Муравьев сидит на ботанике и изо всех сил держит голову прямо. Не обернется, и все, не нужна ему с этой минуты никакая Катаюмова. А что? Жил же он до прошлого года, не замечая этой Катаюмовой. Не видя, какие у нее огромные ресницы, как вокруг ее коротко остриженных волос мерцает какой-то неуловимый свет. Какой у нее узенький подбородок, и вся она - как тонкий прутик, гибкая и прямая. Жил и не видел и прекрасно обходился без всякой этой Катаюмовой. И теперь он твердо решил - так и жить дальше: у нее своя жизнь, а у него - своя. И дел в его жизни вполне хватает. Исправить двойку по географии - раз. Узнать наконец, кто был тот человек, который сказал под окном: "Я верю, что ты умеешь хранить тайну". После таких слов Муравьев просто обязан узнать, о чем шел разговор. И третье: добыть планшет для музея у злого старика. Каким бы злым ни был этот старик, все-таки он обещал планшет. Значит, рано или поздно он перестанет ругаться и отдаст планшет. И, конечно, было бы очень хорошо, чтобы он отдал планшет именно Муравьеву. Муравьев принес бы планшет в школу, и Варвара Герасимовна похвалила бы его: "Вот видите, ребята, какой Муравьев? Все, что обещал, всегда выполнит". И тогда, возможно, все забыли бы про пулеметную ленту. Муравьеву так хочется, чтобы про нее забыли! А они, может быть, и забыли бы, если бы не Катаюмова.
Сегодня на уроке ботаники Муравьев сидел тихо и никого не трогал: он спешил прочитать параграф, потому что как раз сегодня Светлана Николаевна могла его спросить. Надо прочитать побыстрее, пока Светлана Николаевна смотрит в классный журнал и решает, кого вызвать.
- Муравьев, а Муравьев! Дай двадцать копеек! - Это Хлямин тычет ручкой в спину. - Дай двадцать копеек!
- Отстань, нет у меня.
- Жадина-говядина! - шепчет Хлямин.
- Муравьев, прекрати, - говорит учительница.
Почему Муравьеву всегда делают замечания? Даже если он ни в чем не виноват!
- Я ничего не делаю, - машинально отвечает Муравьев.
- Вот именно. А надо работать. - Светлана Николаевна смотрит на Муравьева поверх очков, - а ты ничего не делаешь.
Все-таки он успел прочитать параграф. И вчера дома он его читал. Он сверлит глазами Светлану Николаевну - пусть она вызовет его, тогда сама увидит, что Муравьев все выучил и может ответить даже на пятерку. Ну спросите, спросите меня, говорит глазами Муравьев.
Но Светлана Николаевна не хочет принимать его сигналы.
- Катаюмова, к доске, - вызывает учительница.
По классу проносится шелест. "Не меня". Муравьев думает: "Все-таки мне не везет. Не знал - вызвали, знал - не вызвали".
Катаюмова стоит у доски. Худенькие длинные ноги, длинные руки, длинная шея. А все вместе так красиво, что у Муравьева начинает щипать глаза, как будто он смотрит на солнце. Она отвечает негромко, но все слушают с удовольствием и с удовольствием на нее смотрят. Так кажется Муравьеву.
И тут он спохватывается: он же только что решил, что не станет смотреть на нее всю жизнь. Да, но это он решил не оборачиваться. А если она стоит у доски, прямо перед глазами, то куда же денешься? Приходится смотреть. Волосы у нее мягкие и пушистые, а глаза смотрят прямо на Муравьева.
И он понимает, что никакие твердые решения ему выполнить не удастся.
Всю жизнь он обходился без Катаюмовой, а теперь ему без нее не обойтись.
- Светлана Николаевна, пусть Муравьев не строит рожи, - вдруг говорит Катаюмова. - Он меня смешит.
- Муравьев! Сейчас же перестань! Опять ты?
Такого Муравьев от нее не ожидал. Коварная, ехидная, ябеда. Теперь все! Теперь никогда в жизни он не скажет ей ни одного слова! Все! Он человек твердый! Она еще узнает.
* * *
Юра по-прежнему любит посидеть у кирпичной стены. Спину греют теплые кирпичи, осень только начинается, желтые листья лежат на траве, желтые звезды блестят на голубых куполах церкви. А сама церковь красная, из потемневшего кирпича. Варвара Герасимовна как-то сказала, что эту церковь построили здесь, на горке, еще в семнадцатом веке, в тысяча шестьсот восьмидесятом году. Даже подумать невозможно - триста лет назад. Почти триста лет она стоит здесь, те же кирпичи, те же белые островерхие кокошники над стенами, те же высокие окна, обведенные белыми кирпичными каемками...
А внизу, под горой, течет узенькая речка Копытовка. Почему она так называется? Может быть, потому, что настолько мала эта речка, будто ее здесь лошади копытами протоптали. В заболоченных берегах, поросших ярко-зеленой осокой, течет не спеша речушка. Какая-никакая, а со своим достоинством. Вода мутноватая, глинистая, но и в ней водится какая-то рыбешка. Квакают лягушки. Левый берег, правый берег. Вон маленькие мальчишки ловят майкой тритонов. Кричат:
- Слева заходи! Да не сюда, а сюда! Вытаскивай!
Азарт охоты. А зачем им тритоны, наверное, и сами не знают. Юра тоже ловил когда-то, а потом сажал тритонов в банку из-под варенья, а мама их боялась и уговаривала:
"Выбрось, Юрочка, эту гадость... Ну, хорошо, хорошо, не гадость, а, как ты их называешь, тритончики. Выбрось, пожалуйста. А то я так нервничаю, когда их вижу, как они извиваются в этой банке, что перестаю попадать пальцами на нужные клавиши".
Юра тогда любил тритонов, а теперь они ему не нужны. Куда девается детство? Когда оно уходит? Во сне? Наяву?
Триста лет стоит здание и не меняется. А люди меняются быстро.
Была здесь, у церкви, маленькая школа. Ребята ходили, тоже, наверное, смотрели на Копытовку. Может быть, рыбу ловили, да не майками, а по-настоящему. А может быть, какой-нибудь мальчик любил сидеть на этой горке и смотреть на закат. Очень даже может быть. Наверное, во все времена одни любили носиться и шуметь, а другие любили посидеть-подумать.
На горке сухо, тепло, хорошо здесь сидеть.
Юра засмотрелся на закат. Сегодня он темно-розовый, даже какой-то клюквенный.
Уже четвертый год это продолжается: когда Юра видит закат, он вспоминает давнее, совсем детское лето, когда он перешел только в шестой класс. Пионерский лагерь у деревни Пеньки. Никаких пеньков там не было, а шумели огромные красные сосны. Горн пел над деревьями. Девочка в синем сарафане стояла под сосной и смотрела на закат. Эта девочка была для него в то лето таким важным человеком, без которого жизнь - не жизнь. Когда он видел ее, он был по-настоящему счастлив. Все равно, что она делала - шла по тропинке к реке или собирала шишки под соснами, или просто стояла, опустив руки и глядя перед собой светлыми глазами.
Как могло случиться, что он с тех пор ни разу не видел Лилю? Он живет с ней в одном городе, до нее можно доехать на трамвае или на автобусе. Но он даже не знает, в какую сторону ехать. А объяснений этому нет никаких. Какое-то странное сцепление мелочей. Не спросил у того человека в гамаке московский адрес Лили. То ли растерялся, то ли постеснялся. Потом, когда спохватился, человек из гамака уже ушел в дом, а Юра не решился идти за ним. Потом, когда ехал в Москву, был почему-то уверен, что рано или поздно он и Лиля встретятся на улице, просто случайно, ни о чем не уславливаясь. При этом он как-то не подумал, что Москва - не деревня Пеньки. Это там, в Пеньках, они встречались каждый день, не сговариваясь, на речке, в лугах или на волейбольной площадке.
А в Москве прошло вот уже сколько лет, он уже девятиклассник, и ни разу не встретил ее. Тогда он решил, что он Лиле не нужен. Зачем ей, такой необыкновенной девочке, он, совершенно обыкновенный? Конечно, не нужен. И он стал стараться пореже вспоминать ее. Постепенно девочка в синем сарафанчике превращалась из реального человека в мираж, в видение. То ли было, то ли не было, то ли помнится, то ли приснилось.
А закат разгорается во все небо, и вода в речке стала клюквенного цвета, и белые ободки вокруг церковных окон порозовели. А от кирпичной стены тянет теплом, как от печки.
- Юра! Я иду, смотрю - ты тут сидишь. - Валентина с сумкой стоит перед ним.
Высокая вытянулась Валентина, а лицо все такое же, почти детское. А может быть, просто привык он к ней и перемен не замечает.
- На, возьми. - Она достает из сумки крупное, в два кулака, желтое яблоко. - Я у школьной сторожихи Мавры яблоки покупаю, и дешевле и отборные - белый налив. А ты, Юра, чего опять тут сидишь?
Он откусывает от яблока, вкусно. Как ответить на вопрос Валентины, почему он любит тут сидеть? Потому что здесь закат, и теплая стена, и речка, и тихо, и весело возятся у реки ребята со своими тритонами. И хорошо думать, вспоминать, мечтать. Разве это можно объяснить? Да еще такой неромантичной девочке - Валентине. Всегда она с сумкой, всегда куда-то несется.
- Так просто сижу, Валентина.
- А я побегу. Бабушка ждет, она терпеть не может, когда меня долго нет. Скучает, наверное.
- Конечно, иди, Валентина. Спасибо за яблоко.
- Пойду, Юра, надо идти.
Странная какая-то сегодня Валентина.
* * *
Борис идет из школы и смотрит по сторонам. Сегодня у него хорошее настроение, - может быть, потому, что солнце светит и освещает сугробы, а они сверкают, и во дворе светло и весело. А может быть, потому, что Галина Николаевна похвалила его сегодня. Он прочел стихотворение о весне, а учительница сказала:
- Видишь, Борис, можешь, когда хочешь. С выражением читал и не сбился ни разу.
Мало ли причин для хорошего настроения может быть у человека? Вот бежит через двор знакомая собака Сильва. Он ее часто видит. Борис зовет:
- Сильва! Сильва!
Собака охотно подбегает к нему, тычется носом в ладонь, а нос у нее холодный, мокрый, очень приятный.
Борис гладит шелковую спину:
- Сильва, Сильвочка, умная собака, хорошая собака.
И собака виляет коротким хвостом, повизгивает от признательности. У Сильвы волнистые длинные уши, большие желтые глаза, гладкий лоб, она прыгает вокруг Бориса, и уши покачиваются, как локоны у старинной дамы.
Незнакомая девочка качается на досках, которые на днях привезли и свалили у стены. Девочка прыгает, доски гремят, Сильва лает и носится кругами по двору. Борис положил портфель на снег и стоит посреди двора. Это чужой двор, Борис иногда ходит через него, а иногда улицей, когда какое настроение. Хорошо, что сегодня ему пришло в голову пойти двором. Вот и Сильву встретил. Интересно, страшно этой девочке качаться на досках? Доски новые, желтые, пахнут сосновым лесом. А девочка, пожалуй, не боится прыгать там, на самом верху. Набекрень съехала растрепанная ушанка, портфель с красными бабочками на крышке валяется на снегу, а она все скачет и скачет, гремят доски, - того и гляди, развалится вся куча.
- Анюта! Перестань сейчас же! - кричит с балкона женщина.
- Ладно! - отвечает Анюта и продолжает прыгать.
Борис сам не заметил, как подошел вплотную к доскам. Еще сильнее запахло смолой. Жалко, если из этих замечательных досок что-нибудь построят, лучше бы они лежали тут всегда.
- Залезай сюда! - зовет сверху Анюта. - Боишься? Так и скажи! Эх ты!
Сильва громко лает, задрав острую морду. Дамские локоны раскачиваются сильнее.
- Боится! - дразнит Анюта Бориса. - Ну залезь, залезь!
- Нисколько я не боюсь, чего бояться? Я недавно в помойку упал и то не боялся.
- Ну? - Анюта весело удивилась, перестала прыгать, наклонилась и смотрит сверху на Бориса. - Ты? Не хвастаешь?
И она заливается смехом на весь двор. Борис не знает, почему смеется Анюта, но ему не обидно от ее смеха. Хотя, наверное, с помойкой получилось глуповато - нашел, чем похвалиться. Думал сказать, как вместе со своим другом из пятого класса ходил на серьезное задание, а получилось совсем другое. Так часто бывает, Борис давно заметил: хочешь сказать одно, а скажешь совсем другое. Анюта так весело смеется, что Борис начинает хохотать вместе с ней.
- Анюта! А почему у тебя такая растрепанная ушанка? Ну почему, почему?
- А потому, что я на ней с горы катаюсь! Вот почему!
Ну до чего смешная девочка эта Анюта! И Борису совсем не хочется идти домой.
- Анюта! Сколько мне ждать? -кричит женщина с балкона.
- Иду, мама! - и села на теплые доски.
Сильва подбегает к ней и тычется носом в ладони.
- Сильва - хорошая собака, прекрасная собака, умная собака, - приговаривает Анюта и треплет шелковые уши.
- Ты в какой школе учишься? На горке? А я в спортивной. Сказать, почему? Мама считает, что у меня избыток энергии, ее надо использовать в мирных целях, так считает мама.
- Анюта! Я сейчас с тобой по-другому поговорю! - несется с балкона.
- Пугает, - машет рукой Анюта, - ничего не будет. А тебя как зовут? Борис? Ты в первом? И я в первом.
Вдруг Анюта перестала разговаривать, и какое-то новое выражение появилось в ее коричневых глазах.
Через проходной двор идут Лена и ее бабушка. Лена держит бабушку под руку. У Лены аккуратный бант выглядывает из-под аккуратной вязаной шапочки. И пальто у Лены застегнуто на все пуговицы. Бабушка у Лены толстая, важная, с тяжелыми щеками. Лена несет свой портфель, а бабушка несет хозяйственную сумку. Все как полагается.
Бабушка увидела Анюту - распахнутое пальто, растерзанная шапка, вымазанные мороженым щеки. Посмотрела бабушка, прищурилась и отвернулась.
- Борис! - громко сказала Лена. - Здравствуй!
- Давно не виделись, - буркнул Борис тихо, он не хотел, чтобы услышала бабушка.
- Бабушка, этот мальчик сидит со мной за одной партой. Я тебе говорила, он раньше плохо учился.
Бабушка смерила Бориса взглядом И еще больше поджала губы. Теперь губ совсем не стало видно, только щеки и подбородок. И сощуренные глаза. Борис понял, что он бабушке тоже не понравился. Он нисколько, не огорчился из-за этого, пусть себе идут мимо, и Лена и ее бабушка.
- Ты что здесь делаешь? - строго спрашивает Лена. - Борис, я тебя спрашиваю.
- Гуляю.
- Интересно. А уроки?
И тут загрохотали доски, Анюта снова принялась скакать. Доски гремели так сильно, что голосов почти не было слышно.
- Удивляюсь, - сказала в пространство Лена и снова взяла под руку свою бабушку.
Они степенно удаляются. Сильва догнала кошку, и кошка взметнулась на темное корявое дерево. Сильва лает на нее без злости.
Анюта перестает прыгать и говорит вслед Лене:
- Попадешься когда-нибудь без бабки!
Борис видит, как через двор идет женщина без пальто, в платке, накинутом на спину. Она молча берет Анюту за руку и уводит.
Сильва бежит за ними.
- Разве Сильва твоя? - спрашивает Борис.
- На время оставили, на два месяца.
Они ушли, а Борис еще немного постоял один. Солнце уже ушло со двора, доски уже не пахли смолой. Стало холодно.
Борис прошел этот двор насквозь, потом еще один, теперь осталось обогнуть кафе, и Борис окажется в своем дворе.
Мороз, и руки озябли. Но почему-то пахнет солнцем, весной и елкой.
Если бы этот день так и кончился. Но Борис не пошел прямо к дому, он стал кружить по дворам. Если бы он знал, чем это кончится, он бы, конечно, ни за что не свернул в этот чужой двор, не вышел бы к автобусной остановке и не увидел бы этот такой обыкновенный на вид бумажный листочек.
Объявление висело на столбе. Там было много объявлений. Продается холодильник "Днепр" в хорошем состоянии. Пропала ангорская кошка по кличке "Пушок", просим нашедшего позвонить по указанному телефону. А это объявление висело выше других, его приклеил, наверное, очень высокий человек. Борис поднялся на цыпочки и прочел: "Меняю двухкомнатную квартиру со всеми удобствами на однокомнатную и комнату". Таких объявлений Борис видел много на разных столбах. Но сейчас он отшатнулся и замер, и дыхание у него перехватило, и стало вдруг ужасно холодно, как будто поднялся сильный ветер. На этом обычном объявлении был написан номер телефона, такой знакомый номер. Борис в первую секунду не сообразил, почему его так потряс этот номер телефона. А в следующую секунду понял: это был его, Бориса, телефон. Цифры написаны ровно, четко, и буквы тоже аккуратные, крупные. Теперь Борис узнал и почерк: это был папин почерк. И цвет папиного фломастера - ярко-синий.
Это объявление на столбе означает не простой обмен квартиры. Оно означает большую беду. Все в нем означает беду - и ровные, решительные буквы, и бумажная вермишелька внизу, чтобы любой, кто захочет, мог оторвать кусочек с номером телефона и позвонить к ним в дом: "Вы хотите меняться? Мы тоже хотим меняться".
Папа повесил это объявление, значит, его папа - папа! - не хочет больше быть с ними. Он хочет переехать из их квартиры и жить совсем отдельно. "Меняю двухкомнатную квартиру на однокомнатную и комнату". Значит, папа больше не любит маму и сына. Вот что означают эти ярко-синие буквы на листке бумаги. Вот почему мальчик, который совсем недавно так весело бродил по солнечным дворам, играл с собакой, смеялся, теперь стоит у пустой автобусной остановки, у серого столба, сделанного из железобетона, и вытирает рукавом слезы.
Борис ни слова не сказал дома про объявление. Как будто он и не видел никакого объявления. К чему говорить?
Теперь-то Борис знает, что вся эта беда началась не сегодня и не вчера, а месяца два назад.
Борис сидел дома и смотрел телевизор. Шла его любимая передача "Садимся за уроки". На экране очень умный человек говорил, что уроки надо делать обязательно, даже если не хочется, даже если противно. Борису было приятно слушать этого человека, который, по крайней мере, Понимает, что уроки- это не праздник, не сахар, как говорит Муравьев.
Мама на кухне звенит посудой, она сегодня пришла пораньше. Борис любит, когда мама приходит пораньше; теперь они дождутся папу и будут ужинать. Они сядут на кухне за стол, мама скажет: "Борис, съешь еще котлетку".
А папа скажет: "Не заставляй ты его есть, не хочет - не надо. Он же взрослый человек, в школу уже ходит".
И Борис кивнет папе, но котлету съест. Он любит быть согласным и с мамой и с папой, ему всегда кажется, что они оба правы во всем.
Потом они будут пить чай, а мама скажет: "Борис, хочешь, я намажу тебе хлеба с вареньем?"
И Борис скажет: "Хочу варенья без хлеба".
И они все засмеются. Не потому, что это так уж смешно, а потому, что им хорошо всем вместе. Хорошо сидеть на кухне и всем вместе есть, пить чай, разговаривать...
Что-то сегодня папы долго нет. И мама перестала греметь посудой, тихо на кухне.
Борис выходит и видит, что мама сидит у кухонного стола прикрыв глаза ладонью.
- Мама, ты почему плачешь? -спросил тогда Борис, он ничего еще не знал.
- Лук режу, вот и плачу. Иди, иди. Когда режут лук, всегда плачут.
А Борис видел, что нет у мамы никакого лука и ничего она не режет. Пыхтит на плите кастрюля, вкусно пахнет гречневой кашей.
Мама поворачивается к Борису спиной, а лицом - к темному окну. Как будто, если повернуться к человеку спиной, он не увидит, что ты плачешь. Наверное, мама считает Бориса дурачком.