Я на отца не похож в том смысле, что кроме работы мне всегда будет любопытно многое другое: люди, их отношения, все подряд – от политики до строения цветка, важно, чтобы любопытство не помешало основному. А ситуация на сегодняшний день такова, что из школы я выйду с медалью. Ни у кого в этом сомнения нет. И у меня почти нет.
Кончилось у меня с Марьяной, ничего тут не поделаешь. Помог и еще один случай.
В этот день нашей классной Аннушке стукнуло пятьдесят. Школа ей самовар подарила, а наш родительский комитет – бра. И надо было забрать из школы две стопки тетрадей с контрольными. Мы с Инягиным потащили сумки к ней домой. Бра должны были повесить, а также проверить, что с проводкой. Вот ведь женщины: сама физик, а с проводкой справиться не может!
В автобусе к Аннушке подошла модная девица, очень даже модная и вся застенчиво-вызывающая. Оказалась ее бывшей ученицей, а теперь студенткой Московского театрального института. Аннушка пришла в восторг, что ее ученики в артисты выходят, обе защебетали, заохали, засмеялись. Аннушка и говорит:
– А у меня уже вон какие ребятки подросли. А помнишь, как ты в моем классе вожатой была, театральный кружок организовала и репетировала "Кошкин дом"? А еще ты доказывала, что каждый человек должен в театре хоть по одному разу сыграть себя самого.
Студентка стала смеяться и говорить, что у нее было много завиральных идей. А я уже не слушал – я думал про разговор с Марьяной после театра. Как же я мог до такой степени заблуждаться? Кто она – Земляничка? С какой неподдельной искренностью, с каким вдохновением выдает краденые мысли и стихи за свое! И зачем ей цепочка, которую она, естественно, надеть не сможет, потому что я же ее уличу в воровстве? Не клептоманка ли она?
Этот факт с "театром одноразового актера" меня неприятно поразил. Но это была уже мелочь среди событий последнего времени. А после своего трудного "возвращения" к родителям, когда я преисполнился человеколюбия, история с Марьяной не очень здо́рово волновала меня. Только странно вспоминать, как я сходил от нее с ума. И смех и грех! И не знал я, как объяснить ей, что неинтересно мне больше целоваться, не тянет. Нет больше девочки-землянички, не существует ее.
Просит: "Помоги с алгеброй, я двойку завтра по контрольной схвачу". А я должен был встретить после работы маму, чтобы зайти в универмаг и купить ботинки. Сказал ей. На другой день точно – двойку получила, идиотка! То ли по тупости, то ли мне назло. Разве поймешь девчонок?
Тут заявляет после уроков:
– У нас теперь есть свой дом.
– Какой дом?
– Пойдем сегодня – покажу.
Пристала со своим "домом". Пошел с ней. На чердаке устроила "комнату". Стол, застеленный старой портьерой, два стула, сундук, торшер (разумеется, не светит) с голубым помятым колпаком и диван, из которого прут пружины. На слуховое окно кружевную тряпицу нацепила. Театр, помойная декорация.
– Нравится? – В глаза заглядывает, за руку берет, на диван опускается и меня тянет. Жалкая какая-то. Отпустила руку, глаза отвела, молчит. И я молчу.
– Через три месяца мы расстанемся, – говорит наконец. – Ты в Москву уедешь?
– Да, – отвечаю, – а ты?
– А что я? Останусь.
– А что будешь делать?
– Манекенщицей сделаюсь, – говорит и странно улыбается – робко и с вызовом. – Не гожусь? Во мне что-то не так? Может, ноги у меня кривые?
Она скидывает туфли, задирает форменное платье, вытягивает ноги и выгибает носки.
Я смотрю на ее ноги в колготках. Сбоку строчка зашита простой ниткой. Выше колена ноги полные, плотно прилегают друг к другу. Я дотрагиваюсь, провожу рукой по ее ноге, чувствую тепло. Меня как магнитом к ней притягивает. А Марьяна застыла, не шевелится, и я с ужасом соображаю, что она на все готова.
Отчего так сердце бухает? От близости ее? Все возмущается во мне, потому что опять обман! Я делаю усилие, отрываюсь от Марьяны, неуклюже отскакиваю. Вероятно, я смешон. Говорю с притворным хохотком:
– Ты что, соблазняешь меня?
– Может быть… – отвечает и тоже сдавленно смеется, с кокетством, чудится мне.
И такая неприязнь во мне поднимается, что я говорю:
– Не надо этого. Не надо!
– Не кричи, – просит она, и лицо у нее становится испуганным.
– Совершенно не надо, – повторяю я.
Она уже глаза утирает, а мне хочется унизить ее, сделать больно, оскорбить, но язык не поворачивается открыть то, что я знаю про нее, и поэтому я ору:
– Найди себе другого дурака! Скажи ему, что гнездышко готовила для него и никогда в жизни ни с кем не целовалась и не лежала в постели!
– Кретин несчастный! – рыдает она и топает ногами в колготках по чердачному полу, засыпанному битым кирпичом.
Я иду по сверкающей весенней улице, тяжело на сердце, но я осознаю: тяжесть скоро пройдет, зато я избежал ужасной опасности и наконец-то свободен. Я даже немного горд: у меня был разрыв с женщиной, со слезами, криками и всем, что положено.
Вечером я неожиданно вспоминаю планы насчет Динки и с сожалением думаю: теперь Марьяне ее не оставишь. Ну да ладно, пристрою куда-нибудь.
Когда я вышел вечером гулять с Динкой, я еще не знал, что поеду на улицу Пушкина.
Алла открыла сразу, будто ждала. Она присела перед Динкой и прижалась щекой к ее голове.
– Альма, Альма, – приговаривала она. – Ты меня помнишь?
Конечно, помнит, в этом не было сомнений. Динка выражала радость, но, как мне показалось, сдерживалась, чтобы меня не обидеть. Поглядывала на меня.
Я снова сидел в старом мягком кресле.
Алла сказала:
– Я себе места не могла найти, когда ты убежал. У тебя такое лицо было! Я боялась за тебя. Ты прости, нехорошо все получилось.
Потом мы ели морскую капусту. А потом она рассказала, что Румянцев умер от опухоли в мозгу. Он трижды тонул (один раз очень страшно, в болоте), раз попал в автомобильную аварию, однажды еле спасся из горящей тайги. Его постоянно окружали опасности. А умер он на больничной койке, прооперированный. Друзья присылали лекарства со всего света, друзей было много. Но не помогли лекарства.
Алле было тяжело об этом говорить. Но она, слава богу, не плакала. Наоборот, глаза у нее стали сухие, даже без блеска, совсем пересохли. А вот голос дрожал.
– Он стал много пить. Я думаю, он знал, что очень болен. А я не догадывалась. Из последней своей партии он приехал загорелый, веселый. Привез новые песни. Мимоходом заметил, что почему-то часто болит голова да пальцы иногда немеют, не может как следует зажать струны на гитаре. Вроде сам удивлялся этому. Потом больница.
– Почему же Динка не захотела с вами остаться? То есть Альма…
– Она ведь здесь никогда и не жила. И Виктор здесь не жил. Бывал. Иногда и день, и два. А жил у матери, и Альма с ним. Он брал ее в поле. Наверно, дом для нее был там, где Виктор. – И вдруг спросила: – Ты к бабушке собираешься?
– Не знаю.
– Съезди. Она, ей-богу, нормальная старуха, незанудная, все понимает, и совсем одна.
Алла захотела меня проводить. Луна была полная и стояла над улицей Пушкина, как электрический фонарь, желто-оранжевый, с мутным ореолом. Алла продолжала вспоминать:
– Отпуск у него был длинный. Я просила, чтобы мы хоть раз поехали вместе к морю. Ничего подобного. Собрал местных мальчишек и ушел с ними в поход. Построили плоты, сплавлялись по Куте. Ты знаешь, сколько мальчишек на похороны пришло! Один мне сказал на кладбище, что всем обязан Виктору, иначе стал бы хулиганом, наркоманом и сидел бы в колонии, и Виктор ему как отец. Они под окнами больницы дежурили…
Все что попало рассказывала. Но мне не было горько, ей было горше.
Прощаясь, она обронила:
– Я – Альма.
Понятно, что она хотела сказать. Только я ведь тоже – Альма.
И вдруг мне пришла в голову мысль: "Повезу Динку к бабушке и оставлю там, а сам буду поступать в Москву".
Мальчишек я увидел недалеко от нашего дома. Трое двенадцати-тринадцати лет, четвертый – маленький, классе в третьем. Они стреляли по голубям проволочными пульками из какого-то подобия игрушечного ружья, выпиленного из фанеры, с крючком и петлями из резинки.
Я разорался, они перестали стрелять. Но главный среди них, с гривой нечесаных волос, стоял с нарочито наглым видом и ухмылялся. Я никогда не пользовался авторитетом у ребятни.
– Ты давно последний раз был в лесу? – спросил я у главаря.
– Не помню, – небрежно ответил он. – Наверно, в лагере. Но нас в походы не водили. Только старший отряд.
– А ты знаешь, как малиновка поет? Ты отличишь чижа от синицы?
– Нет.
– А ты? – спросил я у длинного сутулого флегматика. – Ты отличишь?
Он покачал головой, вид у него был озадаченный и печальный.
– Ты знаешь птиц? – спросил у третьего, хорошо, можно даже сказать любовно одетого родителями паренька.
– Мне это не нужно, – неожиданно тонким голосом сказал он. – У меня в жизни другие планы.
– Я знаю воробья, синицу, ворону, снегиря, кукушку и соловья, – доверительно сказал маленький, и я сразу понял, что из всей четверки он единственный принял меня без предубеждения.
– Человек не может быть полноценным, если он не знает родную природу. Надо знать, кто поет на деревьях и что растет под ногами.
– А как узнать про птиц? – спросил длинный. Его унылому висячему носу только насморочной капли на конце недоставало.
– И вообще, биология – самый скучный предмет. Я бы, может, и хотел отличать травы и птиц, но нас этому не учат, – добавил главарь.
Теперь он не казался мне нахальным, мальчишка как мальчишка.
– Я из книжек узнавал. И всегда найдется кто-нибудь, кто подскажет. Вот у меня был взрослый друг, дядя Саша. А мой… – я чуть запнулся, – дядя, он ходил с ребятами в походы, они ставили палатки, варили на костре еду, потом строили плоты и сплавлялись по реке. Он хорошо знал природу, учил ходить по компасу и по карте.
– Он учитель? – спросил главарь.
– Он умер. Он был геолог.
– Ты с ним ходил? – допытывался главарь.
– Конечно, ходил… – сказал я.
Вот язык! Хотя ничего удивительного. Что на уме, то и на языке. А мне ведь и в самом деле еще не так давно казалось, что ходил.
– Давайте в воскресенье поедем в лес, – предложил я. – Вот мой подъезд, подходите к девяти утра. Возьмите бутерброды, а у кого есть термос – горячий чай. Послушаем птиц, посмотрим весну.
– А как тебя зовут? – спросил маленький.
– Саша, – сказал я и протянул руку.
– Лёсик. – Он доверчиво посмотрел на меня.
– Вася. – Печальный слабо тряхнул мою руку.
– Кузьмин, – представился главарь, постаравшись вложить в рукопожатие всю силу. – Юра Кузьмин.
– Игорь, – сказал хорошо одетый, и я понял, что в воскресенье он не придет.
– А тебя отпустят? – спросил я маленького.
– Отпустят, – заверил он.
А Юра угрюмо сказал в сторону, будто и не мне:
– Его отпустят, за ним некому смотреть. Отца нет, мать шлёндает неизвестно где, а бабка совсем старая.
Лёсик виновато шмыгнул носом, опустил глаза и стал что-то рассматривать на асфальте.
Я не очень надеялся, что они придут в воскресенье. Но в субботу встретил длинного Васю и Лёсика у подъезда. Может быть, они и поджидали меня, но сделали вид, что оказались здесь случайно.
– Так мы поедем? – спросил Вася.
Я уже раскаивался в своем предложении. Что делать с ними в лесу? Одно – постоять поболтать возле дома, другое – ехать в поход. Правда, мальчишки были неплохие, видно, еще не вышли из управляемого возраста.
Когда людям затруднительно общаться, помогает собака. И все-таки решил Динку не брать: до вокзала ехать двумя автобусами.
В девять утра в воскресенье у моего подъезда стояли Юра Кузьмин и Лёсик. Юра держал в руках сетку со свертком и термосом. Вскоре подошел "печальный" Вася, тоже с авоськой. Мы подождали еще десять минут, но Игорь не появился.
– Может, сбегать за ним? – спросил Лёсик.
А я, честно говоря, совсем не расстроился, что его нет.
– Не надо, – сказал Юра. – Не хочет – и не надо. У него родители академики.
– Кто? – удивился я.
– Ну, какие-то… важные. И полы лаковые…
– Ну и что ж, что лаковые, – сказал я, подумав, вдруг ребята зайдут ко мне и увидят сверкающий натертый пол. – Это ничего не значит. Просто люди аккуратные.
– А у них значит.
– Тапки надо надевать? И что ж? Тебе ничего не стоит снять ботинки, а хозяйке приятно, потому что ты уважаешь ее труд.
– Да не про полы я, как ты не понимаешь?! – подосадовал Юра.
– Тронулись! – скомандовал я.
В электричке я напрягался, зато потом совсем расслабился, как пошли широким лугом к холму с селом, окольцованным плетнем. Село обернуто лицом к другой дороге, мы огибали его задворки с баньками и шестами со скворечниками. У подножия холма рос мощный разлапистый дуб и рядом здоровенная и прямая, как струна, сосна. Такая парочка!
По горизонту краснотальник, а над ним лес: темно-зеленые пирамиды елей и дымно-сиреневые весенние осины и березы.
– Красиво, – тихо сказал Вася.
Я рассказал им, что бывал здесь с другом летом и осенью. А тогда еще красивее. По лугу бродит стадо, и вокруг стоит перезвон. Это на шеях у коров звенят жестяные стаканы с язычками или колокольчиками. Про перезвон сказал, а про мат – нет. Возле коров ходит вечно пьяный пастух с волочащимся по земле кнутом и, непонятно почему, на чем свет стоит материт буренок.
Снег лежал латками на лугу и полосами у леса и вдоль дороги. Вскоре мы услышали характерные громкие выкрики: "Чьи вы? Чьи вы?"
– Тихо, – предупредил я. – Слушать! Это чибис.
Мы увидели его, а он нас и взмыл неровным полетом, словно юродствуя, кувыркался и захлебывался криком над луговиной. Под крик чибиса мы ступили на лесную дорогу.
– Узнаете теперь чибиса? Он кричит "чьи вы"!
– А чьи мы? – с философической грустью спросил Вася.
– А ничьи, – ответил Юра. – Мы не ботинки и не рубашки.
– Другдружкины мы, – наставительно изрек я и понял, что мальчишкам это понравилось.
Потом мы видели надутые почки бузины и черемухи, барашки на ивах, ольховые сережки, из которых вылетали облачка желтой пыльцы, и косяк диких гусей, большую стаю – штук пятьдесят; подкараулили оранжевогрудую зорянку, трясогузку и зяблика. Слышали синицыны "чи-чи-ку" и барабанную дробь дятла – это самец завлекал подругу. На полянках зацветали фиолетовые пролески.
Во втором часу разложили костер, испекли картошку, ели бутерброды с чаем.
Вася пытал меня про йогов, биополе и систему чтения, сказал, что читает много, но все подряд, а это, видимо, неправильно. Я обрадовался, что он интересуется чтением, и взялся наставлять на путь истинный, но запутался и тогда обещал подумать про систему. А Юру я обещал научить ходить по азимуту (придется сначала самому научиться, по книгам).
По моим расчетам, мы недалеко углубились в лес, но почему-то в положенном месте не вышли на дорогу. Солнца, единственного для меня ориентира, не было. Я попробовал взять немного в сторону, но дорога не нашлась. Сначала я не говорил ребятам, что мы заплутали, показал им еще не зацветшее волчье лыко, бабочку-крапивницу, гнездо серой вороны и саму ворону, насиживающую яйца. А дороги все не было, и я запаниковал.
Первым догадался, что мы заблудились, Вася. Мальчишки не испугались, они пришли в непонятное радостное возбуждение, развязали языки. Для них это было приключение, кроме того, они были уверены, что я их выведу. Эта уверенность помогала, я даже немного гордился этим, но груз ответственности и страх были сильнее.
Они воображали, что я знаю, куда иду. Хуже всего, что и плана никакого у меня не было, вел наугад. Надеялся наткнуться на какую-нибудь дорогу. Вышли мы на одну, но она завела в болото, в нем и исчезла.
Лес, поначалу хвойный, сухой, по-весеннему теплый, становился неприветливым и неуютным. То и дело мы залезали в буреломные места, натыкались на болота, и приходилось идти в обход. Стали попадаться большие участки под снегом: он заполнял низины, лежал в частом мелколесье и куполками на взгорках – сухой и твердый, будто искусственный. В пятом часу вечера я понял: дело дрянь.
Мы снова разложили костер и устроили бессмысленный совет. Когда мы ехали в лес, я не обратил внимания, что Лёсик в кедах. Носки у него оказались тонкие, синтетические, ноги мокрые и ледяные. Мальчишки сушили над костром кеды, а я грел его ступни в руках, дышал на них, растирал своим свитером. Лёсик был трогательно-послушным и совсем не капризным. Я надел на него свои шерстяные носки, а сам обмотал ноги газетой и сунул в сапоги.
Юра сказал, что всегда мечтал заблудиться, не в одиночку, конечно.
– А ты не благодушествуй, – предупредил я. – После меня ты второй по старшинству.
– А что будем делать, когда стемнеет? – спросил Вася.
– Шалаш строить и ночевать, – бодро ответил я. – Такие люди, как мы, не пропадают.
Вася подбросил в костер еловых веток, и в небо устремился густой столб дыма – у основания серозеленый, выше – пепельно-голубой. Горела хвоя, просыхали влажные ветки, костер потрескивал, посвистывал, подвывал – так вырываются из кувшина, из сотеннолетней неволи, джинны. Мы доедали немногое, что осталось от прошлого пиршества, и Вася сказал:
– Если бы здесь появился Хоттабыч, я бы попросил, чтобы мы нашли домик, а там была печка.
– И пожрать что-нибудь вкусное, – добавил Юра.
– А лучше за́мок, – предложил я. – Очаг с бараньей ногой на вертеле, шкуры диких зверей, на которых бы мы возлежали, и прекрасные охотничьи собаки.