"Милый Юра! Все у меня хорошо, живу в своей комнате, сын мой Павлик чувствует себя лучше, почти здоров. Завод дал дров. Кто-то ходил на завод, хлопотал за нас, а кто, так и не знаю. Но благодарна всем сердцем.
Работаю в нашей школе. Знаешь, без школы жить не могу. Только вот школы теперь разделили на мужские и женские. Наша - женская..."
Юра представил себе: по дорожке вверх поднимаются к школе одни девочки. Странная картина. В классах одни девочки. На переменах в коридорах тихо, чинно - девочки прогуливаются парами. Хотя - какие девочки, а то, может быть, и бегают и шумят.
"Юра! Помнишь географа? Он ушел в ополчение нашего Ростокинского района, и скоро письма перестали приходить. Пропал без вести. Два года с лишним мы ничего не знали. Теперь выяснилось - попали они в окружение, их прятали колхозники. Но немцы нашли, угнали на работу в Германию. На этом след пока теряется".
Вспомнился географ. Лысина сияет. Скрипучий голос, въедливый взгляд. Он был глубоко убежден, что каждый обязан знать про Дарданеллы, про Канин Нос. Ну никак не прожить человеку без Канина Носа. Чудак. А может быть, и правда не прожить? Кто знает так уж точно, без чего можно прожить, а без чего нельзя?
Теперь этот человек, которого Юра не может вспомнить без указки, пропал без вести. Невозможно вообразить, как учитель держит в руках оружие. Как шагает в строю. Он всегда немного сутулился. Ходил как-то боком, сам себе наступал на ноги.
Теперь Юре кажется, что географ был его любимым учителем. Планер достал для школы. Учил ребят летать. Не вспоминается, как терзал его географ своими контурными картами. А вспоминается серый планер в небе, острые крылья в синем небе. Зеленая горка, школа блестит окнами. А планер кружит, парит над всем.
* * *
Когда Борис и Муравьев оказались одни на улице, Борис хотел спросить: "Зачем ты, Муравьев, опять наобещал всем то, чего мы сделать не можем? Не успели кончить эту историю с лентой, а ты опять". Все это Борис хотел произнести, когда они будут с Муравьевым одни. Но он посмотрел на обескураженное, виноватое лицо Муравьева и ничего не сказал. Конечно, Муравьев старше Бориса и вообще очень умный. Но сегодня он сделал глупость: бухнул ребятам и Варваре Герасимовне про Г.З.В., и что теперь делать, совсем неизвестно. Где его искать, этого Г.З.В.? Зачем он написал всем письма? Чего он хотел? Чтобы его искали? Но его ищут и не могут найти уже почти полгода.
- Сам не знаю, как получилось, - вздохнув, бормочет Муравьев. - У меня всегда так - из меня обещание вылетает, а потом только я успеваю подумать: что это я такое пообещал?
Муравьев расстраивается, ругает себя, и Борису, как всегда в таких случаях, становится жалко Муравьева.
- Ладно, ты не переживай. Может, мы его и найдем. Не на Луне же он, правда? Где-нибудь есть этот Г.З.В. А мыто с тобой как возьмемся, так и отыщем.
Они идут мимо бульвара. Снег совсем растаял, по черному сырому асфальту, которым залита аллея, прогуливаются люди с собаками. Звонкими голосами кричат маленькие дети.
Борис и Муравьев садятся на скамейку, и Муравьев говорит:
- Теперь, Борис, ты расскажи все-таки, где ты раздобыл пулеметную ленту. Это же совершенно невероятное дело - достать самую настоящую ленту. А ты достал.
- Ничего особенного, - отвечает Борис. Ему так хорошо оттого, что Муравьев сказал именно эти слова! И он некоторое время сидит молча рядом с Муравьевым, а потом рассказывает о том, как они с Анютой ходили к той женщине из общества "Знание", как все ей объяснили про музей, как женщина отдала им ленту.
- Это знаешь, Муравьев, кто все придумал?
- Кто?
- Не знаешь. Анюта, вот кто.
- Ну да! Та маленькая девчонка?
- Какая же маленькая? Она уже в первом классе учится.
Проходят мимо скамейки разные люди, одни спешат, другие прогуливаются. Одни с собаками, другие сами по себе.
И вдруг недалеко от скамейки раздается мужской голос:
- Сильва! Ко мне! Иди рядом!
Борис и Муравьев одновременно вздрагивают. По дорожке чинно шагает Сильва, золотистые уши мотаются в такт шагам. Кудрявый короткий хвост довольно виляет. А рядом с собакой идет совершенно незнакомый пожилой человек. Синий тренировочный костюм с белой полоской на воротнике и белыми лампасами на брюках. В руке - снятый с Сильвы поводок, блестит на закате лысая круглая голова.
- Сильва! Ты будешь слушаться? А то пойдем домой!
Собака послушно пошла рядом с его ногой.
- Он, - прошептал Муравьев. - Анютин сосед приехал.
- Ага, приехал. Собаку отнял.
Борис сразу подумал, что Анюте, наверное, было грустно отдавать Сильву хозяину. Но Анюта, наверное, даже виду не подала - вернула, и все. Такой уж она самолюбивый и гордый человек - Анюта.
- Давай подойдем к нему, - говорит Муравьев.
- Не знаю даже, - нерешительно мнется Борис. - Что мы ему скажем-то?
- Скажем, что у нас музей. Скажем, что нам нужны экспонаты. Давай подойдем, ну чего ты?
Муравьев уже встал и переминается от нетерпения с ноги на ногу. Борис тоже поднимается со скамейки. Они догоняют лысого хозяина Сильвы.
- Скажите, пожалуйста, вы уже вернулись? - Это Муравьев, не зная, как начать, задал первый вопрос.
- Да, представьте себе, - отвечает человек, нисколько не удивляясь, что они к нему пристали с вопросами. - Впрочем, это вы могли заметить.
- Ну да, мы заметили. Смотрим - Сильва идет и ведет вас. То есть наоборот, вы ведете Сильву, конечно.
Старик стоял перед ними, Сильва скромно сидела у его ноги. Старик смотрел иронически на Муравьева, на Бориса и опять на Муравьева.
- Ну, что же вы, друзья, хотите мне сказать? Я весь внимание.
Муравьев хотел все объяснить спокойно и толково. А получилось немного бестолково;
- Понимаете, у нас музей и группа "Поиск", чтобы искать. Там есть котелок и фотография и еще письмо, только буквы стерлись почти совсем. Но это не мы нашли, а совсем другие люди. А мы нашли - пока только пулеметную ленту, очень хорошую, самую подлинную и настоящую. Но - всего одну ленту. А тут как раз вас встретили.
Старый человек опустился на скамейку и задумался о чем-то. Муравьев и Борис стояли рядом и ждали. Нетерпеливому Муравьеву стало казаться, что человек вообще забыл об их существовании, так долго он молчал и думал. И Борису тоже стало неловко: что же они тут стоят, если он не хочет с ними разговаривать?
Но вдруг Сильва потянула хозяина за брюки с лампасами, он поднял голову и сказал:
- Жаль, что ты не умеешь ничего объяснить толком, путаешь, сбиваешься, совсем заморочил мне голову. Должен сказать честно: такой недостаток в людях я переношу с трудом. Я ценю стройность, логику, порядок.
Муравьев виновато вздыхал. Но что он может поделать, если иногда, в ответственные минуты, слова вылетают у него не по очереди, а как придется, толкая друг друга, и, как всегда, когда лезут без очереди, создавалась сутолока и бестолковщина.
Борис выступил вперед.
Он сказал:
- Это Муравьев.
Борис хотел объяснить свою мысль: "Это Муравьев, человек необыкновенный, почти выдающийся. И поэтому к нему надо быть снисходительным. Да, он иногда говорит так, что не поймешь. Но не это же главное в Муравьеве! Если присмотреться к Муравьеву, получше узнать Муравьева, понять Муравьева, то окажется, что этот недостаток вовсе не такой уж недостаток, а вообще пустяк. Потому что все остальные качества Муравьева настолько прекрасны и высоки, что не приходится обращать внимания на всякие мелочи". Вот такая сложная мысль была в голове у Бориса. Но выразить ее словами он не сумел. И поэтому повторил еще раз, погромче:
- Это Муравьев!
- Как Муравьев! - вдруг закричал сосед. - Неужели Муравьев?
Он вдруг страшно разволновался, схватил Муравьева за плечи, стал вертеть его, поворачивать лицом к свету, рассматривать и восклицать то радостно: "Муравьев!", то недоверчиво: "Муравьев?", то восторженно: "Муравьев!!"
А почему он так делал, Борис не понимал, и Муравьев не понимал. А сосед ничего не объяснял, а только все радовался и удивлялся, как будто произошло какое-то невероятное событие.
- Нет, вы только подумайте - Муравьев! Ну конечно же, Муравьев! И как я сразу не догадался, что это Муравьев!
Сильва обежала круг по газону и снова остановилась около хозяина, а он все продолжал кричать, всплескивал руками, тряс своей круглой большой, совершенно голой головой.
Потом он немного успокоился, но объяснять все равно ничего не стал, а нагнулся, прицепил поводок к Сильвиному ошейнику и сказал:
- Сейчас мы пойдем ко мне, это совсем близко. Нам надо поговорить. Думаю, что и для музея, о котором ты, Муравьев, так красочно рассказывал, кое-что найдется.
Так они и шли по бульвару - впереди Сильва, туго натянув поводок, за ней сосед, еле поспевая и отдуваясь, а за ними рысью Муравьев и Борис.
* * *
Когда Юра повел бойцов в атаку, размышлять было некогда. Враг был рядом, его надо было смести, выгнать с этой высотки, покрытой молодой светлой травкой и желтыми зайчиками мать-и-мачехи.
- За мной! - закричал старший лейтенант самым громким голосом. Когда-то, в далекие-далекие времена, он кричал так, когда играли в войну, и за ним неслись по длинному двору Перс, Леонидка, Валентина, которую тянуло в мальчишечьи игры. - За мной!
Он ринулся вперед, не оборачиваясь, он знал, что солдаты бегут следом, не отставая. И каждый из них был частью одного порыва и одного азартного желания - победить.
Пуля пробила грудь, но Юра не заметил. Просто что-то толкнуло, но враг был уже совсем рядом, и старший лейтенант продолжал бежать вперед. Земля была сырой и скользкой.
- Вперед!
Он слышал за спиной топот ног, дыхание. Атака не длится долго, атака - это рывок. Вперед!
Вдруг поскользнулся, упал. Такая досада! Перед самым подножием высоты. Хотел подняться - не смог. Стал сразу неловким, бессильным. На груди промокла шинель. Неужели упал в лужу? Мазнул ладонью - кровь. Только тогда и понял - ранен. Бойцы неслись вперед.
- Ребята! Командира ранило!
Кто-то склонился над ним, а он не узнал - кто. И не помнил, где он. Казалось, летит по своему двору, а пальто накинуто на плечи и застегнуто на одну верхнюю пуговицу, чтобы развевалось на бегу, как бурка. Вперед! За мной! В атаку!
И топают ноги по весенней земле, бегут солдаты. Атака - это рывок без раздумий, нельзя медлить. Вперед!
- Вперед! - кричит Юра.
Кажется ему, что он кричит, а сам даже не прошептал - подумал только.
Очнулся в медсанбате. Брезентовая стенка палатки, носилки, стонут раненые. А где-то недалеко, за стенкой палатки, девушка поет: "Темная ночь, только пули свистят по степи, только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают". Играет баян. Рядом с Юрой на носилках пожилой солдат повернулся на бок, охнул от боли и сказал:
- Концерт. Артисты приехали.
Значит, это не сестричка поет, артисты приехали...
Маленькая медсестра с мелкими кудряшками из-под пилотки склоняется над ним:
- Потерпи, миленький. Попей. Сейчас доктор придет.
Белые кудряшки выбились из-под пилотки, светлые глаза, прозрачные, прохладные.
- Лиля! Лиля, я знал, что ты найдешься. Я знал, что ты жива. Цветы не завяли тогда, поняла?
Она молчит, прозрачные глаза смотрят прямо на него. Грудь болит, но так хорошо лежать, не двигаться, смотреть в эти глаза. Он не слышит, как она говорит:
- Я не Лиля, миленький. Меня Ниной зовут, миленький. Подожди, сейчас доктор придет.
"И поэтому знаю, со мной ничего не случится", - поет ясный легкий голос.
- Большая потеря крови, - сказал уверенный голос рядом с Юрой, - в госпиталь отправляйте.
Юра пришел в себя и увидел над головой белый потолок. Повернул голову - розовая стена, окно, повернул в другую сторону - кровать, белая подушка, серое одеяло. Человек смотрит на Юру, улыбается.
- Неужели в тыл отправили? - пробормотал Юра.
Человек смеется:
- Слышите, что он сказал? "Неужели, говорит, в тыл отправили?" Слушай, старший лейтенант, важное сообщение. Нет больше тыла, и фронта тоже нет. Вчера кончилась война! Победа, старший лейтенант!
Кончилась война! Юра попытался подняться, зашумело в ушах, позеленело в глазах, лег опять. Кончилась война. Осознать это было трудно. Когда его ранили, бои шли на территории Германии, и было ясно, что скоро конец. Его ждали, конца войны. Ждали четыре года. А пришел он внезапно, весной сорок пятого. И понять, что войны нет, было трудно.
- Что ты! - говорил усатый. - Ребята в воздух палили из автоматов. Чуть окна не повылетали в нашем госпитале. Да ты успокойся, побледнел сильно. Теперь чего бледнеть? Теперь - все! Кто живой, тот живой!
Из угла палаты сказал молодой голос:
- Это вы хорошо сказали: кто живой, тот живой. У меня мама военврач, я так беспокоюсь.
- Все! Теперь беспокойства кончились. Вернемся домой, будет мир. Это понимать надо - мир будет на всей земле!
Юра лежал, шумела палата. Ему казалось, что усатый, который так радуется, очень хороший человек.
Вошла сестра - белый халат с маленьким красным крестиком, вышитым на кармане у груди.
- Почему шумите, седьмая палата? Плохо кому-нибудь?
- Все прекрасно, сестричка! Старший лейтенант очнулся! Победу проспал!
Она, постукивая каблуками, подходит к Юриной кровати. Светлые брови, бледные щеки.
- С победой, товарищ старший лейтенант. Как вы себя чувствуете?
- Хорошо, сестра, спасибо. И вас с победой, сестра. Поверить не могу - войне конец.
Она улыбается:
- А вам как раз вчера, в самый День Победы, письмо принесли, товарищ старший лейтенант.
Что она сказала? Письмо? Она сказала, что ему принесли письмо. Неужели письмо? Разве бывает на свете такое счастье?
- Где письмо?
- У меня в ящике, там, в коридоре. Я принесу.
И она медленно, очень медленно, как кажется Юре, идет к двери. Стучат каблуки. По пути она поправляет кому-то подушку. У двери останавливается, оборачивается и говорит:
- Оно пришло к вам в часть, а нам переслали. Я принесла, а вы без сознания. Я спрятала и жду. Думаю: придет же он когда-нибудь в себя, правда же? Наш хирург - лучший на весь фронт. Вот вы и очнулись. Полагается вообще-то плясать, когда письмо. Но вам прощается.
Она еще долго что-то весело говорит. Откуда ей знать, что он сейчас испытывает. Сколько лет он ждет этого письма. Как оно для него важно, это письмо. А сестричка щебечет.
Юру начинает бить дрожь, жуткая слабость сковывает руки, ноги, плечи. А если бы не слабость, встал бы, побежал сам за этим письмом. Письмо. Поверить трудно и не верить нельзя. Вместе с победой пришло оно - ничто на свете не случайно. Он ни секунды не сомневается - конечно, это письмо от нее, от Лили. Мало ли, почему она не писала раньше. Могла быть заброшена в тыл врага - она же связистка. Сколько раз за эти годы он представлял себе лес, партизанские землянки, в одной сидит Лиля с наушниками, пищит рация, идут сигналы через фронт. А письма через фронт идти не могут. А еще он сто раз представлял себе, как она ранена, контужена, попала в плен. А о самом худшем он старался не думать.
- Сейчас принесу, - наконец говорит сестра и продолжает стоять, кокетливо улыбается усатому, а сама все стоит у порога.
- Спляшет, спляшет, - говорит усатый, - вот поправится немного. Неси, сестричка, письмо. Видишь, терпение у него кончается.
- Иду, иду. А почерк красивый, аккуратный, сразу видно - женский. - Сестра игриво грозит пальчиком.
Потом она выходит в коридор, цокают, удаляясь, ее шаги.
* * *
В комнате, куда они вошли, пахнет краской.
- Ремонт недавно делали, перед самым моим отъездом. Никак не выветрится. - Сосед распахивает окно, с улицы сразу доносятся голоса мальчишек, удары по мячу: где-то близко играют в футбол.
- Садитесь.
Они усаживаются рядом на диван, а он - напротив.
Некоторое время они сидят молча. Потом сосед говорит:
- Как же я сразу не догадался, что ты Муравьев? Мог бы и догадаться. Старею. А твоя как фамилия?
Борис говорит фамилию. Вообще-то странный какой-то человек.
- Нет, тебя не знаю. А тебя знаю прекрасно. Потому что ты Муравьев.
- Откуда вы меня знаете-то? - спрашивает Муравьев настороженно. Он и сам уже не рад, что ввязался в эту историю.
- Как - откуда? Как это - откуда? Знаю очень даже хорошо. И характер твой представляю себе неплохо. Терпения у тебя маловато. Верно? Ну, верно или нет?
Он спрашивает так весело и настойчиво, как будто покажет сейчас какой-то занятный фокус.
- Верно. Терпения мало, это все говорят.
- Вот видишь! А еще ты вечно попадаешь в разные истории, и тебе часто влетает в школе. Так или нет?
Борис вспоминает, как Регина Геннадьевна требует, чтобы Муравьев привел деда, и Муравьев тоже вспоминает об этом. Он кивает и признается:
- Бывает. А кто вам сказал? Откуда вы узнали?
Муравьев очень хочет догадаться. Может быть, Борис рассказал о нем Анюте, а маленькая Анюта - своему соседу? Муравьев смотрит на Бориса, но у Бориса такой обалдевший вид от всех этих загадок, что Муравьев сразу отбрасывает это предположение. Борис ни при чем, он сейчас и сам сбит с толку не меньше, чем Муравьев.
- Что, озадачены? - смеется сосед. Его небольшие глаза блестят от радости, а чему он рад, пока непонятно.
- Вы гипнотизер! - догадывается Борис. - Я по телевизору видел, они умеют все на расстоянии угадывать.
- Нет, я не гипнотизер, - смеется сосед, - и не телепат, и не маг, и не фокусник. Я знаете кто? Я учитель, старый учитель, мне семьдесят два скоро. И вашего брата умею видеть насквозь. Не так уж это сложно. А тут с Муравьевым еще одно обстоятельство есть, тоже, в общем, важное.
- Какое обстоятельство? - спрашивает Муравьев.
- Какое обстоятельство? - спрашивает и Борис.
Учитель молчит, смотрит на них весело, наслаждаясь откровенно их нетерпением. У Бориса, он чувствует это, от нетерпения и любопытства зачесались ладони.
- Видите ли, если все рассказывать, надо долго рассказывать, - говорит учитель очень знакомую фразу, которую иногда говорит Муравьев, Борис слышал это высказывание не раз. Но от Муравьева! Откуда это может знать старый учитель? А учитель, переждав еще немного, добавляет: - А так нечего и рассказывать.
Борис вытаращил глаза:
- Как вы сказали? Если рассказывать, надо долго рассказывать. Да? Так вы сказали? А так нечего и рассказывать? Слышишь, Муравьев?
Муравьев отвечает еле слышно, от волнения, от впечатлений сегодняшнего дня он растерялся.
- Слышу. Если рассказывать, надо долго рассказывать. Да, это очень интересно...
- Итак, на сегодня разговор закончим, - говорит учитель.
Они поднимаются. В комнату влетает Сильва с тапкой в зубах. Она треплет тапку, успевает облизать руки Борису, брюки Муравьева немного пожевать и снова умчаться под стол.
- Сильва, будь добра, пойди на место, - вежливо и твердо произносит учитель.