Дверь мельницы была закрыта. Тошка поднялся наверх по толстому брусу с глубокими косыми зарубинами и отодвинул отполированную руками щеколду. Протяжно заскрипев, дверь отворилась. В полутемном помещении стоял горьковатый запах старой кукурузной муки. В углу, прислоненные к стене, замерли, словно дремлющие часовые, громадные глиняные кувшины с острым дном. Привстав на цыпочки, Тошка сунул руку в один из них. Ладонь уперлась в твердые, как гравий, кукурузные зерна. Два других кувшина оказались пустыми, а четвертый был полон грецких орехов. Тошка не удержался и, вынув из чехла маленький геологический молоток, подарок дяди Гоги, разбил орех.
- Эге-гей! - раздался где-то возле мельницы дядин голос. - Антонио-о!
Бросив разбитый орех, Тошка подтянулся на руках и выглянул в узенькое окошечко, прорубленное под самым потолком. У желоба стоял дядя Гога и глядел прямо на Тошку.
- Чего выглядываешь, как дятел? Вылезай-ка оттуда! Все уже позавтракали, пора выходить.
- А откуда ты узнал, что я здесь? - удивился Тошка.
Дядя Гога неопределенно хмыкнул. Потом сказал:
- Если бы я не смог найти тебя, то как же я отыщу барит, который не оставляет за собой почти никаких следов.
Он поднялся на мельницу по тому же заменявшему лестницу брусу. Пошарил в кувшинах.
- Ну как, нашел орехи?
- Нет, - покраснел Тошка.
- А это что? - Дядя Гога поднес вывернутую ладонь к Тошкиному уху. - Ап!
Но ничего не получилось. Орехи из его рукава посыпались мимо ладони, на пол.
- А ставридки жареной в ухе нет? - рассмеялся Тошка.
- Ставридки нет, - вздохнул дядя Гога. - Вкуснейшая была ставридка!.. М-да, не выходит у меня этот фокус. - Он еще раз крутанул ладонью, сказал "Ап!", но орехи снова посыпались на пол. - Так и освистать могут.
- Дядя Гога, а почему здесь мельница? - спросил Тошка. - Село, что ли, рядом?
- Сел здесь вообще нет. А до ближайшего хутора дневной переход. Это хутор Хабаджи. И мельница его.
- Зачем же он построил ее так далеко от дома?
- От дома далеко, зато от поля близко. Здесь, в горах, очень трудно найти ровную площадку земли. Поэтому и живут люди хуторами, а поля их разбросаны по лесным полянам, порой за полтора-два десятка километров от дома.
- А кто такой этот Хабаджа?
- О, это знаменитый проводник! Старый друг геологов. Он все горы, как свой дом знает, все тропинки, а где нет тропинок - ориентируется по зарубкам на деревьях. Ему девяносто семь лет, а ходит он получше нас с тобой.
- Девяносто семь лет!
- А ты думал! Абхазские горцы и до ста пятидесяти доживают в полном здравии и силе… Ну, пошли, пошли, а то Ираклий Самсонович будет ругаться. Возьми орехов, не стесняйся, они здесь, в лесу, целыми рощами растут.
Дядя Гога плотно прикрыл дверь, проверил, до конца ли зашла в паз щеколда, и только после этого соскочил на землю.
- Против нашего с тобой посещения Хабаджа, конечно, ничего не имеет, но на медведей это гостеприимство не распространяется.
- Дядя Гога, а у этой речки, что течет к мельнице, есть название?
- Да, ее зовут Бзия.
- Бзия? - разочарованно протянул Тошка. - Какое некрасивое название… А здесь вообще могут быть неизвестные речки?
- Думаю, что да. Где-нибудь там, подальше. - И дядя Гога махнул рукой в сторону перевала.
…Когда караван вышел на седловину, Тошка ахнул: внизу, расстилаясь на десятки километров до самого горизонта и скрывая от глаз все, что было расположено ниже перевала, плотной пеленой лежали облака. В этом бесшумно клубящемся море отдельными островками синели вершины соседнего хребта, а все остальное было словно укутано пуховой периной.
Тошка поднял голову; над ним прозрачное, бледно-голубое небо освещалось первыми лучами солнца, притаившегося где-то там, за линией горных массивов, прорисованных на востоке едва заметной фиолетовой полоской. Оттуда шло утро. Оно уверенно перешагивало через заборы хребтов и, пробив золотыми стрелами облачную завесу, весело сбегало в долину.
Глава 5. Хутор Хабаджи
Дядя Гога оказался прав. Только к вечеру следующего дня караван подошел к хутору Хабаджи. На разные голоса залаяли собаки, в отблесках огня замелькали темные силуэты людей, громадный, как городская площадь, двор ожил.
- Тумоша! Тумоша! - пронзительно кричал худощавый высокий старик, размахивая коптящим факелом. Он подошел к дяде Гоге, протянул ему руку.
- Здравствуй!..
Потом, оглянувшись, еще раз нетерпеливо позвал:
- Тумоша!..
Из темноты вынырнул мужчина лет тридцати пяти в черкеске с пустыми газырями и в широких, свисающих на колени, бриджах из домотканого сукна. У него было добродушное лицо с коротким курносым носом и полными улыбающимися губами. Совсем светлый, соломенный чуб падал на глаза.
Старик что-то отрывисто сказал ему. Тумоша одернул черкеску и, прихрамывая, подошел к Ираклию Самсоновичу.
- Мой отец, Хабаджа, просит вас всех быть его гостями, - сказал он со свистящим абхазским акцентом. - Проходите в дом, лошадей мы сами развьючим. Женщины уже кипятят воду, скоро будет мамалыга.
Большой дом стоял на столбах, сложенных из дикого камня. Все в нем было сделано из дерева: полы, стены, потолки и мебель. Большая керосиновая лампа освещала гладко оструганные доски стен и затейливый орнамент резных столбиков, на которые опирался навес над галереей. Дерево имело какой-то необычный красновато-коричневый оттенок.
- Что это за порода такая? - спросил Тошка у дяди Гоги, потрогав пальцем стену.
- Тис - красное дерево. Ценнейшая древесина. Сейчас беспорядочная рубка тиса запрещена, но этот дом строился, вероятно, лет шестьдесят тому назад. Так ведь?
Слушавший их Тумоша улыбнулся.
- Даже больше, чем шестьдесят. Этот дом строил отец моего отца, когда был еще совсем не старым человеком.
- Простите, Тумоша. - Ираклий Самсонович поправил пальцем очки. - Я не первый раз в Абхазии, но никогда не слыхал такого имени, как ваше. И редко встречал среди абхазцев блондинов.
Тумоша весело рассмеялся и быстрой скороговоркой перевел слова Ираклия Самсоновича собравшимся в комнате мужчинам. Они долго смеялись, хлопая себя ладонями по коленям, и даже строгий Хабаджа улыбнулся, погладив рукой короткую седую бороду. Потом лицо Тумоши стало серьезным.
- Я не абхазец, - сказал он. - Я русский.
- И мне так показалось… - Ираклий Самсонович покачал головой. - Откуда же вы родом?
- С Волги. Там город такой есть - Самара. Тошка так и присел. Это надо же! Встретить земляка, да где - у черта на самых рогах! Отсюда, небось, год иди, и то до Волги не доберешься. И потом, если он и вправду из Куйбышева, то почему называет его на старый лад - Самарой? Да и говорит по-русски неважно, чувствуется, что все время подбирает слова.
- Значит, из Самары? - переспросил Ираклий Самсонович. - Ну, раз так - принимайте земляка. - И он подтолкнул вперед Тошку.
- Э-э! - воскликнул Тумоша и снова начал что-то быстро говорить по-абхазски. Все вскочили на ноги и, окружив Тошку, принялись его разглядывать, словно он был невесть какой диковиной. Хабаджа тронул его волосы, потом волосы Тумоши.
- Он говорит: я такой был тогда, - перевел Тумоша. - Только ростом поменьше и совсем худой, как плохая овца.
Из насквозь прокопченного длинного сарая, где в подвешенном на цепи котле уже булькала мамалыга, прибежали женщины. Только та, что мешала мамалыгу, осталась и продолжала мерно шлепать деревянной лопаткой, сбивая в тугой комок янтарную, пышущую жаром массу.
- Та-та-та!.. - стрекотали женщины, а Тошка стоял красный и смущенный и не знал, куда девать руки. - Тумоша!.. Тумоша!.. Та-та-та!..
- Э-э! - снова сказал Тумоша, и женщины разом смолкли… - Здравствуй, земляк! - И он протянул Тошке широкую ладонь с короткими, сильными пальцами…
Женщины внесли на веранду низкие, чисто выскобленные скамейки.
- Не садиться! - шепнул дядя Гога Володе и Тошке. - Это стол.
Мамалыга плюхалась на блестящую каштановую доску аппетитными круглыми шарами. Их тут же подравнивали тоненькой. лопаточкой. Шары опадали, сплющивались, и уже через минуту на скамейке выстроилась ровная мамалыжная шеренга. Женщины исчезли и тут же вернулись с деревянным блюдом. На нем исходила паром груда вареных кур. Хабаджа ловко, как фокусник, разрезал их на части и лучшие куски протянул гостям.
Мамалыгу едят только горячую, с пылу, с жару. Остывшую мамалыгу сравнивают в горах с никчемным, пустым человеком, который ни на что не годен.
Мамалыгу не разогревают, от пустого человека проку не ждут. Нет ничего хуже, чем оказаться холодной мамалыгой…
- А чем ее есть? - тихо спросил Тошка дядю Гогу.
- Пальцами, Антонио, пальцами!
Тошка невольно вспомнил маму. Видела бы как он наворачивал моченки, как нажимал на чеснок, а теперь вот забирается пальцами в раскаленную мамалыгу и, обжигаясь, роняет ее себе на брюки.
У всех эта необычная еда пальцами получалась как надо. Даже у Володи. Он очень здорово подхватывал щепоткой комочки мамалыги, дул на них, отправлял в рот и преспокойно заедал куриной ножкой. Дядя Гога даже сказал ему:
- Смотри не покажи какой-нибудь фокус с исчезновением курицы Хозяин может неправильно понять тебя и обидеться.
Тошка подумал, что он может заедать мамалыгу уже не курицей, а собственными пальцами - они почти сварились.
Наконец мамалыга начала маленько остывать. Но ее тут же смахнули в корзину и шлепнули на стол новую порцию. Еще горячее первой.
Теперь Хабаджа длинным, тонким ножом разрезал бурую голову копченого овечьего сыра. Здоровенные ломти воткнули прямо в мамалыжные горки. Ломти сразу сделались мягкими, вязкими и резиново поскрипывали на зубах, а мамалыга стала еще желтее.
"Ладно, - подумал Тошка, - шут с ней, с обжигаловкой этой, поем хоть сыру. Ну, а Володя ясно почему так ловко управляется - его в цирке абхазец-буфетчик научил".
Вновь остывала мамалыга, и вновь приносили в котле горячую. А остывшую, как никчемного, пустого человека, сметали с дороги чтоб не мешал заниматься делом.
Женщина с темным, добрым лицом протянула Тошке деревянное ведерко. В нем лежали соты, полные меда и сонных пчел.
- Пчел не бойся, - сказал дядя Гога. - Они здесь почти не кусачие.
"Раз "почти", значит, все-такие кусачие", - подумал Тошка, но постарался как можно смелее ухватить пальцами кусок сотов, на котором было поменьше пчел. Как ни странно, они и вправду не укусили его.
Ужин подходил к концу. Вокруг веранды бродили круглоголовые, лохматые овчарки. Они не принюхивались к запахам еды, не виляли хвостами и не заглядывали умильно в глава сидящих за столом. Они вели себя достойно и солидно, как и подобает кавказским овчаркам. Даже когда они голодны.
Вот одна из них села неподалеку от Тошки, с равнодушным видом оглядела его и зевнула. Длинный красный язык свернулся влажной трубочкой.
- Можно дать ей костей? - спросил Тошка.
- Она не возьмет их у тебя. - Дядя Гога достал из кармана кисет с махоркой. - Здесь, брат, горы, в горах бывает разное, и поэтому собака должна верить только своему хозяину. Иначе это уже не собака, а холодная мамалыга.
"Да, - подумал Тошка, с уважением поглядывая на овчарок, каждая из которых была ростом с хорошего теленка. - Это тебе не свита Оришаури…"
После ужина мужчины долго курили, а потом начался разговор об организации базы отряда и о том, кто согласится быть проводником.
- Мой отец так говорит. - Тумоша тронул Ираклия Самсоновича за колено. - Хотите база называйте, хотите другие научное слово, отец называет - гости. Гости приносят в дом счастье. Отец благодарит вас за то, что вы нашли в горах его хутор. Он говорит, что поведет вас, куда скажете. Хочет еще раз сходить с геологами.
С трудом подбирая слова, Ираклий Самсонович сказал что-то по-абхазски. Тошка понял - благодарит за гостеприимство.
Все одобрительно закивали головами и заулыбались.
Тумоша взял с полки гармонь, приладил ее на колене, провел ладонью по басам. Они вздохнули тяжело, по-старчески. Потом задумчиво тронул пальцем одну перламутровую пуговку, другую, третью. Каждая ответила по-своему.
Он обвел глазами комнату: красноватые стены, кремневые ружья, висящие на козьих рогах, медвежьи шкуры на полу, портрет под стеклом, в правом углу, на самом почетном месте.
Все сидели тихо. Дядя Гога незаметно тронул Тошку за плечо - что-то сейчас будет.
Гармонь снова вздохнула, а потом высоким, совсем волжским голосом завела песню, протяжную и, как показалось Тошке, полную тревоги и боли. Тумоша наклонил лицо к самым мехам, и Тошка даже не заметил, когда вплелся в песню мягкий голос его земляка. Он пел по-абхазски, и чувствовалось, что песня сложена им самим и поет он о себе и о том пути, который привел его сюда, в горы.
Песня была очень длинная. Иногда кто-нибудь из гостей Хабаджи начинал тихонько подпевать Тумоше. Тошка вслушивался в звуки непонятного ему языка, такого непохожего ни на какой другой язык. Ему почудилось, что он несколько раз уловил знакомое слово. Вернее, не слово, а фамилию:
- Да-дешкелья-ни… Дадешкельяни…
На следующее утро, улучив минуту, Тошка подошел к Тумоше. Тот стоял возле лошади и смазывал ей потертую холку какой-то густой, резко пахнувшеи мазью.
- Скажите, Тумоша Хабаджаевич…
Тот рассмеялся. Смеялся долго и от души. Тошке казалось что рыжие веснушки так и прыгают по его широкому лось, скуластому лицу.
- У нас не бывает отчества, - сказал он наконец. - Все и так знают, что я сын Хабаджи. В паспорте это можно написать, а говорить ни к чему. Зачем тратить лишнее слово? Меня зовут Тумоша, и все. Хорошее имя?
- Хорошее… Скажите, Тумоша, о чем вы вчера пели? Мне очень надо знать. Понимаете, очень.
- Понимаю, земляк… - Тумоша посмотрел на Тошку голубыми с желтинкой глазами. - Я расскажу. За мукой на мельницу ехать надо. Вместе поедем, хочешь? Я расскажу, пусть начальник тебя пустит…
Глава 6. О чем пел Тумоша
На кожаной подушке седла сидеть было удобно и мягко. Стремена Тумоша подтянул повыше, и Тошка упирался в них носками ботинок, как научил его Володя.
- Носок вверх, пятки вниз, вот так. А шенкелем направляй ход лошади, и будет высшая школа верховой езды.
Тошка не знал, что такое шенкель, но спросить при Тумоше постеснялся и только кивнул головой - ладно, мол, разберусь.
Лошади мягко ступали по низкой, густой траве. Маленький босой мальчик побежал вперед, скинул с рогулек жерди, заменявшие ворота.
- Аземляк! - крикнул он Тошке. - Аземляк, здравствуй!
Тумоша усмехнулся, погрозил мальчишке пальцем.
- В абхазском языке, - сказал он, - раньше не было слов школа, колхоз, трактор, магазин. Они сразу пришли, как большая отара. Нужные слова, надо было отворить им ворота, быстрее пустить к себе. И тогда решили - прибавлять впереди букву "а". Вот они и стали нашими словами: ашкола, аколхоз, атрактор. Потому маленький Абзаг и назвал тебя "аземляк". Слышал, наверное, как вчера говорили…
Въехали в лес. Он стоял безмолвный, весь просвеченный поднимающимся солнцем. Большие серые валуны, обросшие рыхлым зеленым мхом, преграждали путь, и тропа покорно делала крюк, обходила их стороной. Иногда поперек тропы лежали стволы упавших деревьев. Лошади осторожно переступали через них, высоко поднимая тонкие, мокрые от росы ноги.
Тумоша ехал впереди. Его массивные плечи, обтянутые старой гимнастеркой, чуть сутулились. Он рассказывал, не оборачиваясь, глядя прямо перед собой на молчащий лес, на выбитую копытами тропу, на мозолистые корни столетних буков, ровесников его приемного отца.
Рассказ Тумоши
Я почти совсем не помню тех мест, где родился. Помню деревья. Такие здесь не растут. Высокие деревья, с серебряными листьями. Они стояли на берегу Волги. Такой реки здесь тоже нет. Где для нее найдешь в горах столько ровного места? Она была совсем тихая, не то что наша Галидзга или Улыс. Текла, будто утреннюю песню про себя пела, а они кричат, как гуляки, которые много араки пьют. Мне было лет восемь или девять, когда сильная жара все сожгла в нашем краю: и хлеб, и траву, и картошку. Отец пришел с фронта больной и старый, хотя ему было совсем немного лет. Война отнимает у человека молодость. Вместо нее оставляет шрамы, седые волосы и горечь в сердце. Отец воевал на Дону, на Украине, в Крыму воевал. Я его тоже почти не помню. Вот шинель помню. На ней впереди были красные такие, как застежки, поперек. Очень красивые. Еще запомнил: пустой дом досками забит, окон не видно - слепой дом. И крьша, как черные ребра, потому что всю солому сняли - в телегу сложили, лошадь кормить. Но лошадь не может долго есть солому, одну старую, гнилую солому. Бросили мы лошадь, бросили телегу, пешком пошли дальше. Много людей шло. Все говорили: Кавказ, Кавказ! Зимы там нет, работы много, еды много, люди незлые… Потом поезд нас вез, потом снова шли. Женщины падали, дети падали, некому было подобрать, некому было хоронить - все спешили уйти с земли, которая стала, как злой камень. Отец кашлял. Лица его не помню, помню, как кашлял. Сестра, Агаша, маленькая совсем была. Он ее на плечах нес. Шел высокий человек, шинель до земли и девочка на плечах. Это помню. Потом к морю пришли. Отец немного работал в порту, мать мешки шила. Однажды приехал комиссар Аршба, собрал митинг, сказал: "Советская власть выгнала князей и помещиков. В горах земли много пустует, руки к ней нужны. Кто землю понимает - пусть идет помогать, мешки каждый дурак шить может".
Мы пошли. Другие тоже. Человек пятьдесят, может, даже сто было. Вел нас проводник. Он шел, а лошадь его везла большой хурджин - такой мешок из ковра, в нем было много еды и араки. Шел быстро, а люди не могли быстро идти в гору - ноша тяжелая, дети, женщины ослабели совсем. Он пил араку, закусывал сыром и смеялся, глядя, как ползут по тропе люди. Тогда мой отец подошел к нему и сказал:
- Ты гад и контра! И когда мы опять увидим комиссара со станции, мы скажем, чтобы он шлепнул тебя.
Тот сначала схватился за нож, но потом струсил - много людей окружило его, и глаза у всех были тяжелые. Проводник отдал свой хлеб детям и пошел далыше. Бурчал что-то себе под нос, но шел.
На третий день он вывел нас на поляну, сказал:
- Ждите, я проверю, не снесла ли река мост.
Он оставил лошадь и ушел. А вернулся уже не один - за ним ехали люди в черных бурках, положив винтовки поперек седла. Это была банда князя Дадешкелиани.
Еще на станции все говорили:
- В горах бандиты. Князь Дадешкелиани - хозяин в горах. Никто ничего с ним сделать не может…
Но мы не боялись. Что у нас взять? У нас не было ни золота, ни хлеба, ни лошадей. Нищему бандит не страшен.
И вот теперь мы сами увидели "хозяина гор". Он ехал впереди отряда на темно-рыжем, почти красном, ахалтекинце. Лица его не помню, только усы. И еще лошадь. Красивая, я раньше таких не видел: шея крутая, сильная, высокая, уши, как две горсти торчком, и взгляд гордый, словно у человека. Красивая лошадь, дорогая. Проводник шел рядом с ним, держался за стремя.