороге, но словно не нарушала окружающей тишины. Дюла тесно прижался к дяде и уже не ощущал на своем плече тяжести его руки.
- Твоих родителей мы, правда, обманули, можешь ты мне припомнить, но другого выхода не было, и я сделал это только ради твоей пользы. Они трясутся над тобой и готовы пестовать тебя хоть тридцать лет, что глупо. И учти следующее: ты можешь полагаться на Матулу, как на меня или на своего отца. Старик грубоват, но это пустяки. Я ему поручу тебя, и, если у него найдется свободное время, делайте что хотите. Ну, вот так.
- Все будет хорошо, дядя Иштван.
- Тогда по рукам!
Туман уже рассеялся, и пригревало солнце. Плотовщик положил свою тонкую белую руку на огромную ладонь дяди. Дюла чувствовал прилив радости и отваги, хотя и сказал с некоторой опаской:
- Знаете, дядя Иштван, я привез сигары для Матулы из дому.
- Отлично! Молодец, что признался. Полный порядок, малыш. Твоему отцу ущерб не велик, - он весело усмехнулся и закурил, - а Матула обрадуется, он вполне заслуживает такого внимания.
Лайошу Дюле не удалось, как он предполагал раньше, сразу вручить старику сигары; дядя Иштван вылез из повозки по дороге и, таким образом, гость прибыл в деревню один. Старого сторожа нигде не было видно, а спрашивать о нем Дюла не стал. Мужественно выдержав восторженный прием тети Нанчи и обильный завтрак, Плотовщик немного поспал, потом заглянул в контору и на кухню, но в доме стояла тишина, как во всех сельских домах во время жатвы.
Он слегка приуныл, так как хотел поболтать с Матулой и надеялся, что старик его ждет.
А того нигде не было.
Дюла распаковал свои вещи, собрал складное удилище: ведь за неимением кого-нибудь другого надо было показать его хотя бы тете Нанчи. Старушка не проявила к удилищу большого интереса.
- Красивая палка и. какая ровная! - сказала она. - Смотри не задень ею лампу. А с Матулой ты не хочешь поговорить? - спохватилась она вдруг. - Он вышел в сад и просил позвать его, когда будет можно, а я, конечно, запамятовала.
Признаемся, наш Плотовщик с огромным удовольствием обновил бы удилище об юбку тети Нанчи. Но он положил его и побежал в сад.
- Дядя Матула, что же вы пришли и молчите?
- Я сказал Нанчи.
- Она забыла!
- Забыла - и ладно. Ты-то как поживаешь?
- Хорошо, дядя Матула. Особенно теперь, когда вас вижу. Матула провел рукой по щеке, обросшей недельной щетиной, и раздался такой звук, словно шваброй потерли пол.
- Ну что мной любоваться! Хотя когда-то и я был молодцом.
- Пойдемте, дядя Матула, я покажу вам удочку, и у меня для вас кое-что есть. - Старик встал со скамейки. - Мне подарили складной нож, вот, поглядите.
Матула внимательно осмотрел нож, открыл лезвие, щелкнул по нему, провел по острию ногтем.
- Маловат немного, но вроде стальной. Я снесу его потом в кузницу поточить. Кузнец - мастер своего дела.
- Я думал, нож достаточно острый.
- Этот? - Матула улыбнулся. - Он совсем тупой.
- А если я обрежусь?
- Обрежешься! Это для чего же? У кого есть голова на плечах, тот сумеет обращаться с ножом. Если у тебя нож, то он должен быть острым. Почистить, выпотрошить рыбу, обстрогать палку можно только острым ножом, а не какой-нибудь тупой железкой. Он долго разглядывал удилище.
- А где катушка, леска?
Дюла считал, что его рыболовная снасть вызовет у старика шумное одобрение и восхищение. Да и по тому, как Матула изучал удилище, видно было, что он знает толк в таких вещах.
- Хорошая снасть! - наконец сказал он. - Выдержит рыбу и в десять кило.
- Мне не нужна в десять кило, дядя Матула. И такие большие, наверно, не водятся в здешней реке и озерах.
- Как так! Во время нереста я видел одну даже кило на двадцать. И такую можно поймать.
- На мою удочку?
- Да! Умеючи, конечно. Но до этого еще далеко. Ну, что мы будем делать? В камышовые заросли только на заре стоит идти, сегодня уже поздно. Два часа туда, два обратно, а ты ночь в поезде протрясся.
- Я спрошу дядю Иштвана.
- Незачем. У него и так хватает забот. Все что надо, я сам знаю. Ведь он тоже рос у меня на глазах. Куда мы пойдем, это наше дело. На рассвете я постучу тебе в окошко.
- Дядя Матула, я привез вам сигар.
- Спасибо, что вспомнил обо мне.
- Я часто вспоминал вас, дядя Матула, часто! Если бы меня не отпустили сюда, я бы умер с горя.
- Ну, так только говорится, хотя рано или поздно все помрут. Но лучше оставить это напоследок. Ножик я тебе утром отдам.
- Что мне взять с собой поесть?
- Я уже сказал Нанчи. Воды там полно, вот было бы столько вина! Ты привез сапоги?
- Сапоги? Зачем они летом? У меня есть сандалии. Теперь в сапогах жарко.
- Я говорю про резиновые. Там и вода, и комары, и крапива, да еще пиявки.
- Я буду внимательно смотреть, дядя Матула.
- Ну ладно. - Старик собрался уходить. - Так до свидания. Обед был вкусным и обильным.
- Мы пообедаем вдвоем, - сказала старушка.
- А дядя Иштван?
- Я послала ему обед в поле. В такую горячую пору я частенько так делаю. В комнате накрыть стол?
Давайте поедим на кухне, тетя Нанчи! Можно мне макать хлеб в подливку на сковородке?
- Можно! Кто такой тощий, словно после семи лет неурожая, тому можно. Но только после супа!
- Суп не самое главное!
- Без супа нечего макать хлеб, - отрезала тетя Нанчи. - Виданное ли дело, обед без супа?
Итак, наш друг Плотовщик съел суп, потом хлеб с подливкой и признался, что тетя Нанчи - "честное слово" - готовит лучше, чем мама Пири.
Вообще он отлично чувствовал себя в довольно жаркой кухне, где, однако, к счастью, не пахло газом и было так просторно, что по сравнению с городской эта кухня казалась большим залом.
И Плотовщик наелся так, как подобает плотовщику.
- Могу дать тебе рюмочку вина.
- Сойдет!
- Я думала, в Будапеште выражаются вежливей. Дюла слегка покраснел.
- То есть пожалуйста.
У вина был приятный вкус, но Дюла решил, что старушке не приятны его словечки, к которым уже привыкла дома мама Пири. Тетя Нанчи быстро обижалась и так же быстро отходила.
- Капелька вина не повредит, ведь оно переходит в кровь.
Потом Дюла попросил еще мяса, попросил и еще вина. Он пришел в отличное настроение. Щеки у него раскраснелись, глаза заблестели.
- Спасибо, тетя Нанчи, такой вкуснятины я в жизни еще не ел.
- Иди поспи, сынок. Я тебя здесь откормлю, не беспокойся. Наш Плотовщик не беспокоился и после двух рюмочек вина даже чувствовал себя необыкновенно храбрым. Но спать ему не хотелось. Он взял какую-то книгу и полистал ее. Приподнятое настроение его не покидало. И вдруг его взгляд остановился на коробке сигар.
"Вот сигары, - заговорило в нем вино, - вот подходящий случай!"
"Дядя Иштван узнает", - возразил Плотовщик, но взял одну сигару и принялся ее разглядывать.
"Откуси кончик! Так делают настоящие мужчины".
"Откушу, но не закурю", - сказал он себе и стал искать спички; потом открыл окно, сев возле него на стул, закурил, как взрослый.
"Приятно!" - обрадовался Лайош Дюла и вообразил себе, как будет курить сигары вместе с Матулой.
Дым он пускал в окно и затягивался все с большим удовольствием, но тут у него появилось желание выпить еще немного вина. А вина не было, только палинка.
Плотовщик пригубил палинки, и курение пошло лучше, чем раньше, "Мне четырнадцать лет, - с гордостью думал он. - Бык уже два года курит. Табак в сигарах совсем не вредный, не то, что папиросная бумага. Сигары! Вот это да! Я поговорю с дядей Иштваном, и после обеда мы будем выкуривать по одной…"
В эту минуту все казалось ему достижимым.
"Великолепно", - глубоко вздохнул Дюла, хотя ощутил во рту горький привкус, и у него промелькнула мысль, что дядя Иштван вряд ли позволит ему курить.
Потом он бросил сигару в печку и почувствовал, что выпил лишку. Ни вина, ни палинки, ни сигар ему больше не хотелось. У него кружилась голова.
"У меня расстройство желудка", - решил он. И тут все поплыло перед его глазами, пол закачался, и наш Плотовщик вцепился руками в стул, который стремился непременно убежать от него.
- Мне плохо, - прошептал он, - мама Пири, мне плохо… -
Маму Пири он позвал по привычке и прислушался, потому что где-то тихо звенели звоночки, которые затем заглушил громкий колокольный звон. - Ай! Аа-ай! Где тут ванная? Аа-ай.
Стены теперь вращались вокруг него, а пол продолжал покачиваться, но иногда под ногами появлялись участки твердой почвы.
Наш Плотовщик попал в ураган. На дом обрушивались огромные волны, и когда Дюла попытался взяться за дверную ручку, она от него отпрыгнула.
- Аа-ай! Умираю!
Но он не умер, и ручка сама собой очутилась в его кулаке.
- Мне конец! Только бы не вошла тетя Нанчи!
Когда дверь наконец открылась, Дюла стремглав бросился в ванную, пол которой, как в лифте, вдруг поехал куда-то у него под ногами. В животе у него забурчало.
- Аа-ай! Конец… Ааа… ааа…
Корабль Плотовщика так сильно трепали волны, что крушение было неминуемо. Буря разыгралась вовсю - и неудивительно. А затем последовало извержение вулкана…
… Лайошу Дюле решительно повезло, потому что до самого вечера он пробыл один, а в тот памятный день больше всего жаждал он одиночества. Кроме того, он жаждал, чтобы у него прошла головная боль и тошнота, ведь хотя буря улеглась, корабль нашего Плотовщика был сильно потрепан.
К чести его, надо сказать, что он, несмотря на отчаянную слабость, навел порядок в ванной комнате, уничтожил все следы бури, а потом, шатаясь, добрался до комнаты и растянулся на диване. Небесный свод, то есть потолок, правда, еще немного качался, но Дюла закрыл глаза и тотчас заснул.
Когда он проснулся, солнце плыло уже над самыми крышами домов, а на изгороди под окнами воробьи проводили вечернее заседание и, громко чирикая, докладывали о чем-то.
Наш Плотовщик повернул туда голову и попытался собраться с мыслями, что оказалось совсем нелегко. Он последовательно восстановил в памяти все, что происходило до обеда, но дальнейшие события… Ух! Это был какой-то сумбур, вдруг сменившийся чириканьем воробьев.
Дюла чувствовал во рту горький вкус, и когда встал с дивана, то едва держался на ногах, он качался, как говорится, подобно майской тростинке.
"Но почему тут такой кошмарный, тошнотворный запах? - недоумевал он. - А, сигара!"
В пепельнице лежал окурок сигары, который, несмотря на свои скромные размеры, распространял крепкий табачный дух.
- Ага! - изрек Плотовщик и с отвращением выбросил окурок в окно.
И тут воспоминания его прояснились, он нашел недостающие звенья: вино, палинка, сигара.
"Брр, если бы увидел Кендел…" - с ужасом подумал он. Затем он пошел в злополучную ванную, тщательно вымылся и сменил рубашку, но с еще большим удовольствием, окажись это возможным, сменил бы он кожу, чтобы отделаться от неприятных воспоминаний. Но их так или иначе могло смыть только время, и поэтому Лайошу Дюле пришлось ограничиться сменой рубашки.
- Чего ты хочешь, сынок, на ужин? - спросила тетя Нанчи.
- Ничего, - отказался Дюла, потому что при одной мысли о еде его стало мутить. - Ничего, тетя Нанчи, я слишком много съел за обедом.
- Молодой желудок все переварит, - не унималась старушка. - Съешь сейчас хоть немного простокваши.
Наш Плотовщик, наверно, мог возразить, что молодой желудок не все переваривает, но, не решившись на это, он, как истинный мученик, сел за стол, где стояла простокваша, надеясь только, что тетя Нанчи уйдет из кухни или что-нибудь стрясется.
- Принимайся за еду, сынок! Это лучшее лекарство.
И тетя Нанчи оказалась права. Первые ложки проглоченной простокваши упорно просились обратно, но потом простокваша уняла непривычное бунтарство в желудке, и наш Плотовщик снова обрел твердую почву под ногами.
- Вы были правы, тетя Нанчи, мне стало намного лучше.
- Вот видишь. Все неприятности от излишнего учения и плохой городской еды.
"И еще от сигары", - подумал Дюла; он счел неуместным осведомлять об этом тетю Нанчи. Однако маму Пири он не дал в обиду.
- Тетя Нанчи, а мама Пири тоже хорошо готовит.
- Хорошо готовит! Я не спорю. Да нет у нее таких приправ, как у меня. Но если тебе больше по вкусу столичная еда…
Наш Плотовщик почувствовал, что снова вступил на зыбкую почву, и поспешил ухватиться за надежную ветку.
- Нет, нет! Мама Пири говорила, что уж у тети Нанчи я непременно растолстею.
- Так она говорила?
- Конечно! А теперь я пойду в сад.
- Ступай, сынок, только не наедайся грушами, потому что на ужин будут жареные цыплята.
Яркие краски, разнообразные ароматы сада окончательно изгладили воспоминания о сигаре. Голубоватые клубы табачного дыма стали казаться далекими, как дурной сон; их вытеснил вечерний запах цветов и деревьев. Дюла сел на скамейку возле пасеки, и в жужжащей тишине ему вспомнилась школа, пустой класс, Кендел, Кряж и Индия.
Да, надо рассказать Кряжу о приключении с сигарой, с начала и до конца, только Кряжу и никому другому… И немедленно! Так вскоре родилось следующее письмо:
Дорогой Кряж!
Пишу тебе, сидя в саду на скамейке, чтобы никто не знал, о чем я пишу. Сообщаю тебе, я сплоховал, выкурил сигару и решил, что умираю, но все-таки не умер. Потом меня вырвало, я отоспался, помылся, и тетя Нанчи, ни о чем не подозревая, кормила меня простоквашей.
Сейчас я сижу в саду, и было бы здорово, если бы ты тоже был здесь.
Чуть свет за мной придет старик сторож, и мы пойдем в камышовые заросли, где есть развалины так называемой Терновой крепости. Кряж, домой я тоже напишу. Сходи к моему отцу. Твоя мама пенсионерка. А недалеко отсюда есть курорт, где лечат людей с больными ногами. Районный, врач объяснит, как получить туда путевку. А ты пока пожил бы у нас!
Я поговорю с дядей Иштваном, он очень хороший (о сигаре и о прочем он не знает, потому что я вымыл в ванной пол).
Мы с тобой устроим раскопки в развалинах крепости! Привези фотографию дяди Гезы, чтобы все поверили в него. Сегодня на ужин будут жареные цыплята, но мы, если ты приедешь, будем есть и рыбу.
Жду от тебя ответа.
Твой верный друг Лайош Дюла Ладо -
Плотовщик.
Лайош Дюла еще раз прочел письмо и, не найдя в нем ни одной орфографической ошибки, поспешно заклеил конверт.
К этому времени сад уже окутали длинные тени. Черный дрозд, опустившись на сухую ветку старой груши, тихо запел, просто так, для себя, для сада, возможно, для птенцов. Но их не было видно: наверное, они подросли и вылетели из гнезда.
Уже меньше кружили пчелы, но их жужжание не смолкало, потому что в ульях продолжалась неутомимая работа, и сладкий запах восковых сот разносился вокруг пасеки.
На верхушках тополей в глубине сада полыхали красные отсветы заходящего солнца, но стволы деревьев казались уже серыми и сливались в темноте с кустарником над ручьем.
Было еще тепло, но от ручья тянуло прохладой, и цветы, напившись влагой, подняли головки и сильней заблагоухали.
Дюла с жадностью пил чистый влажный воздух, рассеянно думал о завтрашнем дне, о суете городской жизни и всякой другой, но мысли его разбегались. Он не задерживался ни на одной из них, не углублялся в нее, не сосредоточивался, а тихо грезил, чуть ли не дремал, хотя спать ему не хотелось. Теперь он не смотрел ни на деревья, ни на кусты, ни на пасеку, но чувствовал, что вобрал в себя весь сад, всю закатную тишину и растворился в этом аромате и одиночестве. Если бы сейчас принялись рубить какое-нибудь дерево, он ощутил бы боль, и если стали бы топтать жука-дровосека на дорожке, он, пожалуй, не дал бы его в обиду. Наш Плотовщик слился с сумраком, садом, тишиной, со всем безграничным, живым, дышащим мирозданием.