Тошке пришлось подчиниться. Все остальное он слышал уже через дверь, урывками.
- Только через мой труп! - Это мама.
- Не надо быть такой паникершей, - возражает папа. - Ведь Антон все время будет находиться рядом с Гогой.
- Что меня больше всего и беспокоит. - Снова мама.
- В четырнадцать лет пора воспитывать в человеке призвание, - не сдается папа.
- А я научу его крутить сальто, - встревает Володя.
- Вам мало моего разбитого сердца, нужна еще и разбитая Тошкина голова?
- Медвежий шашлык! Рощи грецких орехов! Заросли черники! Запах сырого мха, словно запах веков! - Дядя Гога говорит, не останавливаясь.
- Я категорически за! - У папы, наверное, мочки ушей уже как рубины.
- Я уезжаю обратно в Нефтегорск! Делайте что хотите - бросает свой последний козырь мама.
- Оказывается, жены уходят не только от геологов, но и от бухгалтеров, - с размаху бьет мамин козырь дядя Гога.
- Гога! В той комнате все слышно!
- Абхазцы называют свой край Апсны - Страна Души. Страна Души!..
- У нас в цирке был буфетчик, абхазец. Такой душевный малый, всегда в долг отпускал…
- Апсуа - человек души…
- Я категорически за!..
- Только через мой труп!..
Так продолжалось долго. На улице уже совсем стемнело. в открытое окно влетали звуки вечерней улицы: вздыхал оркестр в Приморском парке, печально пели цикады, в порту громыхало и ухало что-то тяжелое и железное, а старый рыбак дядя Неофит, видно, немного подгуляв, выводил прокуренным басом:
Пусть ветер в клочья снасти рвет,
До порта тыща миль…
- Если уж вам так нужен этот, как его, коллектор, - в голосе мамы дрожали слезы, - то у Тошки есть дружок. Очень подходящий для вас. Здоровый уличный мальчишка, на год старше Тошки. Пусть он и сальто крутит и ест медвежьи шашлыки. Его зовут Бобоська…
- Бобоська не может! - не выдержав конспирации, крикнул в полуоткрытую дверь Тошка. - Он на все лето нанялся работать на "Красный Батум".
Семейный совет продолжался шепотом, и уже ничего нельзя было разобрать. Лишь изредка всплескивал мамин голос:
- Нет! Тогда я уеду в Нефтегорск!..
Спор явно затянулся. Результатов его Тошка не дождался. Он заснул. Ему снился косматый медведь, который, отбиваясь лапами от пчел, ел каштановый мед, стоя меж белых, как мраморные колонны, буковых стволов. Покончив с медом, медведь повернул к Тошке острую морду с мокрым клеенчатым носом и рявкнул:
- Коллектор Топольков! Подъем! Кто пропускает восход солнца, тот теряет год жизни!
Тошка открыл глаза. Перед кроватью в одних трусах стоял дядя Гога и размахивал гантелями. Окна были розовыми, солнце только вставало. Значит, год еще не потерян. Целый год жизни, огромной, удивительной и радостно-синей, как утреннее море.
Глава 4. "Я подарю тебе речку…"
Кло Тошка встретил на волнорезе. Он еще издали увидел ее красное в белый горошек платье. У нее и в прошлом году было такое. Наверное, ей нравится красное в горошек.
- А я уезжаю, - сказал Тошка. - В горы. Меня берет с собой дядя. Он геолог. Помнишь, я рассказывал…
- Помню… Что ты будешь делать там?
- Я буду коллектором.
- Коллектор бывает в канализации.
Тошка не обиделся.
- Нет, я другой коллектор, - сказал он. - Геологический.
- А что ты смыслишь в геологии?
- Ничего.
- Зачем же тогда тебя берут? По блату?
- Нет, просто там высокогорный воздух, каштановый мед и еще комаров нету.
- Так и говори, что едешь отдыхать. А то - коллектор!
- Я коллектором! - запротивился Тошка. - Младшим коллектором поисковой партии с окладом четыреста рублей в месяц.
- Значит, по блату…
Спорить с Кло было бесполезно. Ну, как ей докажешь, что он станет полноправным членом геологической партии. У него будет свой рюкзак и свои обязанности, и по утрам надо будет вставать до света, чтобы не проспать восход солнца и не потерять из-за этого целый год жизни. Доказывать подобное не имело смысла, все равно Кло не поверит, раз уж с самого начала решила не верить. Видно, ей просто жаль, что Тошка уезжает и они так долго не увидятся, до самой школы. Она одна будет приходить на волнорез, прижиматься спиной к мигалке и подставлять лицо шальному южному ветру. Посвистывая в фонарной решетке, он станет рассказывать ей о том, что творится в далеких портах, чьи корабли стоят в них под погрузкой, что привезли они в своих душных трюмах, какие песни поют матросы в синих от дыма портовых тавернах. А о том, что творится в горах, ветер рассказать не сможет. Он южный ветер, а горы подступают к городу с севера. Чтобы слушать северный ветер, надо стоять спиной к морю. Кло никогда этого не сделает. Да к тому же северные ветры молчаливы и сдержанны. И пахнут совсем по-другому - мокрым снегом и холодной лесной землей.
- Я привезу тебе каштанового меда, хочешь?
- Терпеть не могу мед!
- Ну, тогда вырежу трость из красного дерева.
- Что я, хромая?
- Поймаю какого-нибудь зверька…
- Морского зайца, пожалуйста.
И тут Тошку осенило! Не надо ничего привозить, надо всего лишь…
- Я открою неизвестную вершину. Или речку. И попрошу назвать ее твоим именем. Во!
Глаза у Кло сразу подобрели, она с любопытством глянула на Тошку, словно только его заметила.
- А разве там есть неоткрытые вершины? - спросила она.
- Должны быть! Ведь мы - поисковая партия. Мы самые первые. И если найдем что-то, имеем право дать название и нанести на карту.
Они спустились с волнореза. Пошли к городу мимо Старой гавани. Далеко в море густо дымил "Красный Батум". Дым поднимался из его трубы плотной, витой колонной. Ветер сгибал колонну в дугу, и она повисала над морем бурой радугой. Буксир тянул в гавань очередную ржавую коробку. Он надрывался из последних сил и кричал раздраженным, усталым голосом:
- Гу-у-у-у гу-гу-у-у! Гу-гу!..
- Это, наверное, Бобоська дергает сигнал, прощается с тобой.
- Наверное, Бобоська…
Они дошли до перекрестка Якорной и Каботажной улиц.
- Подожди меня здесь, на углу, - сказала Кло. - Я только письмо опущу.
Тошка остановился. Он не пытался уголком глаза прочитать адрес на конверте. Он знал, кому и куда это письмо. Черное море, капитану Ивану Алексеевичу Борисову…
Завтра Тошке уезжать. Рано-рано - их поезд отходит в семь утра. Мама напекла уже целую сотню беляшей и взяла с Володи честное слово, что он не будет учить Тошку делать сальто…
Когда они вышли на центральную улицу, Кло тронула Тошку за рукав.
- Я пойду к маме в редакцию. Она сегодня дежурит.
Мимо, поблескивая черными лакированными боками, катились фаэтоны. Их обгоняли автомашины и велосипедисты в белых майках. Над входом в кинотеатр "Победа" художник в измазанном краской комбинезоне натягивал полотнище рекламы: "Новый художественный фильм "Ожидание".
- Значит, едешь? - сказала Кло. - Старшим коллектором.
- Младшим…
- Это неважно. Возвращайся с удачей. Я буду ждать тебя…
Утром Кло пришла на вокзал, проводить Тошку. За ней увязался Морской Заяц. Он был в тельняшке. Нарисованные чернилами якоря красовались на его руках.
- Наколки буду делать, - небрежно сообщил Заяц. - Только вот порох достану.
- Зачем порох? - не понял Тошка.
Заяц снисходительно хмыкнул; он опять выставлялся перед Кло. - Сперва колют иголкой, до крови, потом трут порохом. И на всю жизнь останется.
- А зачем на всю жизнь? - спросила Кло. - Лучше чернилами. Надоело - можно вымыть и что-то другое нарисовать.
Морской Заяц, как всегда, не понял насмешки.
- Нет, - сказал он, - надо, чтоб навсегда. Я вот еще только надпись не придумал. Один мне тут советовал: "Любовь и смерть". Хорошая надпись, правда?
- При чем тогда якорь? Когда любовь, рисуют сердце.
- Нет, якорь лучше. - Морской Заяц посмотрел на свои руки, потом на Тошку. - Хочешь, тебе тоже наколю? Если вытерпишь.
- Сам-то вытерпи! - разозлился Тошка. - Я тебе порох хоть сейчас дам - у моего дяди полно патронов.
Морской Заяц и без того смертельно завидовал Тошке, его рюкзаку, потрепанной полевой сумке и геологическому молотку в брезентовом чехольчике. А тут еще патроны, которые Тошка может запросто взять у своего дяди. От зависти Заяц стал косить еще сильнее.
- Давай порох! - хрипло сказал он. - Иду на морское пари - все наколю! И надпись тоже.
Дядя Гога выглянул из окна вагона, сказал Тошке:
- Товарищ Топольков, прошу подняться в вагон. Сейчас тронемся…
Морской Заяц просто содрогнулся от этого "товарищ Топольков". Он готов был отдать все свои марки, все пятерки по английскому за полгода вперед и еще тельняшку впридачу, лишь бы его хоть раз назвали так же вот, как этого Тошку. При всех, конечно, и особенно при Кло.
Паровоз засвистел нестерпимо пронзительно, словно хотел, чтобы весь город узнал о том, что он отправляется в далекие края, в Страну Души. Кло прижимала к ушам ладони, а Заяц что-то беззвучно говорил, размахивая руками, - то ли предлагал новое морское пари, то ли требовал патрон с порохом.
Тошка стоял в тамбуре, мимо медленно плыли чугунные колонны, подпирающие стеклянный навес над перроном. Почему-то щемило сердце, он не знал почему. Кло махала ему платком, а Морской Заяц бежал рядом с подножкой, прижав к груди разрисованные кулаки.
- Захочу - до самого семафора не отстану! - кричал он Тошке.
Но поезд набрал ход, и вскоре полосатая фигурка Зайца скрылась из виду.
На следующее утро дядя Гога, Володя и Тошка вышли из вагона на маленькой белой станции. Белым здесь было всеи здание вокзала, и будка с кипятком, и сарайчик с вывеской "Камера хранения", и две сторожки с буквами "М" и "Ж", и даже фуражка на голове дежурного по станции.
- А полагается красная, - заметил Тошка.
- Он не хочет нарушать пейзаж. - Володя поднял рюкзак, взвалил его на плечи. - Пошли в тень.
Поезд постоял с полчаса, словно отдыхая после бесконечных подъемов и поворотов, и не спеша ушел обратно. Потому что дальше идти ему было некуда - сразу же за станцией начинались почти отвесные, заросшие лесом горы.
Дежурный снял фуражку и, обмахиваясь ею, пошел в буфет.
Сквозь чисто вымытое стекло окна было видно, как дядя Гога разговаривает по телефону. Лицо у него было серьезное и озабоченное, совсем не похожее на обычное дяди Гогино лицо.
- Сейчас придет машина, - сказал он, выходя на перрон. - Ираклий Самсонович уже второй день здесь. Успел договориться насчет лошадей и исходной базы. До нее полтора дневных перехода.
…Ираклий Самсонович оказался седым молчаливым человеком лет пятидесяти. Он внимательно оглядел Тошку с ног до головы и сказал:
- Подойдет…
Потом они засели с дядей Гогой в гостинице и часа два разглядывали карты, что-то отмечали на них и записывали в блокноты. А Володя вьючил лошадей. Делал он это здорово, будто всю жизнь работал коллектором, а не летал под куполом цирка в смертельном перекрестном полете.
- Я все жанры чуть-чуть знаю, я же эксцентрик, - приговаривал Володя, затягивая ремни вьючных ящиков. - И жонглирование, и баланс, и подкидные доски, и верховую езду тоже. Нас сперва всему учили, а потом уже мы делали собственный номер. Я, Колька Прохоров и Светка. А четвертый, Юра Шатров, потом пришел.
- Светка? Какая Светка? - удивился Тошка. - Дядя Гога говорил - братья Костерро.
- Ну, вроде братья и с ними сестра. Так публике больше нравится, когда всей семьей летают или прыгают.
- Значит, она тоже только партнерша?
- Да, была партнершей… - Володя погладил лошадь по крупу, согнал присосавшегося слепня. - Светка всегда очень любила лошадей. У нее и отец и мать наездники. Но она вот сделала с нами перекрестный, стала работать наверху… А у меня мама с собачками выступала. С беленькими такими, пушистыми… Война нас в Ленинграде прихватила. Мама умерла в блокаду, в сорок втором. От голода… А собачек потом съели…
Высоко в небе черными крестами висели орлы. А где-то, совсем рядом, гремела камнями буйная, насквозь серебряная река с веселым звонким именем Галидзга. На ее берегу нельзя было говорить нормальным голосом, только кричать, как на Турецком базаре.
Володя отвел лошадей к мосту, привязал их к обкусанной коновязи. Мост, шириной в полметра, висел на тонких стальных тросах. Он хулиганил, этот мост, - то уходил из-под ног, то вдруг неожиданно ударял снизу по подошвам. Идти по нему было и весело, и страшно. Весело потому, что мост плясал под ногами, а страшно потому, что по дну ущелья неслась бесноватая река.
Перейдя на ту сторону и вернувшись обратно, Тошка подсел к Володе. Тот был задумчив и грустен.
- Ну, это же не надолго, Володя, - попытался утешить его Тошка. - Только на год.
- Врачи всегда врут. У них профессия такая - успокаивать. Но все равно - не пустят наверх, я в коверные пойду или в униформу стану. Или на конюшню попрошусь. А Светка уйдет из Костерро и станет работать с отцом. - Он закрыл лицо обеими ладонями. - Все равно я вернусь в цирк, все равно!
- Конечно! А как же…
Ладони медленно поползли в стороны, как занавес в театре. На Тошку глянуло прежнее Володино лицо: одна бровь поползла вверх, другая почти совсем закрыла глаз, а нос забегал из стороны в сторону, точно обрадованный тем, что его больше не сжимают ладонями.
…В полдень маленький караван тронулся в путь. Ираклий Самсонович вел первую лошадь, дядя Гога с Володей - вторую и третью, а Тошка шел сзади, сам по себе. Рюкзак ему показался сначала совсем легким, не говоря уже о фотоаппарате с треножником. Но дорога шла в гору. Упрямо в гору, все круче и круче. Час шла в гору, два шла в гору, и спина от этого становилась какой-то чужой.
Дорога была каменистая, туго перевязанная сухожилиями корней; она все время сужалась, пока наконец не превратилась в тропу, заросшую по обеим сторонам низким, стелющимся по земле рододендроном.
Тошка шел уже совершенно механически, опустив вниз руки. Рубаха его была насквозь мокрой. Казалось, даже и рюкзак весь промок, и вообще он, этот проклятый рюкзак, набит не бельем, блокнотами и мамиными беляшами, а теми булыжниками, которыми вымощена грязная Трапезундская улица.
Перед самым Тошкиным носом мелькали отполированные до блеска подковы идущей впереди лошади. Громоздкие вьючные ящики скрывали от глаз весь остальной белый свет. Тошка видел только лошадиный круп, жесткую метелку хвоста да торцы вьючных ящиков. Больше всего Тошкино внимание привлекал хвост. Отличный длинный хвост! А что если схватиться за него и идти, как на буксире? Как-то в кино Тошка видел такое: люди ползли в гору, держась за лошадиные хвосты. Но то были приученные к подобному обращению кони, а эта Изольда - так почему-то назвал ее Володя - возьмет да и лягнет копытом.
Можно было, конечно, ничем не рискуя, попросту шепнуть Володе: прицепи, мол, мой рюкзак к вьюку, устал я.
Тошка уже совсем было решил так сделать, но тут вспомнил, что он не просто Антон Топольков, которому полезен горный воздух, а младший коллектор с окладом четыреста рублей в месяц. Как же он откроет неизвестную вершину или даже самый паршивенький ручеек, если не в силах донести до привала свой рюкзак. Нет, он будет тащить его наравне со всеми. Вот только бы уцепиться за конский хвост. В этом, пожалуй, нет ничего постыдного.
Тошка осторожно поймал кончик хвоста. Лошадь продолжала идти, монотонно цокая подковами по твердой, кремнистой тропе. Тошка шел сзади, держа хвост, как королевскую мантию. Наконец, он рискнул чуточку натянуть его. Лошадь не обратила на это никакого внимания. Тогда, пройдя еще полсотни шагов, Тошка повис на хвосте уже основательно.
- Вперед, Изольда! - прикрикнул на нее идущий впереди Володя. - Веселей, старушка, и не делай вид, что у тебя к хвосту привязан трактор. Меня не проведешь!
…Только под вечер караван вышел к перевалу. Здесь решили разбить лагерь. Ладони у Тошки одеревенели - лошадиный хвост был далеко не шелковым. Ныла спина, проклятый фотоаппарат всю дорогу стукал по ноге, и теперь она была в синяках.
- Володя занимается лошадьми, - распорядился Ираклий Самсонович. - Все остальные - по дрова!
Нагибаться Тошка не мог. Найдя сухую ветку, он падал на колени, а потом, опираясь на нее, с кряхтением поднимался. Что было на ужин, Тошка не разобрал. Он просто придвинул к себе миску, отломил от каравая кусину хлеба и макнул ее в горячее, пахнущее чесноком варево.
- Хороша моченка!
- Хорошая - согласился с ним дядя Гоша. - Чесночок за душу так и берет! Без него и еда не еда. И кроме того - профилактика!
- Какая? - не понял Тошка.
- Обыкновенная. Можно воду из любой лужи пить, самая живучая микроба подохнет от чесночного аромата. Проверено!..
Впервые в жизни Тошка ночевал у костра. Забравшись поглубже в стеганый спальный мешок, он не отрываясь смотрел в бездонное ночное небо, усыпанное крупными холодными звездами. Стреляли дрова в костре, шумно вздыхали развьюченные лошади, в лесу пронзительно звенели цикады и кто-то бродил, потрескивая сухим валежником. Рядом с Тошкой храпел на все лады Ираклий Самсонович, а дядя Гога сидел на ящике у костра и, задумчиво глядя в огонь, сосал махорочную козью ножку. На его острых коленях, обтянутых потертыми кожаными галифе, лежала двустволка. Тошка вылез из мешка и, взяв охапку сухих веток, подошел к костру.
- Ты чего не спишь? - спросил его дядя Гога.
- Да так чего-то… А что это в лесу все время хрустит? Может, медведь?
- Вряд ли. Скорее всего кабаны или барсуки. Медведя лошади за версту почуют и такой поднимут храп, что сам Ираклий Самсонович позавидует.
Дядя Гога встал и, подойдя к Ираклию Самсоновичу, перевернул его на другой бок. Тот что-то проворчал сквозь сон и, натянув на голову полу лохматой бурки, затих.
Утром Тошка проснулся первым. Буковый лес стоял вокруг потухшего костра мраморной колоннадой. В синих ущельях сонно ворочались клубы густого тумана. Маленькая речушка, прыгая по высоким каменным ступеням, с шумом бежала куда-то вниз, в непроходимые заросли черники. Крутобокий валун, весь поросший мягким мхом, преграждал ей путь, и речушка делала петлю.
Взобравшись на валун, Тошка увидел невысокую запруду из плетня и камней. От нее шел ряд перекрещенных жердей, на которые опирался желоб, выдолбленный из древесного ствола. Желоб круто спускался вниз. Сквозь щели, заткнутые мхом, тоненькими струйками сочилась вода. Тошка пошел вдоль желоба. Раздвинув кусты черники, увидел бревенчатый домик, такой, каким обычно рисуют избушки на курьих ножках. Домик тоже был на ножках, только не на курьих, а на крепких деревянных, сделанных из потемневших от времени бревен. Слетевшая с желоба струя воды била в лопасти, с легким стуком вращая колесо. Скрипел деревянный вал, и вся избушка мелко подрагивала.
"Мельница, - догадался Тошка. - Значит, где-то близко должно быть жилье".