Протирая глаза, Тошка медленно подошел к ним, все еще сжимая в руке свой топорик. Громадный медведь, подмяв под себя изломанные стебли кукурузы, неподвижно лежал, уперевшись острой мордой в исцарапанную когтями сырую землю. С оскаленных клыков медведя стекали капельки черной крови. Тошка посмотрел на Хабаджу. По вязаной кисточке его башлыка ползла испуганная светом фонаря большая зеленая гусеница.
Глава 8. Младший коллектор А.Топольков
- Держи ровнее совок! Все мимо сыплется! - Володя вытер рукавом взмокший лоб, посмотрел на кончик зубила. - Подточить бы надо…
Тошка, согнувшись в три погибели, прижимал к склону фанерный совок конструкции Костерро-четвертого. Они брали очередную пробу: Володя рубил зубилом борозду в склоне горы, а Тошка держал совок, в который сыпалась вырубленная порода. Пользоваться совком предложил Володя; до этого шел в дело обычный кусок брезента.
- Нужно быть творческой личностью, - сказал Тошке Володя и смастерил из фанерного ящика совок, который и стал основным рабочим инструментом младшего коллектора Тополькова.
Работа была несложной, но довольно нудной. Тошка так и сказал об этом Володе.
- Значит, не вышел бы из тебя цирковой артист, хоть ты и Антонио. - Володя размахнулся и ударил кувалдой по расплющенному оголовку зубила.
Тошка не собирался становиться цирковым артистом, но все же обиделся.
- Это почему?
- Нудной работы боишься. Жаль, нет где-нибудь здесь у Хабаджи цирка. Хоть самого завалящего. Я бы повел тебя показать, как по двести раз кряду повторяют одно и то же движение, один и тот же жест, чтобы добиться легкости, непринужденности, точности, автоматизма… Чтоб не ляпаться на край сетки и не рубить потом из-за этого пробы в горах Апсны, Страны Души…
Тошка смотрел на Володю снизу вверх, на его разгоряченное, влажное от пота лицо, на прикушенную губу и вспоминал свой разговор с дядей Гогой.
- Почему ты говоришь: он вряд ли вернется в цирк? - недоумевал Тошка. - Что он, хромой, как Тумоша? Он так крутит сальто и жмет стойки, что будь здоров!
- Этого мало, Антонио, мало… Есть у человека такой хитрый аппарат - называется вестибулярный. - Дядя Гога потрогал пальцем у Тошки за ухом. - Вот здесь он, во внутреннем ухе. Его дело определять положение человеческого тела в пространстве направлять его движение. Сложная штука. И необходимая. Особенно для воздушного гимнаста. Ты знаешь, что означает в переводе сальто-мортале?. Прыжок смерти. И если поврежден вестибулярный аппарат, то каждый такой прыжок может окончиться гибелью. Когда это не просто сальто на пляже, а сальто под цирковым куполом. Понял, в чем дело, друг Антонио.
- А у него… что, этот… вестибулярный…
- Да… После того как Володя неудачно упал в сетку. Полностью восстановить деятельность этого аппарата очень трудно, почти невозможно. В обычной жизни все будет, конечно, в порядке, а вот в перекрестном лучше не летать. Птицей ему, скорее всего, уже не придется быть. Этакая печальная история.
- Но он может пойти коверным! Или на конюшню. Зачем там вестибулярный аппарат? - не сдавался Тошка.
- Может… Может. Но, видишь ли, есть на земле профессии, которые берут человека в плен. Полностью, на весь его век. И просто состоять при этих профессиях, быть около них, смотреть, но не участвовать - нельзя, невозможно. Это во сто крат больнее, труднее, чем резко порвать, уйти, найти себе новое дело. - Дядя Гога помолчал, потом, видя, что Тошка продолжает упорствовать, добавил: - Можно ведь не ходить на маршруты, не жить в палатке, не таскать рюкзаки с образцами и все равно оставаться геологом.
- Как это?
- Да очень просто. Сидеть себе в управлении и заниматься обработкой чужих материалов. Помогать в обобщении собранных данных. Тоже нужное дело. И не надо будет есть пальцами мамалыгу. И хоть каждый день ходи в парикмахерскую. Но я бы чувствовал себя в подобном случае лишь находящимся при геологии, не больше. Вот и Володя. Я его знаю - он не согласится на половинку…
Тошка часто вспоминал этот разговор с дядей Гогой. Профессия, которая берет тебя в плен навсегда и без остатка! До сих пор он знал одну такую - профессию моряка. Оказывается, и геологи тоже тоскуют, если их руки не касаются нагретых солнцем или холодных от утренней росы камней.
А цирковые артисты - когда нет у них под ногами упругих опилок, а над головой - стеклянного неба, украшенного горящими звездами софитов. Они тогда, как моряки, которые сошли на берег и все оглядываются, оглядываются - видно ли еще взъерошенное ветром море и белые крылья улетающих за горизонт парусов.
Тошка вспомнил капитана порта, усатого и красноносого, в фуражке с громадным крабом. Он тоже, выходит, был только "при море" и не зря однажды жаловался Тошкиному отцу:
- Ну, какой я капитан? Одно название. Лучше б уж назвали директор порта или там заведующий… Капитан! Само слово чего стоит! И я был капитаном. Ходил во все порты мира, дважды тонул. Это была жизнь! А сейчас я ругаюсь с капитанами, штрафую капитанов, а сам лопаюсь от зависти к ним, разнеси меня торнадо на все тридцать два румба!..
- Ты будешь держать совок, как положено добросовестному младшему коллектору? - Володя сердито посмотрел на Тошку сверху вниз. - Как тюкну сейчас зубилом по лбу!
Он снова взгрызся в породу своим немудреным инструментом. Колкие, серые крошки полетели в совок.
- И чего мы потеем с этими пробами? - ворчал Тошка, прижимая животом ручку совка. - Все равно их выбросят, если мы найдем барит.
- Не выбросят.
- Выбросят. Кому они будут нужны, если барит уже найден! Что по ним тогда искать?
- По ним составят представление о геологическом строении района. На наше место придут разведчики, нароют шурфов, канав, точно определят мощность месторождения и где они там, под землей, пласты эти. А потом уж появятся эксплуатационники и начнут разработку, и пойдет барит вниз, к станции и дальше - куда надо.
- Ишь ты, как разузнал все! Не хуже Ираклия Самсоновича объясняешь.
- А ты думал! Я мужик въедливый, люблю, чтоб полная ясность имелась. А иначе и вправду нудно долбить эту черовтову гору. - Володя в последний раз стукнул кувалдой по зубилу, потом выскреб из бороздки оставшиеся крошки. Ну, как, веселее стало держать совок, когда узнал что к чему?
- Веселее. Прямо со смеху помереть можно.
- Ладно, следующую борозду рубишь ты, а я держу свой крошкособиратель.
Рубить следующую борозду не пришлось. Сверху, где работал дядя Гога, донеслось дребезжащее звяканье.
- Шабашьте, гражданы негры! Шабашьте-е! - кричал дядя Гога, гремя ложкой в пустом котелке. - Наступает благословенный час обеда! Все едят, никто не работает! А-ла ла-ла-ла! Шабаш!..
Тошка высыпал в бязевый мешочек содержимое совка, помусолив огрызок химического карандаша, поставил номер. Теперь можно было отправляться за дровами, что тоже входило в Тошкины служебные обязанности.
Интересные это слова - служебные обязанности. Это значит - хочешь не хочешь, а делай. Это тебе не уроки, которые, в крайнем случае, можно и не выучить. Здесь, если не сделаешь - товарищей подведешь или заставишь их за себя работать. Вот так. Надо собирать дрова…
Когда он с охапкой сухого плавника подошел к месту бивака, дядя Гога, засучив рукава, уже нанизывал на шампуры куски ярко-красного мяса. Шампуры, вырезанные из прутьев орешника, были длинные и острые, как шпаги мушкетеров.
- Шашлык из медвежьего мяса по сравнению с бараньим или там свиным шашлыком, - разглагольствовал дядя Гога, - все равно, что шапито по сравнению с каменным цирком. Вроде каменный и лучше, и красивее, а нет того особого, как говорят французы, шарма, очарования, что ли, которое присуще старым провинциальным циркам с брезентовым куполом.
- В шапито теснота, - не согласился Володя. - И сквозняки, как в трубе. Шапито свое отжили.
- Жаль, жаль, что отжили… - Дядя Гога взялся за новый шампур. - Я это к тому, что придет время, и отживет наш добрый геологический молоток. И младшие коллекторы не будут больше потеть с фанерным совком системы Костерро-четвертого. Просто уважаемый Ираклий Самсонович и, скажем, я усядемся в специальный геликоптер и полетим над горами и долами, посылая вниз какие-нибудь невидимые лучи. - Дядя Гога воткнул в землю шампур. - Вот так - вертикально, вниз. И перед нами на экране начнут плясать всякие спирали и синусоиды, и по ним мы будем как дважды два - четыре знать, где залегает барит, где молибден, где медь, где никель и вообще все что хотите. Мы будем одеты в белые сорочки с галстуками, на обед нам подадут котлетки по-киевски и никакого чеснока. Ни зубчика! А молотки и зубила будут лежать под стеклом в музее истории геологии.
- А медведи - жить в зоопарках, - добавил Ираклий Самсонович. - Под охраной сторожей.
- Прогресс, конечно, но все же геологический молоток - это вам не синусоида на экране. - Дядя Гога понюхал последний кусочек мяса, одобрительно покачал головой и надел его на шампур. - Геологическим молотком я простукиваю землю вслепую, как врач. Просвечивать же ее словно рентгеном - это уже нечестная игра, так каждый найдет что угодно… Впрочем, геофизики думают по-другому, а я человек отсталых взглядов, я из азартного племени романтиков, охотников и шашлычников. Ну, как там угли, Володя?
- Хороши угли! Мамонта зажарить можно…
Тошка сидел у самого костра, смотрел, как дядя Гога крутит над углями прихваченные жаром шашлыки. Угли сердито фыркали и неожиданно вдруг вспыхивали синеватыми языками пламени, Мясо тут же начинало шипеть, корежиться и истекать жирными мутными слезами. Но дядя Гога моментально восстанавливал порядок. Он брызгал на угли уксусной водой, и они сразу испуганно бледнели, покрывались серым пепельным налетом.
Жидкий сиреневый дымок стелился над самой землей. Он был пропитан пряным шашлычным чадом. Володя не выдержал, лег у костра, втянул в себя острый мясной дух и жалобно простонал.
- Я сейчас умру от голода…
- Не умрешь. - Дядя Гога потыкал кончиком ножа в крайние кусочки. - Задняя нога - лучшая часть для этого первобытного блюда. И промариновалась к тому же хорошо.
- Я сейчас умру от голода!
- А я говорю - не умрешь. Грех умирать, не отведав такого шашлыка. - Дядя Гога не спеша достал из рюкзака каравай хлеба. - Как вы думаете, Ираклий Самсонович, стоит ли нам сегодня возвращаться на базу? Может, заночуем здесь, а завтра дойдем до конца ущелья?
- Я сейчас умру от голода!!!
- Кажется, и вправду умирает… Ну, раз так - за стол, которого нет! Вперед, шашлыкоеды!
Огонь костра то взлетал вверх, врезаясь в темноту острыми клиньями алых языков, то стлался понизу, слизывая с земли сухую траву, то начинал извиваться и плясать, как краснокожий жрец, прищелкивая, подвывая, фукая в стороны сверкающими искрами.
Было хорошо сидеть возле него, всматриваться в гудящую, отливающую синевой сердцевину, где, дрожа, поднимаются раскаленные пурпуровые замки, скалят зубы красноголовые драконы, плывут объятые пламенем корабли. Потом все это с треском обрушивается, выметывая в ночное небо стаю перепуганных светляков. Подхваченные горячим потоком, они стремительно уносятся к самым звездам, царапая густой черный воздух. И там, наверху, гаснут и медленно возвращаются на землю. Никто уже не видит, как они бесшумно падают мягкими хлопьями сажи на листву, на траву, на воду, на плечи сидящих у костра людей.
А люди, когда они сидят вокруг костра, любят слушать и говорить. Костер развязывает языки. У него рыжая веселая душа, такая же рыжая, как волосы на Володиной голове.
- Вы помните песню, которую пел Тумоша в день нашего приезда? - спросил Ираклий Самсонович. - Интересная песня. Если можно так выразиться - песня-автобиография.
- Да, - согласился дядя Гога. - Я тоже кое-что уловил из нее. Любопытно, очень любопытно.
- Любопытно то, что здесь, оказывается, в двадцать втором году уже действовала банда князя Дадешкелиани. А помните, я вам рассказывал о встрече с ним на Псху? Ведь это было в тридцать третьем, спустя одиннадцать лет!
- Неужели он безнаказанно болтался здесь все эти годы?
- Нет, конечно. Как только прижимали банду, он ее распускал, а сам - за рубеж, как в воду. Потом опять всплывал. А на Псху тогда нам туго пришлось, очень туго…
Рассказ Ираклия Самсоновича
Был я в ту пору еще студентом. Работали мы летом тридцать третьего года на северном склоне Бзыбского хребта. Высота под три тысячи метров подпирает, условия, мягко говоря, неважные. Но зато работа преинтереснейшая и к тому же самостоятельная. Делали мы съемку. Я чувствовал себя бывалым горным волком - к тому времени мне привелось уже поработать в нескольких изыскательских отрядах: на Дзроше, в Сванетии и опять в Абхазии, на Дзышре.
Картами нас снабдили старыми, еще дореволюционными, район был мало изучен, карты эти врали на каждом шагу. По ходу съемки мы уточняли их; работа велась второй год, и довольно большое количество планшетов было уже приведено в божеский вид.
Попался мне в то лето кипрегель французской марки, почти новенький. К нему инструкция. На французском языке. Надо прямо сказать, что в ту пору иностранные языки изучали мы не шибко старательно. И все мои познания во французском ограничивались двумя-тремя словами. Сами понимаете, этого было явно недостаточно для ознакомления с инструкцией.
Но кипрегель есть кипрегель, и пока он работал честно и точно, никакой потребности в инструкции не возникало. В топографии мы разбирались неплохо, может, даже получше, чем в геологии, и работа у нас шла споро.
Обливаясь потом, таскали мы с точки на точку мензулу и старый заплатанный зонт.
Но однажды все-таки закапризничал мой кипрегель, что-то в нем, не помню уже, заело. Собрались мы, три практиканта, на консилиум и тут вспомнили про инструкцию. И так мы ее и этак - ничего понять не можем, хоть плачь! Провозились все утро.
Тут, смотрим, мимо пастухи гонят отару овец. Трое на редкость мрачного вида пастухов. И отара-то всего голов двадцать, маловато для троих таких молодцов. Остановились, потом подошли. Нам было не до них, кивнули им головой и вновь за кипрегель.
Тот из пастухов, который казался постарше, сухолицый, с серебристыми, аккуратно подбритыми усами, поняв, что мы бьемся впустую, протянул руку к инструкции.
- Зачем? - не понял я его.
- Дай посмотреть, начальник.
- Чего там смотреть? Это неинтересно.
- Неинтересно, когда не понимаешь. - Он полистал книжку и вдруг начал читать ее вслух. По-французски! Ошеломленные, мы стояли возле мензулы, открыв рты. А он читал. Главу "Возможные неисправности и их удаление в полевых условиях". И прямо с листа переводил нам. Это было нечто похожее на странный, пугающий своей нелепостью сон. Два других пастуха стояли неподвижно, с тем же мрачным выражением лиц. Чувствовалось, что они ничего не понимают не только по-французски, но и по-русски. Овцы сбились в кучу у их ног.
- Теперь вам все ясно? - спросил пастух, кончив читать инструкцию.
- Нет, не все.
- Что вы еще хотите уразуметь?
- Откуда вы знаете французский?
- Разве вы ничего не слыхали о князе Дадешкелиани? - спросил пастух, надменно приподняв бровь.
Мы слыхали. Банда князя скрывалась в труднодоступных районах, пользовалась полной поддержкой местных кулаков, из их рядов черпала пополнение и на их хуторах бесследно исчезала, словно растворялась в тумане.
Как только в горы пришла первая весть о начале коллективизации, так и появился Дадешкелиани. Падали на землю убитые активисты, горели хутора, разорялись мельницы, пасеки, стада. В горы вместе с ним пришел страх.
- В колхоз вступать? Нет! Я не хочу ссориться с Дадешкелиани. Вы, начальники, далеко, а этот бандит всегда рядом.
Несколько раз банду, как волчью стаю, обкладывали красноармейские отряды, но она в последнюю минуту все же уходила. Таинственно, точно призраки, исчезали в горах люди в черных бурках, люди Дадешкелиани.
И снова падали срезанные пулями секретари комсомольских ячеек, горели плетеные амбары с кукурузой, пропадали отары овец.
- Он уходит под землю, этот проклятый князь! Он продал душу черту! - шептались крестьяне.
А старые охотники и проводники, десятки лет бродившие в горах и знавшие каждую турью тропу, каждую пихту и каждое беличье дупло на ней, говорили так:
- Да, он уходит под землю. Это верно. В пещеры. Уходит в одном месте, а выходит в другом. И оно далеко от первого. Его еще ищут на Бзыби, а он уже поит коней в верховьях Гумисты.
И вот этот самый Дадешкелиани, кулацкий князь, стоял перед нами и с видимым удовольствием читал вслух французскую инструкцию по ремонту кипрегеля.
Инструкцию мы усвоили, как говорится, со слов. Кипрегель починили и съемку продолжали. Но с тех пор все время чувствовали на себе чей-то неотступно следящий взгляд. Он прятался под густыми бровями кулака Цвижбы, сдавшего нам под базу один из своих домов. И в оглядке встречного охотника, больше похожего на обычного горного бандита. А вскоре опять появился и сам князь. На этот раз он не был замаскирован под пастуха.
- Как продвигаются дела, молодые люди? - спросил он.
- Ничего, спасибо…
- Когда думаете, завершить работу?
- В конце месяца.
- Чудесно. Так вот, если кто-нибудь из вас до этого времени решит спуститься к морю, то не дойдет до него и в горы обратно не вернется. Он сгинет по дороге. Я не хотел бы этого, потому что мы с вами интеллигенты и должны суметь договориться, как это принято меж порядочных людей.
- О чем договориться?
- Мне нужны ваши карты. Уточненные, разумеется. Они могут пригодиться моим друзьям. У нас на Кавказе принято доставлять друзьям удовольствие. Итак, в вашем распоряжении еще полторы недели до полного завершения работ. Напишите записку своему начальству, что у вас все в порядке и что вы спуститесь к морю на главную вашу базу только по окончании съемки.
- Но кто же в таком случае передаст эту записку?
- Младший Цвижба. Он знает дорогу, не беспокойтесь, доставит письмо в срок и кому нужно.
Делать было нечего, пришлось писать. С этого дня мы стали фактическими пленниками князя Дадешкелиани. Как окаянные работали с зари и до зари, и кипрегель наш больше не ломался. Я думаю, что даже если б он и сломался, князь еще раз помог бы починить его.
К концу месяца мы закончили работу, перенесли все уточнения на планшеты и передали их Дадешкелиани.
- Я понимаю, молодые люди, ваше положение, - любезно сказал нам на прощанье князь. - Карты эти крупного масштаба и, таким образом, содержат элементы военной, так сказать, тайны. У вас могут быть неприятности. Мне не хотелось бы подвергать им таких милых и сговорчивых молодых людей. Вот расписка. В ней сказано, что я вынудил вас к подчинению силой. - Дадешкелиани вынул из кармана заготовленный лист бумаги, расписался внизу и придавил подпись печатью, вырезанной на его перстне.