Меньше чем через три года, в страшные дни конца января, через несколько дней после того, как тело Ленина внесут в маленький фанерный мавзолей и опустят в склеп, вырытый взрывами в окаменевшей от страшного холода земле, нахохлившийся, с глубоко запавшими глазами Графтио будет рассказывать своим близким, своим товарищам по работе о том, как он писал Ленину письмо и как его, старого инженера, вызвали в Кремль… Медленно, останавливаясь после каждого слова, с трудом переводя дыхание, он будет вспоминать, как шел по длинному коридору, как остановился около часового, застывшего у двери, как вошел в небольшой кабинет, полный книг, и налево из-за письменного стола встал ему навстречу Владимир Ильич… Осенний день подходил к концу, темнело, в стекла ленинского кабинета стучал дождь, и уже горело электричество. Лампочки светили тускло - вполнакала, профессионально отметил инженер Графтио… Да, это была деловая, вполне деловая беседа… Ленин расспрашивал Графтио, сколько нужно арматуры, цемента, какой мощности и какого типа будут стоять генераторы, где лучше заказывать турбины, сколько требуется рабочей силы и каковы возможные предельные сроки окончания строительства… Время от времени Ленин наклонялся и делал какие-то быстрые пометки в большом блокноте. Конечно, это была деловая беседа, одно из очень многих и важных дел, какие приходилось обсуждать и решать Председателю Совнаркома… Но никогда Графтио не забудет глаз Ленина на усталом лице, когда он слушал рассказ автора проекта о том, какой будет станция!.. Ленин перебивал Графтио, требуя точных подробностей. Лицо его засветилось, когда он услышал, сколько петроградских заводов можно будет перевести на электроэнергию и сколько высвободится вагонов угля… И невозможно забыть лицо Ленина, когда Графтио ему показывал документы, ответы на его заявления и просьбы - ответы холодные, равнодушные, тонко-издевательские… Владимир Ильич встал. Он стоял, легонько потирая кончиками пальцев побледневший висок, из посуровевших глаз исчез прежний живой и ласковый блеск…
Потом Графтио покажут копию записки, которую Ленин после беседы с ним послал наркому юстиции Дмитрию Ивановичу Курскому:
"Я направил к Вам через управделами СНКома заявление проф. Графтио с поразительными документами волокиты.
Волокита эта особенно в московских и центральных учреждениях самая обычная. Но тем более внимания надо обратить на борьбу с ней… Надо:
1. Поставить это дело на суд.
2. Добиться ошельмования виновных и в прессе и строгим наказанием…"
Надо "…научиться травить волокиту", - с гневом и отвращением писал Ленин…
Какие это были утомительные и радостные дни для Графтио - дни после посещения Ленина! Уже не ухмылка пренебрежения, а страх и угодливость виднелись в глазах "панов" из важных учреждений!.. Они уже соглашались со всем, что им говорил главный инженер Волховского строительства, они находили и законсервированные фонды цемента, и остатки арматуры… Совет труда и обороны принял специальное постановление о сроках строительства. Волховстройке было выделено пять тысяч пайков. Пять тысяч пайков!.. Графтио хорошо понимал, что это значит - дать пять тысяч пайков, когда в Поволжье страшный, невероятный голод, когда он убивает тысячи людей, когда в самой Москве маленький кусочек хлеба является редким лакомством… Да, теперь открылись все двери, теперь перед Графтио лежат прежде ему недоступные документы, в которых сказано, сколько лопат, кирок, провода, железа находится на складах Москвы и Петрограда. Пожалуйста, можете брать! Но брать-то нечего!
- Вы, товарищ Графтио, вы все, кто строите станцию, - не приказчики на строительстве, а хозяева… - сказал ему в Кремле один из помощников Ленина. - Так не будет, что вы попросите все нужное, а мы дадим!.. Нет этого у нас! Вы просите железные понтоны, компрессоры, моторы, железо разных профилей - ничего этого на складах нет. И не найдете! Надо самим ехать по стране и собирать что где есть… Вот так, как рабочие ездят из Москвы и Петрограда добывать хлеб, чтобы прокормить себя, своих товарищей, свои семьи… Людей, которые скрывали от вас то, что лежит на складах, накажем, так накажем, что неповадно им будет. Но больше, чем у них есть, они вам не дадут. Надо обратиться к рабочим, к тем, кто бережет наши заводы, не дает их растащить. Они понимают, что вы делаете, для кого… Они знают, что Владимир Ильич сказал о плане электрификации. И они помогут! От себя оторвут, а вам дадут… Вы на них надейтесь, надейтесь больше, чем на этих, как вы их называете, "панов" из больших и малых учреждений…
Саша Точилин
Когда Графтио вернулся на стройку, там уже всё знали. Совсем немного времени прошло, а стройка была другая. Так же, как прежде, с утра артели рабочих направлялись по своим местам, так же не хватало материалов, но уже и у рабочих и у инженеров были другие глаза - не потухшие, а веселые, оживленные, требующие… Достраивались бараки, закладывали новые, начали строить клуб. Колесо стройки крутилось так же, как прежде, по в этом движении уже была не сила инерции, а настоящая, нарастающая сила заработавшего двигателя…
А в комячейке и рабочкоме до поздней ночи толпился народ. Надо ехать собирать оборудование! Надо ехать далеко, туда, на юг, где еще совсем недавно шли бои. Каждого кандидата обсуждали подробно и откровенно. Омулева отпустить нельзя, он председатель рабочкома, начнут сейчас люди прибывать, их надо устраивать. Ближайших помощников главного инженера - Пуговкина, Кандалова, прорабов участков - тоже нельзя со стройки отпускать: ведь новые рабочие сразу же должны включаться в работу… Григорьев - подходящий мужик и умеет разговаривать, но ведь жена в больнице, а на руках трое малых детей… Негр Куканов - этот подойдет! Серьезный человек и побывал в этих местах, в Конной Буденного служил… И Гольдман годится, и Иванов Сергей, и Степан Суховцев… Что, и комсомольцы просятся? Нет, Варенцов, пожалуй, не подходит. Ну что из того, что активный парень и из Тихвина добровольцем пришел на стройку! Только что в бюро выбрали, еще не осмотрелся, да и нога у него, кажется, поврежденная… Точилин? А пожалуй, этот годится!.. Да ничего, что молод. Сколько ему? Ну вот - девятнадцать, это уж вовсе взрослый человек! Опять же не грабарь, а слесарь, разряд имеет и на митингах горазд выступать… Ну что, товарищи, пошлем Точилина?
Саша Точилин стоял у самой двери, где-то позади толпы, плотно обступившей стол председателя рабочкома. Когда выкрикнули его фамилию, он, не веря еще, вздрогнул и стал пробиваться к столу Омулева. Говорить ему за себя? Сказать, что он, Точилин, единственный из ребят имеющий разряд?.. Что он все достанет, уговорит всех тамошних комсомольцев, что он и на гармошке играет, и в ЧОНе служил?.. И неужели вправду все согласились и он поедет на далекий юг, туда, на Украину, добывать стройке машины, оборудование, инструменты?!
Саша Точилин был из Новой Ладоги. Там родился, там учился в церковноприходской, там помогал отцу слесарить в механической мастерской Португалова, там бегал на митинги и расклеивал листки, призывающие голосовать на выборах в Учредительное собрание за "Список №5" - за большевиков… Там вступил в комсомол, маршировал в комсомольском взводе ЧОНа, выезжал в уезд ловить бандитов. Оттуда поехал на Волхов строить станцию… Нет, Саша не мог пожаловаться на то, что у него была скучная, неинтересная жизнь! Немало он пожил - уже девятнадцать лет! - и за это время много увидел и многое успел… И ничего, что он никогда не выезжал из своего уезда и железную дорогу увидел только тогда, когда приехал на Волховстройку… И хотя Саше, конечно, очень хотелось посмотреть новые, невиданные места, но не от этого у него так внезапно закружилась голова. Саша Точилин был совершенно уверен, что ему удастся все сделать! Как у себя в уезде, он соберет тамошних комсомольцев, расскажет им про свою стройку, споет с ними песни, сыграет на гармошке… И ребята найдут все, что нужно, и он придет к мрачноватому этому Куканову и небрежно ему скажет: "Вот, есть что искали, завтра грузить будем… Комсомольскими силами…"
Выезжать надо было через три дня. Все эти дни Саша жил в горячке какой-то… Все его учили, не было на стройке, наверно, ни одного человека, который бы не давал ему советов. Даже собственная его бабка в Новой Ладоге, куда он сбегал попрощаться с родными, дала ему мешочек с высушенной полынью и приказала носить на шее - от вшей, чтобы не заболел сыпняком. Мешочек этот Саша хотел немедленно же выбросить - еще подумают, что он ладанку освященную носит! - но потом сунул все же в карман - полынь, может, она и пригодится! Зато свой мешок он набил стихами Демьяна Бедного, положил туда свои плоскогубцы, каких ни у кого не было - с резиновыми ручками, - две отвертки, французский гаечный ключ - пригодятся! И гармошку взял, хотя Петр Иванович Куканов поморщился и недовольно сказал:
- Ты что, на посиделки собрался, что ли?
Длинной дорогой
Поезд вползал в город медленно, натруженно, как бы для того, чтобы Саша Точилин мог получше рассмотреть все, что ему надо было оживить, во что необходимо было скорее, как можно скорее вдохнуть жизнь! За окном вагона бесконечно тянулись красные кирпичные корпуса заводов. Наступали сумерки, становилось темно, и в вагоне зажгли керосиновый фонарь. Но огромные окна заводов были темны. Перед запертыми проходными росла трава, людей не было видно. Трубы были везде, они стояли как лес - толстые и тонкие, кирпичные и железные. Но ни один дымок не тянулся из них.
Волховстроевцы вышли на большую сумрачную площадь. Напротив вокзала, в грязном скверике, могучий бронзовый конь осел под тяжестью грузного седока с густой бородой, в такой же небольшой меховой шапочке, какую носили когда-то полицейские… Царь! Его портреты висели у них в церковноприходской школе, и Сашу учили, что он назывался "миротворец", а папаша его - "освободитель"… Саша подошел ближе и на железной доске прочитал:
Мой сын и мой отец при жизни казнены.
А я пожал удел посмертного бесславья.
Торчу здесь пугалом чугунным для страны,
Навеки сбросивший ярмо самодержавья…
Налево уходила широкая и бесконечная улица, терявшаяся в вечерней дымке. Множество людей спешили по каким-то своим делам. Солдатские шинели, кожаные куртки, изредка широкополая шляпа и барское пальто… Со звоном проезжали редкие трамваи, увешанные гроздьями людей. Волховстроевцы тоже пытались влезть в трамвай, но потом не выдержали и пошли пешком - куда-то по боковым, но Все же очень богатым улицам. Дома были облезлые, с осыпавшейся штукатуркой на фасаде, но красивые и большие. Саша с товарищами шли долго, пока не пришли к зданию, название которого так часто слышал Саша в разговорах в комячейке: "В Смольном сказали…", "Есть приказ из самого Смольного…", "Напишем в Смольный, если что…"
Смольный теперь был перед ним - такой точно, как на картинках: широкая лестница, колонны, часовые у ворот…
Саша не принимал участия в разговорах, которые вели в Смольном и в других каких-то учреждениях Куканов и иные волховстроевцы. Его оставили в общежитии, где они поместились, и сказали: "Побегай посмотри Питер, когда еще увидишь его!"
И Саша несколько дней ходил по осеннему Петрограду, не боясь ни пронзительного ветра с дождем, ни голода. Как он был красив, этот ни на что не похожий город! Его не портило то, что дворцы облупились, а площади заросли травой и что мостовая перед некоторыми зданиями была покрыта семечной шелухой - почти так же, как у них перед крыльцом конторы… В каналах темнела грязная вода, сады и скверы усыпаны мокрыми листьями, мрачные, неулыбчивые цари торчали на конях. Но больше, чем памятникам, огромным храмам и необыкновенным домам, Саша поражался и радовался другому: огромным афишам о митингах-концертах, ярким плакатам, молодым ребятам и девчатам, которые разгружали с баржи дрова, хохотали и пели те же самые песни, какие пели они и в Новой Ладоге, и перед крыльцом волховстроевского клуба. Он провожал глазами огромные автомобили с брезентовым верхом, проносившиеся по улице: рядом с шофером сидит человек в кожаной куртке, кожаной фуражке - комиссар!.. В столовой партийного общежития кормили почти точно так же, как у них в волховской столовке, даже чуть похуже… Жизнь в Питере была такая же суровая и трудная, как и у них, и это не печалило Сашу Точилина, а как-то объединяло его с ребятами, разгружавшими дрова, с комиссаром в кожаной фуражке, со всеми, кто, как и он, были коммунистами или комсомольцами.
Накануне отъезда Саша даже побывал в Петропавловской крепости. Он прошел по всем коридорам страшной пустой тюрьмы. Двери камер были открыть:, в темной глубине наверху синело зарешеченное оконце. Железная койка, маленький железный столик, казалось, еще хранили следы людей, которые тут томились годами. Здесь они в долгие дни и ночи ходили по камере - пять шагов в одну сторону, три в другую… Отсюда их выводили вниз, надевали на них кандалы и увозили… туда… на казнь… Саша представил себе бесконечный поток людей, прошедших через это здание… Где они, эти люди? Живы ли? Вспоминают ли этот неживой тюремный запах, эти серые стены, пыльные решетки?..
И, когда он вышел из ворот крепости, сладким показался Точилину холодный петроградский воздух, пахнущий дымком, и радостны улицы, по которым свободно шли свободные люди… Саша через широкий и длинный мост вышел на необозримо большую площадь. Голые деревья парков маячили далеко, как лес на горизонте. Небольшой полуголый бронзовый человек стоял в начале площади на невысокой колонне и протягивал вперед руку. "Суворов", - прочитал на памятнике Саша и даже не удивился странному его виду. Ему было совсем не до Суворова. Подстриженный кустарник и молодые деревца занимали центр площади. В запущенном городе этот кусок земли выделялся своей чистотой и прибранностью. Остатки летних цветов краснели на аккуратных клумбах, разбитых вокруг серых гранитных камней. Саша подошел ближе и прочитал глубоко выбитые в камне слова:
Не жертвы - герои лежат под этой могилой.
Не горе, а зависть рождает судьба ваша
В сердцах благородных потомков.
В красные страшные дни
Славно вы жили
И умирали прекрасно.
Он медленно обходил эти серые камни, поражаясь, как правильно, как точно знал человек, написавший слова на камне, что сейчас думает он, волховский комсомолец Саша Точилин…
Потом была Москва - другая, очень шумная, торопящаяся, набитая, как показалось Саше, множеством очень спешащих людей. Но в Москве они пробыли совсем недолго и спали на вокзале вместе с другими, лежащими вповалку на каменном полу. Саша только успел один раз походить по городу. Он пришел на Красную площадь и долго смотрел на Кремль. Он очень устал, от голода подташнивало, куртка его, сшитая из старой шинели, промокла от дождя, но долго Саша стоял около памятника напротив Кремля и не сводил глаз с ворот Спасской башни. Оттуда изредка выезжали автомобили, и Саша всматривался до рези в глазах - не увидит ли он рядом с шофером или в глубине машины огромный лоб и небольшую бородку… Там, за этой стеной, жил и работал Ленин, и Саше казалось немыслимым, что он приедет на Волхов, станет рассказывать про Москву и не сможет ответить на первый и главный вопрос: а Ленина ты видел?..
Ленина Саша так и не увидел. Но Ленин был постоянно с ними и помогал им во всем. Если бы не он, их не посадили бы в первый же поезд, идущий на юг. Если бы не он, им бы не выдали специальный паек - как командированным по государственному делу… И ехали они в неизвестность, надеясь на Ленина, на слова Ленина, что Волховскую станцию должны строить все. И из последних сил!..
Сашу Точилина недаром выдвинули от комсомола для поездки. Он был одним из самых грамотных и сознательных комсомольцев и в Новой Ладоге и на стройке. Он читал все газеты и так рассказывал ребятам про разруху, про то, что победить ее так же важно, как победить в войне, что ни один человек не отказывался от ночной разгрузки леса, от воскресника… Но никогда Саша не знал, что эта разруха, о которой он столько говорил, так страшно выглядит… То, что видел Саша, перевертывало душу! Поезд, набитый людьми, стоявшими, сидевшими, лежавшими в проходах, в тамбурах, на площадках, тащился медленно. На каждой станции он подолгу стоял, и, выбравшись из вагона, Саша молча перешагивал через люден, лежавших на полу станции, на асфальтовом перроне и бежал к длинной очереди у крана с кипятком или же проталкивался в набитую и накуренную комнату агитпункта и получал там свежую газету, а то и парочку новых брошюр.
Через всю страницу газеты тянулись кричащие, тревожные заголовки: "Все на борьбу с голодом!", "Все на борьбу с разрухой"… И шли страшные телеграммы о том, как в Поволжье гибнут люди, как сечет их сыпняк… Но увиденное Сашей было намного страшнее того, что он читал… Голодающие были здесь, рядом, их сразу можно было узнать по неживому, землистому цвету отечных лиц, по тусклым и безнадежным глазам… Среди толпы ходили с носилками санитары, они подбирали самых страшных и уносили в больницы. У барака с надписью "Помгол" стояли, сидели и лежали голодающие. Их там кормили, и они были так слабы, что у них не было даже сил спорить из-за очереди, ссориться, как это делается во всех очередях… Ребятишки ползали среди лежащих, и Саше казалось, что совершенно невозможно уже отличить мертвых от живых..
- Что же делать, Петр Иванович? - с отчаянием и слезами в голосе спрашивал Саша Куканова.
- Что делать!.. Кого еще можно на ноги поднять - подымать… Так ведь дело не только в этом! Нужно засеять поля, вырастить хлеб. Иначе снова будет такое…
- Так нужно послать людей, собрать их со всех мест, чтобы вспахали и посеяли!
- Пахать - значит, надобны плуги, бороны… Нужно, чтобы люди были одеты и обуты… Зипуна не соткешь и овчины не сошьешь - не из чего, скота не осталось… Видел, в Питере - стоят заводы. Пока их не пустим, не победим голод! Построим нашу станцию - сразу закрутятся знаешь сколько станков! Вот про это надобно будет и рассказывать екатеринославским комсомольцам, а не на гармошке им играть… Там, на Украине, песен-то побольше, чем у нас в Ладоге… Их гармошкой не удивишь!
Про Украину Саша только слышал. В школе когда-то читал стихи: "Ты знаешь край, где все обильем дышит, где реки льются чище серебра". И слышал, как на школьном вечере девочка с чувством читала: "Садок вишневый коло хаты, хрущи над вишнями гудуть…" И все ждал, когда он увидит реки, льющиеся серебром, и белые, нарядные домики среди вишневых садов… Но не было ни серебряных рек, ни вишневых садов, когда Саша узнал, что они уже едут по Украине. Была бескрайняя степь, и в ней мелькали не вишневые сады, а закоптелые заводские здания, высокие кирпичные трубы, а на горизонте цепочками тянулись аккуратные треугольные горы, как будто нарочно людьми сделанные… Они, как оказалось, и были сделаны людьми - горы пустой, выработанной породы, извлеченной оттуда, снизу, из-под земли, где шахтеры добывают уголь… И люди на станциях были такие же, как и во всей России: одетые в шинели, в рабочие ватные пиджаки, в кожаные фуражки. Такие же озабоченные и невеселые, как Куканов, как Суховцев… Разве что сытнее чуть-чуть становилось. На станциях продавали крынки молока с коричневой жирной пенкой. И можно было купить настоящий белый хлеб - Саша уже и забывать стал, как он выглядит! И все чаще в разговорах волховстроевцев звучало название города, куда они ехали: Екатеринослав.