- Хи-хи-хи! - заливался технолог, и только глухонемой сидел спокойно и неподвижно, следя сощуренными глазами за прыгающими по прилавку костяшками.
Время от времени он наливал в стакан из четверти густую красную "изабеллу" и пил большими жадными глотками.
Сидя на ступеньках раствора, Бобоська поглядывал по сторонам. Вдали, за прокопченными коробками домов, за сутолкой Турецкого базара блестело море. Оно набегало на берег кружевными валиками волн, лениво волоча за собой гладкую цветастую гальку. Подкравшись, волна прыгала вперед и рассыпалась на тысячи брызг. Со сварливым рокотом галька скатывалась обратно, в прозрачную зеленую глубину.
Подставив солнцу крутые бока, лежали рыбачьи лодки. Растянутые на подпорках, сушились сети, серебристые от прилипшей к ним чешуи.
"Хорошо бы сейчас сбегать искупаться, - тоскливо думал Бобоська. - Или в Старой гавани ставридку половить. С Тошкой…"
- Давай на все! - кричал Серапион, хлопая по прилавку ладонью. - Слушай ты, глухой-немой, на все давай! Аба!..
Обыграв Серапиона и допив вино, красильщики собрались уходить. Технолог долго возился с железной шторой- навешивал тяжелые замки. Бобоська не стал ждать, пошел по вечерней улице, засунув руки в карманы брюк.
Люди сидели на балконах, из открытых окон слышался говор, женский смех, треньканье мандолины.
"Заместо отца тебе буду…" - вспомнил Бобоська слова Серапиона. - Ишь ты какой!.. "Заместо отца…"
Он хорошо помнил своего отца - невысокого, загорелого человека в тщательно отутюженных брюках-клеш, в фуражке с золотым крабом. Возвращаясь из плавания, отец привозил чудные розовые раковины с морским шорохом внутри, толстые плитки шоколада, цветные открытки с видами далеких заокеанских городов. Он нажимал на Бобоськин нос твердым пальцем и говорил:
- Ну, как дела на берегу?
От пальца пахло табаком. Курил отец обычно кейпстон, и пряный запах этого табака надолго поселялся в комнатах. Отец уходил в плавание, а запах жил в подушках, в занавесках, в полотенце. И казалось, что отец еще дома и Бобоська снова услышит утром его веселый голос:
- Эй, на полубаке! Свистать всех к завтраку!..
"Заместо отца тебе буду", - снова вспомнил Бобоська. - Чего захотел, черт костлявый…
На углу его догнал глухонемой. Вынул из кармана оранжевую круглую коробку с черной кошкой на этикетке. Покрутил ее в руках, потом оттопырил большой палец: мировая, мол, вещь, бери.
- Не надо. - замотал головой Бобоська. - Солить я их буду, что ли? Больше не надо…
Глухонеыой спрятал коробку в карман и, мрачно глянув на Бобоську, свернул в переулок.
Рыбак шел по улице, стуча тяжелыми кожаными бахилами. На нем были штаны из брезента, такая же куртка и клеенчатая зюйдвестка. Он широко шагал, посматривая по сторонам и дымя самокруткой. В руке рыбак нес громадного морского петуха - эту самую удивительную из всех рыб, которых когда-либо приходилось видеть Тошке. Передние плавники петуха, каждый с Тошкину кепку, топорщились словно крылья. Они были ярко окрашены во все цвета радуги. Сужающееся к хвосту тело поблескивало в лучах солнца, вздрагивало и переливалось синим и золотым. Хвост петуха чиркал по асфальту, оставляя на нем темные мокрые полоски. Прохожие оборачивались, смотрели на морское чудо.
- Эх, и красавец!..
- Почем хочешь за него?
- Пятьдесят рублей, - отвечал рыбак.
- Дорого.
- Иди поймай такого. В нем три кило чистого мяса и еще пуд красоты.
- Поди, уже попахивает от этой красоты.
- Да он еще живой! - Возмущенный рыбак поднес петуха к самому носу сомневающегося прохожего. Рыба из последних сил дернулась и угодила тому хвостом по уху.
- Ну как, попахивает? - смеялись вокруг.
- Что он тебе шепнул на ухо, приятель?
- Почему ты не дал ему сдачи?
Рыбак пошел дальше. Петух, выпучив большие стеклянные глаза, смотрел в лазурное, совсем как его чешуя, небо.
- Отдайте мне за сорок, - сказал Тошка, догоняя рыбака.
- За сорок? - удивился тот. - А откуда у тебя деньги, пацан?
- Я накопил.
- Хм! - рыбак с сомнением поглядел на Тошку. - А пятьдесят ты не накопил?
- Нет.
Рыбак еще раз оглядел покупателя с головы до ног.
- Неохота мне до базара тащиться. Жарко. Ладно, гони сорок и забирай петуха. Даром отдаю.
- Пойдемте. Я живу в этом доме. Я быстро. А вы пока в беседке посидите. Там прохладно.
- Давай пулей. Некогда мне…
Минуты через две Тошка снова стоял перед рыбаком, сжимая в кулаке свернутые трубочкой десятирублевки. Тот пересчитал деньги и небрежно бросил петуха в подставленное Тошкой ведро.
- Матери скажи, чтобы жарила на ореховом масле. Вкуснее будет…
Тошка прикрыл петуха газетой и побежал через дворы, напрямик к порту. Спустившись к устою пирса, он зачерпнул воды и поставил ведро в тень. Петух отходил долго. Вначале он только шевелил выпуклыми жаберными крышками, потом расправил свои цветастые крылья и наконец повернулся всем телом, устраиваясь поудобнее в узком ведре…
Десятого августа жена капитана Борисова, как и обычно, в восемь утра вышла на лестницу. Она спешила в редакцию. У самых дверей ее квартиры стояло жестяное ведро, прикрытое фанеркой. Сверху была положена оранжевая круглая коробка с изогнутой черной кошкой на этикетке. По коробкой белела записка. Кто-то неизвестный написал крупными печатными буквами, видимо, стараясь скрыть очерк:
"Поздравляем с годовщиной известного вам события на борту парохода "Колхида". Примите наши скромные подарки. Все будет в порядке. Неизвестные вам друзья.
Т. и Б."
Прошло несколько дней. Тошка по-прежнему ходил в Старую гавань ловить ставридку. Но без Бобоськи там было как-то непривычно и грустно.
- Где твои кореш? - спрашивал его боцман Ерго.
- Работает он. Где и раньше, у Серапиона…
Ерго качал курчавой головой. Култышка его сердито хрустела по гальке.
- Плохой человек этот Серапион. Лучше бы парень пошел куда-нибудь на буксир, в юнги или в камбузе помогать.
- Он пошел бы, да не берут. До шестнадцати лет не разрешается. Года не хватает.
- Плохо это, олан, плохо. Серапион даром кусок хлеба не даст, хорошему делу тоже не научит. Потому что сам не знает.
Тошка одиноко сидел на стальной перекладине каркаса и, прищурив глаза, следил, как вьются около крючка стремительные ставридки. Тонкая леска подрагивала на его полусогнутом указательном пальце. Было скучно и жарко. Боцман Ерго, припадая на култышку, бегал по берегу и ругался с газорезчиками. Прикрыв глаза очками, они небрежно кромсали борт большого неуклюжего танкера и даже не огрызались. Тошка смотал удочку, спрятал ее в щель меж двумя сваями и, выбравшись из-под навеса, направился к воротам Старой гавани…
Он застал Бобоську, когда тот перевязывал шпагатом большой сверток. Сушеный Логарифм стоял рядом и что-то скрипел себе под нос.
- Сейчас! - крикнул Бобоська из подернутой паром полутьмы красильни. - Я быстро.
Они пошли по разморенной от жары улице. Камфорные деревья пахли аптекой. На газонах горели огнем канны.
- Отнесем заказчику сверток и пойдем закусим, - предложил Бобоська. - Ты обедал?
- Нет еще.
- Тогда пошли на базар. Пойдешь? Пенерли закажем.
Они сдали под расписку два перекрашенных платья и, впрыгнув в автобус, вернулись на Турецкий базар.
В закусочной было прохладно и пусто. На веранде под тентом стояли столики, покрытые клеенкой. За одним из них, уронив голову на скрещенные руки, спал глухонемой.
- Опять насосался, - сказал Бобоська. - Только и делает, что пьет да спит. И за что его Серапион в мастерской держит?
Глухонемой поднял голову, словно услышал Бобоськины слова. Лицо у него было красное и мятое. На голых до локтя руках синела татуировка: кресты на могилах, похожий на байдарку гроб с сидящей в нем женщиной, ползущая по кинжалу змея. И еще сердце, пылающее огнем за толстой тюремной решеткой. Из сердца вырывались языки пламени и, по правде сказать, оно больше смахивало на редиску с пучком ботвы.
Глухонемой посмотрел на Бобоську исподлобья, что-то угрожающе промычал и, пошатываясь, спустился с веранды. Он шел боком, словно краб.
- Отчего он глухонемой? - спросил Тошка.
- Скорпион говорит - от контузии. Под бомбежку попал в Керчи.
- Страхолютый он какой-то.
- Живоглот, - подтвердил Бобоська.
К столику подошел усатый официант в пестрой от пятен полотняной куртке.
- Что будем кушать, что будем пить? - осведомился он грустным басом.
- Дай нам, Сандро, два пенерли и бутылку "изабеллы", - с независимым видом ответил Бобоська. - И еще сыру.
- Пожалуйста, молодой человек!..
Официант вытер клеенку рукавом своей куртки, поставил на стол два граненых стакана, солонку и тарелку с нарезанным лавашом. Потом он ушел, покручивая торчащие в стороны усы.
- Ты заказал вино? - шепотом спросил Тошка.
- Ага, "изабеллу". Она сладкая.
- А если увидят
- Кто увидит?
- Ну, директор школы.
- Директор школы тебя еще не знает. Он только чиркнул на бумажке: "Принять Тополькова с первого сентября в седьмой класс". А какой из себя этот Топольков, твой директор и понятия не имеет.
- А вдруг соседи или папины знакомые? Вино ведь.
- Да ладно тебе! Заладил: увидят, увидят. Оно слабое совсем, как пиво. И потом ты ведь со мной, не один,
Тошка глянул на друга. Тот сидел, положив локти на спинку стула, зажав в уголке рта дымящуюся папиросу.
Бобоська казался совсем взрослым в своей накинутой на плечи кожаной тужурке и брюках-клеш.
Снова появился официант, принес шипящие пенерли, тарелку с сыром и темную запотевшую бутылку.
- Самый горячий и самый холодный, - сказал он, ставя все на стол. - Тридцать шесть рублей. Кушайте на здоровье.
"Тридцать шесть! - ужаснулся Тошка. - А где мы возьмем такие деньги?"
Но Бобоська уже протягивал официанту червонцы. Тот спрятал их в большой потертый бумажник и, шевеля усами, направился на другой конец веранды.
Вино было терпковато-сладкое и очень холодное. Оно вязало рот и ударяло в голову крепким виноградным духом. Тошка отпил немного и поставил стакан на клеенку.
- Ну, как там они? - спросил Бобоська, разрезая пенерли. - Ты не забыл подарить пудру?
- Нет, что ты! Я все положил перед дверью, а сам следил с площадки четвертого этажа.
- Взяла?
- Да. Прочитала записку, улыбнулась. Потом постояла, постояла и зашла обратно в квартиру.
- А в записке ты написал, что и от меня тоже?
- Конечно.
- Сам-то ты что подарил?
Тошка замялся.
- Да так, пустячок один… Случайно подвернулся.
Бобоська молча покрутил свой стакан.
- Чего не пьешь? - спросил он.
- Не хочется.
- Привыкай, олан! - сказал Бобоська голосом боцмана Ерго. - Моряк должен пить вино. Я вот еще с годик покантуюсь у Скорпиона, а потом подамся на какую-нибудь посудину, которая ходит в загранку. У хромого боцмана до черта знакомых, он поможет мне устроиться. Как ты думаешь, поможет?
- Конечно поможет. Он добрый.
- Уйду я в плавание. Куда-нибудь далеко. В Южную Америку или к Новой Зеландии. И буду присылать тебе письма. С красивыми марками.
- Я тоже ушел бы с тобой в плаванье… Только мне еще сам понимаешь, четырнадцати даже нет.
Бобоська снова покрутил свой стакан темными от краски пальцами. Потом посмотрел куда-то в угол веранды и ответил:
- Чего тебе уходить? У тебя вон отец с матерью и, опять-таки, школа. Тебе уходить ни к чему…
В мастерскую они возвращались, когда на размякшие от жары тротуары уже ложились длинные синие тени.
- Сейчас Скорпион опять погонит меня со свертками. Последние три дня у нас работы по горло. А потом целую неделю загорать будем. - Бобоська подпрыгнул, сорвал серебристый изогнутый лист эвкалипта. Помял его пальцами, понюхал. - Пахнет хорошо, а комары боятся. Знаешь почему?
- Нет.
- И я не знаю. Надо Сушеного спросить. Этот все знает. А уж если чего и не знает, так соврет в момент.
- Уходил бы ты от них, Бобоська.
- Вот паспорт получу - и ходу. А пока малость побегаю по адресам. Скорпион не жадный - то тридцатку сунет, то червонец. Премиальные, говорит. И еще тетке платит. Успею уйти.
- А школа?
- Что школа? Все равно я через год в плаванье подамся…
На пороге мастерской стоял Сушеный Логарифм в длинном сатиновом халате и в галошах на босу ногу. Счетная линовка торчала из нагрудного кармана. Он посмотрел на ребят тусклыми, как у дохлой кефали, глазами и сказал, словно веслом в уключине проскрипел:
- Ты опять шлялся с кем не надо? Серапион тебя как инструктировал? Ты разносчик материальных ценностей. И нечего авару со всего города за собой таскать.
- Он не авара, - заступился за Тошку Бобоська. - У него отец главным бухгалтером работает.
- Послушай, мальчик, - скрипнул Сушеный Логарифм, поворачиваясь к Тошке. - Если ты еще раз покажешься возле нашей лаборатории, я тебя такой красочкой обрызгаю, что ни одна химчистка не выведет. И папаша твой, главный бухгалтер, за испорченный костюмчик тебя ремешком, ремешком. Вот так. А ты, Бобоська, о премиальных забудь, до конца месяца, по крайней мере.
После этого Тошка не ходил больше в мастерскую на Турецкий базар. Зачем же лишать друга премиальных, отвлекать его от серьезных, взрослых дел?
До начала занятий оставалось еще целых две недели, Тошка почувствовал себя ужасно одиноким и даже перестал ловить рыбу в Старой Гавани. Он уходил теперь с утра на волнорез, ложился на еще не успевшие согреться бетонные блоки и смотрел в теплое, бесконечное небо.
"Был бы у меня друг, - думал Тошка. - Сильный и все на свете понимающий. Чтоб был он взрослым и смелым, и лучше всего моряком. Но чтобы у него всегда находилось время для задушевного разговора со мной. Разговора с глазу на глаз, по-мужски откровенного и прямого. Чтобы от этого человека не было никаких секретов… Вот Бобоська. Он друг, конечно. И он почти как взрослый и почти моряк. Но все-таки это не то. Почему? Не знаю…"
Тошка чувствовал - Бобоське плохо. Несмотря на то, что он ходит в закусочную есть пенерли и пить "изабеллу" и получает от Скорпиона премиальные. Ему все равно плохо, а он, Тошка, не знает, как можно помочь товарищу. Спросить отца или маму? Но мама обязательно скажет:
"Ах, опять эти уличные дружки! Босяк твой Бобоська!"
А что если Ерго? Но у того и без Бобоськи хватает забот в Старой гавани. И к тому же боцман, конечно, повторит свою неизменную фразу:
- Пусть он уйдет от этого Серапиона. Плохой человек Серапион Изиашвили - я его давно знаю…
А уйти нельзя. Тетка будет кричать и жаловаться, что у нее не хватает на жизнь…
Вот если б Женщина с Грустными Глазами… Она, вероятно, сумела бы во всем разобраться. Она ведь спецкор…
Тошка лежал на спине и смотрел в небо. Неторопливые облака лениво брели по нему, цепляясь друг за друга. Мимо волнореза прошли фелюги - парусные суденышки с высокими бортами. Впереди - большая и черная. Косой парус, как воронье крыло. Она шла легко и бесшумно, зарываясь в невысокую зыбь острым хищным носом. Тошка знал, что фелюги ведут в пограничных водах лов тунца по специальным разрешениям. Об этом ему рассказывал Ерго.
- А как называются эти фелюги? - спрашива Тошка. - На борту что-то написано не по-нашему.
- Жулики они называются, - сердито отвечал боцман. - Особенно тот, черный. Если человек честный, свою лодку в черный цвет незачем красить.
Но Тошка любил определенность. Просто "жулики" его не устраивали. И он прозвал фелюгу "Черной пантерой". Двум другим названия никак не придумывались, и они ходил до поры до времени просто в "морских жуликах".
Прикрыв глаза ладонью, как козырьком, Тошка смотрел на "Черную пантеру". Ловко накренившись, она прошла мимо волнореза, обогнула его и взяла курс на Нижний мыс.
Рулевой в закатанных по колено полосатых брюках закрепил румпель, свесил за борт ноги и закурил длинную трубку с тонким, как карандаш, чубуком.
Тошка снова стал смотреть на облака. Он все пытался представить себе этого самого друга, который сразу бы все понял, все объяснил, протянул бы сильные, загорелые руки и распутал без труда любой сложный узел.
И вдруг неожиданно на краю волнореза, там, где стояла мигалка, он увидел человека в зеленом бархатном камзоле, треуголке и в высоких кожаных ботфортах с серебряными пряжками. Незнакомец стоял, расставив ноги, заложив ладонь за широкий пояс, и весело смотрел на Тошку.
- Здорово, старина! - крикнул человек хриплым от соленого ветра голосом. - Будем знакомы, меня зовут капитан Штормштиль…
Глава 5. Капитан Штормштиль и его юнга Клотик
Облака плыли по небу одно за другим. Они не спеша спускались к горизонту и ложились на воду, словно насухо сбитые яичные белки на голубую тарелку. Далекий пароход тащил за собой лохматые струйки дыма. Тошка лежал на жестком бетонном блоке и слушал, как шуршит, катая гальку, мелкая веселая волна.
"А здорово я придумал - капитан Штормштиль. Это, конечно, бывалый морской волк, который прошел через все океаны, побывал у Огненной Земли и в проливе Беринга, на Мадагаскаре и в Саргассовом море. Он все видел и ничего не боится. У него крепкая рука верного друга, и белые зубы, и курчавая борода под твердым, выступающим вперед подбородком…"
Тошка закрыл глаза. И сразу же по бетону волнореза простучали тяжелые кожаные ботфорты.
- Привет вам, капитан! - сказал Тошка. - Как прошло плаванье?
- Отлично, старина! Надо сказать, мой бродяга клипер имеет отменный ход. При хорошем ветре он без труда обставит кого угодно.
- Я это сразу приметил, капитан. Вы еще были в пяти кабельтовых от берега, когда я сказал себе: эге, черт побери, этот клипер может потягаться с самой "Катти Сарк", А как, кстати, назьшается ваш корабль, капитан?
- "Фантазия", старина. По моему, это неплохое слово, как ты думаешь?
- Конечно. Просто великолепное! Большой ли экипаж у "Фантазии"?
- О нет. Всего лишь двое. Я и мой верный юнга. Этого вполне достаточно.
- Юнга?
- Ну да. Вон он стоит на спардеке и чистит мои пистолеты.
Тошка покрепче зажмурил глаза, и тут же у волнореза закачался легкий трехмачтовый клипер с острыми, изящными обводами, с палубой из темного дуба, с парусами, аккуратно собранными и уложенными вокруг рей, широких, как объятия друга.
На спардеке стоял юнга в фуфайке и замшевых штанах, заправленных в голенища ботфорт. Засучив рукава, он лихо чистил длинноствольные тяжелые пистолеты. У юнги были тонкие волосы цвета золотистой соломы и голубые глаза. А ресницы прямые и черные.
- Гром и молния, капитан! - сказал Тошка. - Я где-то видел уже этого малого.
- Его зовут Кло… то есть Клотик. Лучшего юнги не сыскать от Гренландии и до пролива Магеллана, клянусь сороковыми широтами!
- Но как вы вдвоем управляетесь с таким большим судном?