Да, это было понятно всякому, а мне было непонятно. Не мог я сам догадаться, что раненых привозят, и спросить у мамы, как их привозят, простофиля этакий!
- Часто! - повторила глухим голосом Анна Николаевна, хоть и глядя на нас, но никого не видя.
Потом она встрепенулась, будто сбросила с себя оцепенение, - никогда ещё я не видел её такой, - и встала из - за стола.
- Вы знаете, почему такие узкие проходы между рядами в нашем классе? - спросила Анна Николаевна настойчиво. - Потому что идёт война и школы в нашем городе, большие и удобные, отданы раненым, там госпитали… Вы знаете, почему вы пишете на старых газетах, а не в тетрадях? Потому что идёт война и фабрики, где делали тетради, разрушены… Вы знаете, почему вместо ярких лампочек у нас горит керосиновая лампа, а на партах свечки? Потому что энергии не хватает заводам, потому что заводы работают на всю мощь, чтобы сделать побольше снарядов!
- Знаем! - крикнул яростно Вовка, и я снова с восхищением, как бы новыми глазами, оглядел его.
- Мало знать, - ответила ему Анна Николаевна, отходя к окну и всматриваясь в медленно расступающуюся темноту. - Надо понимать…
Она долго смотрела в окно и, повернувшись, повторила:
- Надо понимать…
Учительница снова оглядела класс посвежевшими, как бы умытыми глазами и вдруг сказала негромко:
- Давайте сходим после уроков… Вова Крошкин будет провожатым.
И хотя она не сказала, куда сходим, хотя никто не произнёс ни звука, все поняли, куда предлагает сходить Анна Николаевна, и все, наверное, удивились её словам.
В этот день Анна Николаевна так больше никого и не спросила, кроме Нины Правдиной, а только рассказывала про то, как Кутузов заманил Наполеона в Москву и там, в горящей Москве, этот наглый завоеватель вдруг понял, что он проиграл войну, хотя выигрывал все сражения и даже выиграл сражение под деревней Бородино, и бежал в свою Францию, бросив с позором войско. Ещё Анна Николаевна читала нам стихи про это Бородино и ещё басню Крылова про волка, который забрался на псарню, потому что в этой басне намекалось на Кутузова и Наполеона.
Анна Николаевна говорила, а в классе было так тихо, что даже свечечные огоньки не трепетали, а словно застыли, словно они неживые были или сделаны из стекла.
Я слушал, как рассказывала Анна Николаевна, взглядывал изредка на Вовку, и он отзывался понимающе, и отчего - то у меня щипало в глазах, к горлу подступал комок, и хотелось заплакать или сделать что - нибудь замечательное.
После уроков, быстро одевшись, мы шли чёткими парами к реке, к железнодорожному тупику, соблюдая строй и самостоятельно подравниваясь. Анна Николаевна торопилась за нами. Оборачиваясь, я ловил её улыбку, тыкал Вовку Крошкика в бок и приговаривал:
- Постой - ка, брат мусью!
Вовка меня понимал и отвечал в том же тоне:
- С волками иначе не делать мировой, как снявши шкуру с них долой!
Мы негромко смеялись, довольно поглядывая друг на друга, шагали в ногу, печатая старыми валенками хрустящий шаг, и мрачнели, вспомнив, куда идём.
* * *
Берег круто срывался вниз. Под горой, в железнодорожном тупике, подле самой воды, стоял поезд с белой от снега крышей и красными крестами по бокам.
Там все суетились.
Подходили грузовые газогенераторки, орали на лошадей возчики, женщины в белых косынках поверх платков таскали носилки.
На носилках, укрытые серыми одеялами, лежали люди. Раненые!
Всё, что делалось под горой, казалось мне развороченным муравейником - маленькие чёрные фигурки беспорядочно двигались на белом снегу, - но не эшелон поразил меня.
Рядом с нами, на крутом берегу, стояли женщины.
Они стояли по двое, редко по трое, а чаще поодиночке - большие и маленькие, старые и молодые, но все на одно лицо - и молча, скорбно глядели вниз, на эшелон.
Над головами глухо стучали друг о друга, будто крылья недобрых птиц, голые ветки мёрзлых тополей, и я пронзительно понял вдруг, что случилась какая - то беда. Беда эта была ужасная, непоправимая, и ничего нельзя было с ней поделать, и эти ветки, похожие на птиц, - они правда птицы, от которых нельзя укрыться.
Я подошёл к краю обрыва и обернулся, чтобы увидать их лица. Некоторые женщины беззвучно плакали. А другие нет, не плакали, и лица их были угрюмы. Одна женщина поразила меня особенно.
Она стояла одна; она была ещё совсем молодая, но платок, низко надвинутый на лоб, делал её старухой. Её глаза были прозрачны, как бы пусты, и мне неожиданно показалось, что женщина эта сейчас сделает шаг вперёд. Сделает шаг вперёд и бросится вниз с обрыва.
Я подбежал к ней, чтобы остановить, но она даже не заметила моего приближения. Она стояла, по - прежнему глядя вниз, и мне показалось, что женщина слепая…
Кто - то тронул меня за плечо. Это был Вовка.
- Пойдём вниз, к эшелону, - шепнул он.
Но я никак не мог отойти от женщины: а вдруг она правда бросится вниз.
Вовка потащил меня за рукав к учительнице и стал просить, чтобы она отпустила нас двоих к эшелону.
- Ну, сходите, - сказала Анна Николаевна.
А я всё смотрел на ту женщину с пустыми глазами. Ей не поможешь…
Я вздрогнул. "Неужели? - подумал я. - Неужели?.." И сразу, в минуту мне стало понятно, почему они тут стоят, эти женщины.
Почему они стоят здесь, а не идут вниз, к эшелону…
Внизу эшелон снова показался мне муравейником.
Торопливо сигналили машины, буксуя на обледенелом подъёме; возчики, которые вблизи оказались возчицами, безжалостно лупили лошадей, ругаясь грубыми мужскими голосами, и кони, высекая копытами грязный лёд, выволакивали, напрягаясь, сани, в которых лежали раненые.
Вовка тащил меня, умело разбираясь в этом хаосе, проскакивая между подводами и машинами, между тревожными женщинами в белых косынках поверх платков, и как - то незаметно мы очутились возле самого поезда. Но Вовка не успокоился. Он шагал вдоль вагонов и наконец остановился около одного, протянул руку.
- Гляди! - проговорил он.
И я увидел, что окна в вагоне без стёкол, только в углах торчат острые, похожие на ножи осколки, а на обшивке вагона рваные дырки.
- Бомбили! - сказал Вовка.
И я представил себе, как вот в этот вагон, до которого я могу свободно дотронуться рукой, веером ударили бомбовые осколки, как разом вылетели от взрывной волны окна, хотя они, наверное, и были заклеены крест - накрест бумагой, чтобы выдержать эту волну. Но взрыв был близко, полоски бумаги, конечно, не спасли, и, может быть, раненые, лежавшие на второй полке, упали на пол.
Сзади фыркнула и испуганно заржала лошадь. Тётка - возчица подгоняла её к вагону, к самой подножке, но лошадь норовила повернуть в сторону или пройти вперёд. Тётка яростно ругалась, хлопала вожжами, осаживала сани, конь всхрапывал и косил глазом.
В проходе вагона показалась сутулая женская спина. Она двигалась к выходу, ноги в ботах ощупывали каждый маленький шажок. Наконец женщина в белой косынке стала на первую ступеньку, потом ещё на одну. Возчица подскочила к ней, стала помогать, но носилки были очень тяжёлые, и мы с Вовкой, перегоняя друг друга, тоже кинулись помогать, но возчица крикнула нам грубо:
- Отойдите! Отойдите! - и выругалась.
Та, вторая, повернула к нам лицо, и я тихонечко взвизгнул от радости: вот здорово, это была мама! "Ну, теперь - то она скажет этой возчице, чтоб не ругалась, даже обрадуется!" - подумал я и снова кинулся помогать, но мамино лицо сделалось белым, и она крикнула грубым, как у возчицы, голосом:
- Отойди! Отойди!
Я ещё никогда не слышал, чтобы таким голосом кричала мама, и, отступив, обиделся, но тут же забыл про всё.
Мама и тётка, помогавшая ей, вытащили, высоко поднимая над головой, носилки - с другой стороны их держал усатый санитар в лётной пилотке. Тот, кто лежал на носилках, был укрыт с лицом, но серое одеяло оказалось коротким, и из - под него виднелись жёлтые, словно восковые, ноги. Санитар и мама с тёткой положили носилки в сани, санитар полез обратно в вагон, а мама подбежала к нам, схватила меня и Вовку за плечи и потащила в сторону, подальше от вагона и храпящей лошади. Она тяжело дышала, бусинки пота покрывали её лицо.
- Вы откуда? - торопливо, не слушая нас, спрашивала мама. - Вы как тут?! Уходите, сейчас же уходите!
Её окликнули. Я хотел было повернуться на голос усатого санитара, но мама больно ударила меня по щеке.
- Не смотри! - прикрикнула она. - Не смотрите!
Я не обиделся, я понял и послушался её, и Вовка послушался тоже. Не оборачиваясь, мы побежали вперёд, долго, до стука в висках взбирались по узкой обледенелой тропке наверх, где нас ждали Анна Николаевна и весь класс.
Наверху всё было как прежде. Тополиные ветви глухо хлопали над головами, женщины всё так же вглядывались в эшелон. Анна Николаевна стояла среди девчонок с посиневшими носами, куталась в платок и внимательно глядела на нас.
Вовка, покачивая головой, подошёл к ней.
- Там убитые! - сказал он громко.
Меня трясло, я старался сдержаться, но чувствовал, как помимо моей воли губы разъезжаются в стороны, а учительница и ребята расплываются, как сквозь затуманенное стекло.
Я вдруг вспомнил отца и тот летний день.
Отец шёл, сцепившись под руку с друзьями, они перегородили всю мостовую и пели про Катюшу.
А я смеялся ему вслед и радостно махал рукой, дурачок!..
* * *
Я не знаю, почему я подумал об отце.
Может быть, всё - таки есть волны, которые передаются от человека к человеку? Может быть, предчувствие - это не суеверие, не предрассудок, а что - то такое, что есть на самом деле?
Я вздрогнул там, на берегу, подумав про отца.
И снова вздрогнул ночью. Меня будто кто - то толкнул, и я проснулся, подумав вдруг, что с отцом случилось несчастье.
В ночной тишине мерно тикали ходики, от натопленной, белеющей в темноте печки дышало теплом, а мне было тревожно и неуютно, и никак не шёл сон.
Вечером мама наказывала мне, чтобы я больше не ходил на берег, к тупику, чтобы не слушал Вовку Крошкина, если он станет звать меня снова. Мама сердилась, хотела поговорить с Анной Николаевной об этой странной экскурсии, и я не обижался на маму.
Она, конечно, думала, что я её не пойму, а я прекрасно понимал. Отлично понимал, почему она сердится на Анну Николаевну, на меня, на Вовку, понимал теперь, почему она ни разу не сказала про санитарные эшелоны, про то, что таскает на носилках раненых и вот - даже мёртвых. Теперь мне всё было понятно, всё до последней капельки.
Мама старалась скрыть от меня войну.
Мама старалась, чтобы я про неё знал поменьше. Ел бы себе завариху, ну, слушал радио, тут никуда не денешься, не заткнёшь же мне уши, и бегал бы в школу, учился себе на здоровье!
Смешно просто думала мама… Взрослая, а рассуждала, как ребёнок… Да разве же скроешь её, войну, разве упрячешь её куда - нибудь подальше?
Вот она, вся на виду, правильно говорила Анна Николаевна: и свечки в классе, й тетрадки из старых газет, а сегодня - это, страшное, куда его денешь? Я снова увидел жёлтые, словно восковые, ноги, изрешеченный осколками вагон.
- Гады, - прошептал я, - гады! - и сжал кулаки, вспомнив открытки, полученные от отца, женщину, нарисованную на этих открытках, и слова "Родина - мать зовёт!".
Я думал не раз про эти слова, женщина с платком на плечах обращалась ко всем, - значит, и ко мне, но я не знал, что мне делать.
Убегать на войну было глупо, смешно, несерьёзно, я это понимал. Это всё равно, что путаться под ногами у взрослых, только отвлекать их и мешать им. Значит, Родине нужно было помогать здесь. Например, шить кисеты. В третьем классе девчонки шили кисеты и вышивали на них цветными нитками: "Храброму бойцу". Конечно, шить - это девчачье дело, но сейчас шла война. Шить так шить. Пусть курят бойцы махорочку.
Я ворочался с боку на бок, представляя сшитые мною кисеты, набитые табаком. Много - много кисетов, и на каждом вышито красными нитками - нет, не "Храброму бойцу", это пусть вышивают девчонки из третьего класса, а мои, мной придуманные слова: "Бей врага!" Впрочем, можно было вышить ещё лучше: "Смерть фашизму!" или "Смерть фашисту!" - так было понятнее, и я, прикрыв глаза, попробовал представить себе фашиста.
Фашист был в рогатой каске, с вытаращенными глазами. Рукава у него закатаны; в волосатых, как у обезьян, руках он держал дымящийся автомат.
Фашист был ужасен, отвратителен, и я сказал громко, отчаянно:
- Гад, гад! - Ведь этот фашист убил бойца, которого несла мама.
На маминой кровати зашелестела простыня.
- Ты что? - спросила она тревожно.
- Гады эти фашисты! - сказал я громко. - Убили того бойца.
Мама помолчала.
- Если бы одного! - сказала она вдруг и, словно спохватившись, добавила: - Ты спи, спи!
- "Спи"! - обозлился я, вспоминая открытку.
Мама молчала. Я думал, она станет ругаться, а она молчала.
- Ты должен учиться, - сказала мама, стараясь быть спокойной. - Ты должен учиться хорошо, гулять и спать.
Странный человек! Она говорила со мной, как с маленьким. Учиться, гулять, спать!
- "Учиться, гулять, спать"! - повторил я вслух и прибавил, снова вспомнив про отца (ведь это его могли нести сегодня на носилках): - Да я их ненавижу! Ненавижу!
Мама мне говорила что - то, требовала, чтобы я спал, а я, сжав зубы, решил, что у меня будет два дела теперь. Я буду шить кисеты. И я буду ненавидеть немцев, этих проклятых гадов.
Ненависть - это не занятие, ненавидеть нельзя специально, как, например, шить кисеты. И, кроме того, я ведь не видел живых фашистов.
Но я видел две жёлтые голые ступни убитого ими бойца.
И ненависть была для меня делом, на которое, я верил, звала меня, первоклассника, Родина - мать.
* * *
Утром мы вышли пораньше, потому что мама хотела увидеть Анну Николаевну. Я не сопротивлялся, не возражал. Ну, пусть поговорит, если хочет, ведь Анна Николаевна ни в чём не виновата. Всё равно мы пошли бы к санитарному эшелону, всё равно бы Вовка показал мне изрешеченный осколками вагон, в котором выбиты стёкла, и Анна Николаевна тут ни при чём.
Было темно и морозно, как каждое утро. Скрипел под ногами снег, как всегда. Одно было не как всегда. Я шёл с открытыми глазами, шёл рядом с мамой, не отставая от неё и не давая ей свою руку.
Мама удивлённо поглядывала на меня сверху, но ничего не говорила, и я был благодарен ей, что она меня понимает.
Мы уже подошли к школе, как вдруг я увидел Вовку Крошкина. Небольшой воздушный шар на тонкой подставке летел нам навстречу, от школы. Увидев нас, Вовка будто споткнулся и выпалил:
- Уроков не будет! Учительнице похоронка пришла!
- Какая похоронка? - спросил я, зная, догадываясь, понимая, что за похоронку принесла Анне Николаевне почтальонша, и почувствовал, как крепко сжала меня за плечо мама.
- Пойдём! - сказала она глухо. - Пойдём! - и, резко повернувшись, повела меня назад, к дому.
Вовкины шаги слышались за спиной, я знал, что ему некуда идти, все у него на работе, и неуверенно спросил маму:
- Можно Крошкин к нам пойдёт?
Мама кивнула, но тут же остановилась.
- К нам? - спросила она, и я понял её, у нас ведь тоже дома было пусто, бабушка уехала в деревню менять на муку мамины вещи. - Ну ладно! Дома холодно и никого нет. Пойдёмте ко мне.
Я не поверил своим ушам. "Ко мне" - значило на работу к маме. В госпиталь. В её лабораторию. Никогда ещё мама не брала меня с собой на работу, а сегодня предложила сама, да ещё со мной будет Вовка!
- Только слушаться! - сказала мама. - И никуда не бегать, у нас строгий начальник…
Мамин госпиталь был в бывшем театре, и, подходя к нему, я подумал, что раненые лежат, наверное, в зрительном зале и на сцене. Но ни на сцену, ни в зрительный зал мама нас не пустила. Она натянула на нас длинные халаты, загнула рукава, а полы засунула за пояс и повела нас с Вовкой, похожих на разведчиков в маскхалатах, по тёмному и узкому коридорчику, в котором стоял запах щей из кислой капусты.
Нам попался всего один раненый, да и то на раненого он не походил - шёл себе человек в халате. Ноги" у него были в белых кальсонах, подвязанных тесёмками. Он быстро прошаркал мимо мамы и нас, стесняясь, наверное, своего вида.
Потом мы пришли в маленькую комнату, где сидели две женщины в белых халатах. Увидев нас, они заохали, запричитали, но мама быстро усадила нас за шкаф и велела сидеть тихо.
- Учительнице похоронная пришла, - объяснила она женщинам, и они разом вздохнули, ничего не ответив, и склонились над какими - то приборами, у которых внизу блестело зеркальце.
Мы с Вовкой сидели на одном стуле, тесно прижавшись друг к другу, и я думал про Анну Николаевну. Вчера мы с Вовкой видели убитого бойца, а сегодня узнали, что кто - то погиб у Анны Николаевны. Может быть, муж. Или брат. Или даже сын. Анна Николаевна никогда не говорила нам, кто у неё есть. Она приходила в школу строгая, подтянутая, и мне казалось, что учительница не обращает на войну внимания. Будто нет никакой войны.
Она спрашивала по арифметике, по русскому, по чтению, она требовала, чтобы мы старательно выводили буквы на уроках чистописания, и никогда не говорила про войну.
До вчерашнего дня. До того, как опоздал на урок Вовка Крошкин, узнавший про санитарный поезд.
А сегодня учительнице принесли похоронку.
Я вспомнил, что говорила мне вчера мама. Как ворчала она, думая, что войну можно спрятать. Анна Николаевна тоже не говорила нам про войну. Но она всё - таки раньше мамы сказала про электричество, про тетрадки, про фельдмаршала Кутузова, а потом повела нас на берег. Она поняла, что от войны никуда не денешься.
Вовка наклонился ко мне и шепнул:
- А чего это они делают?
Я не знал, что делала мама, заглядывая в свой прибор.
- Мама! - спросил я. - А нам можно?
Мама посмотрела на нас внимательно, будто жалела о чём - то. Будто с чем - то прощалась и не могла проститься.
- Ну, посмотрите, - сказала она.
Мы с Вовкой вылезли из - за шкафа, разминая затёкшие ноги, и я первый заглянул в железную трубку со стеклянным глазком.
Передо мной было розовое поле с голубеющими краями. В поле лежали точечки и палочки.
- Что это? - спросил я, отрываясь от прибора.
- Микроскоп, - ответила мама.
- Нет, что там? - Я постучал по трубке.
Мама замялась.
- Кровь, - сказала одна из женщин. - Это кровь, деточка.
Оттеснив меня, в микроскоп заглядывал Вовка, а я всё не мог поверить тоэду, что сказала женщина. Ведь кровь бывает густая и красная, а там были какие - то точки и палочки.
- Человечья? - спросил Вовка, отодвинув свой шар от прибора.
- Человечья, - грустно подтвердила мама, - людская.
Уже темнело, когда мы возвращались домой, проводив Вовку. Мама была хмурой и неразговорчивой, но, увидев открытую дверь, повеселела:
- Вот и бабушка приехала! - сказала она.
А я с тоской подумал про пшёнку с поджаристой корочкой и гречневую кашу с молоком.