Он молчит. А что он может сказать маме! Как ее утешить? Он чувствует, что причина маминых слез какая-то такая, которую ему понять нельзя и спрашивать нельзя. Почему-то это он знает. А чем помочь маме? И оттого, что его мама плачет здесь, на кухне, где варится гречневая каша, где всегда так уютно и хорошо, ему становится тоскливо и одиноко, он чувствует себя слабым и маленьким. Скорее бы папа приходил! Папа во всем разберется, папа сразу все приведет в порядок, и мама перестанет плакать, и улыбнется, и все будет, как должно быть. Только бы скорее пришел папа. А папа все не идет. Борис чувствует, что еще немного, и он сам заревет, как маленький. Только этого маме не хватало...
- Мама, я скоро приду.
Он быстро спускается вниз. Идет дождь, не похожий на дождь. Какая-то мелкая водяная пыль. Борис не знал, что такая погода; пока сидел дома, казалось, что на улице тоже тепло и сухо. Сырость облепляет щеки, Борис поднимает воротник и втягивает голову в плечи.
Он проходит между пустыми сырыми скамейками, огибает расшатанную дощатую карусель, покосившуюся на один бок, перешагивает через лужу.
Конечно, мама думает, что Борис ребенок, она не считает нужным с ним делиться своими бедами. Мама не поспевает за тем, что ее сын быстро растет. Считается, что Борис ничего не понимает. А он все, абсолютно все может понять.
Ему очень хочется, чтобы поскорее пришел папа. Папа очень умный, он все-все понимает, и он сумеет найти выход из любого положения.
Как долго нет папы!
Борис выходит к автобусной остановке и останавливается недалеко от нее. Сейчас, может быть на ближайшем автобусе, приедет папа. И вдруг Борис видит знакомую спину. Высокая фигура, черное пальто, чемоданчик-"дипломат". Борис рванулся к папе. Наконец-то! Но тут же остановился, как будто налетел на преграду: папа держал за руку женщину, она была красивая, папа говорил с ней. А она - она гладила папу по щеке. Папу! Его папу! А у самой в прозрачной сумке был пакет молока и длинный батон. Борис хорошо видел ее лицо, по худой щеке ползла не то слеза, не то дождь. А папа все говорил ей что-то, говорил тихо, покачивал головой для убедительности. Борис стоял в тени высокого дома и не мог сдвинуться с места. Ему было страшно. Больше всего он боялся, что мама посмотрит в окно и увидит, как чужая женщина гладит щеку их папы, разговаривает с их папой. Борис чувствовал, как по спине ползет холод. Он сразу стал уговаривать себя: разве не могут люди просто так стоять на остановке и разговаривать? Папа же не знает, что мама там плачет. А если бы знал, бросил бы эту чужую с батоном и поспешил бы скорее домой. Кто она ему? С работы, наверное. А мама - это мама! Кто же для папы-то главнее? А эта чужая, может быть, просто так разговаривает. И разве нельзя просто так погладить человека по щеке? Сотрудника или знакомого? Уговаривал Борис себя, а сам в то же самое время знал, что уговорить не удастся. Не просто так. Он знал это, а почему знал - не мог бы объяснить.
Он стоял в темноте, а они под фонарем. Они его не видели, но даже если бы на него светило сто фонарей, они бы его все равно не заметили. И Борис понимал, почему: потому что они видели только друг друга. Только друг друга, и это было самое главное и самое горькое.
Борису никогда в жизни не было так плохо и сиротливо.
Потом чужая женщина вошла в автобус и помахала папе рукой в темной перчатке. И папа, его папа, Бориса папа и больше ничей, долго смотрел вслед уходящему автобусу, а когда автобус свернул за угол, папа все еще стоял там.
Потом папа медленно пошел к дому.
А Борис не мог в тот вечер сразу пойти домой. Он целый час бродил туда-сюда по пустому мокрому двору. Но все время понимал, что идти надо, и наконец поднялся и робко, как в чужом доме, позвонил в звонок.
Открыла мама, совершенно не грустная, улыбающаяся.
- Где ты гуляешь, Борис, в такую погоду? Папа говорит, там дождь и ветер.
Папа ел на кухне картошку с мясом.
- Борис! Иди скорее! Вкусно!
Папа сказал это самым обычным голосом.
- Мой скорее руки, - говорила мама тоже самым обычным голосом.
Они были такие спокойные, мирные, домашние. И Борису вдруг стало казаться, что ничего особенного он не видел у автобусной остановки. Ну стояли двое людей, ну прощались. Что ж тут такого? И в конце концов один человек уехал, а другой пошел к себе домой, к своей любимой жене и к своему любимому сыну. А мама плакала, потому что скучала по папе и волновалась, что его долго нет. А теперь он дома, и она улыбается. И, значит, все в порядке.
Его мучило и точило что-то в глубине души. И тогда холод начинал ползти по спине, как в тот вечер. Но Борис гнал от себя тяжелые мысли, ему была не по силам их тяжесть, и он отталкивал, вытеснял беду, которая как бы прошла. И постепенно все становилось на свои места. Хорошо было здесь, дома. Папа смотрит телевизор, мама стирает, они втроем пьют чай с яблочным повидлом, мама и папа идут в кино. Все хорошее. А плохого как бы не было. И это "как бы", оказывается, очень даже неплохо спасает человека от беды.
И жизнь пошла. И все дальше отодвигалась та сцена на остановке. То ли была эта чужая женщина, то ли не была. Пусть лучше не была.
Может, не такая уж она была красивая и не так уж нежно погладила папу по щеке. Может, просто смахнула какую-нибудь пыль со своего сослуживца - разве нельзя?
В горле разжался ком.
И вот, когда прошло время, наступила зима и Борис изо всех сил вынырнул из черной глубины, ему попадается это объявление на столбе. "Меняю двухкомнатную квартиру со всеми удобствами на однокомнатную и комнату". Значит, конец всему.
Конечно, живут люди и без отцов. Борис нескольких знает, и в классе и во дворе. Но это, наверное, очень плохо - жить без отца.
* * *
Муравьев и Валерка пришли сегодня в школу первыми.
В классе еще никого нет, солнце светит в окно, летят легкие снежинки.
- Редкое явление природы - снег идет и солнце светит, - говорит Валерка. - Когда дождик идет при солнце, то называется "грибной дождь".
- А это грибной снег, - нетерпеливо перебивает Муравьев. - Слушай, Валерка, давай поговорим серьезно раз в жизни.
- А чего? Давай, - добродушно соглашается Валерка, - поговорим. Почему не поговорить. Ты задачу решил? Сошлось с ответом?
- Да решил, решил. Погоди ты, Валерка, со своей задачей! У меня есть одна идея. Все эти дни я ходил и думал, но ни одной идеи не было. А вчера появилась идея.
Валерка смотрит с интересом. Идея - это всегда любопытно. Особенно если эта идея пришла в голову такому человеку, как Муравьев.
- Какая идея?
- Слушай. Только ты не проболтаешься? Здесь важна выдержка и полная секретность. Если пойдет болтовня, то ничего не выйдет. Понимаешь?
- Понимаю. А я вообще не болтливый.
- Слушай, Валерка. Мы уже сто лет мучаемся с этим злым стариком. Он нас гоняет, мы к нему ищем подход. А время-то, Валерка, идет.
- Да, - кивает Валерка. Он согласен - время идет. Уже зима кончается, а у них в "Поиске" ни одной находки.
- А разве на этом старике свет клином сошелся? У него у одного разве планшет остался после войны? И больше ни у кого ничего разве не осталось?
- Нет, почему не осталось. Осталось, наверное. Но злой-то сам предложил. И письма сам написал.
- А ну его к лешему! Он письма написал, а потом передумал. Может, другой школе отдал или еще что-нибудь ему в голову стукнуло. Каприз какой-нибудь. Старые люди, знаешь, бывают капризные.
- Ну и что? Ты говори дело, Муравьев.
- А дело такое. Надо пройти по квартирам. Старые люди есть в районе? Есть! У кого-то осталось что-то военное - пилотка, или сумка, или еще что-нибудь.
- Не отдадут, - сомневается Валерка.
- Ну почему, почему не отдадут? Мы же объясним, что это для музея. Жадный попадется - не отдаст. Ну, а другой попадется, не жадный, он отдаст. В музее же это все увидят, а дома у него кто увидит? Никто.
Валерка задумывается и думает долго. Муравьев уже измучился, ожидая, что скажет Валерка, а он все думает, думает. В классе уже полно ребят. Катаюмова вошла, положила сумку, поглядывает на них, но не подходит: знает, что Муравьев сам не выдержит и подойдет к ней. Она о чем-то разговаривает с Хляминым. Интересно, о чем ей говорить с этим Хляминым? И толстая Раиска рядом стоит, смеется. Интересно, над чем можно смеяться Раиске? Сама смешная - обхохочешься. А еще хихикает над людьми. И Хлямин ухмыляется, кривит рот, а сам таращится на Катаюмову.
А Валерка молчит, размышляет. Так можно до самого звонка промолчать.
- Валер! - У Муравьева от нетерпения ладони чешутся.
- Что?
- Как -что? Ты сказал - подумаю?
- Сказал.
- Ну, подумал?
- Подумал, - спокойно отвечает Валерка. - Почему не подумать? Подумал.
- И что?
- Знаешь что, Муравьев...
В класс входит учительница русского языка Вера Петровна. Звонок звенит на всю школу, и все уже давно на своих местах. Только Муравьев топчется у Валеркиной парты.
- Знаешь что, Муравьев? Я согласен, - наконец произносит Валерка. - Твоя идея неплохая.
- Значит, пойдешь? - радуется Муравьев. - Сегодня?
- Посмотрим, - туманно отвечает Валерка. Его ничем не прошибешь.
- Куда это вы собрались? - вскидывает длинные ресницы Катаюмова. - Вы куда?
- Гонять верблюда! - отвечает Муравьев, усаживаясь на свое место.
- Муравьев, - качает головой Вера Петровна, - как ты разговариваешь? Да еще с девочкой.
* * *
В тот день Юра сидел на уроке географии, и его брала тоска. Он не приготовил контурную карту. И именно потому, что не сделал он эту карту, Михаил Андреевич обязательно его сегодня вызовет. Какое-то у географа чутье на тех, кто не готов к уроку. Девятый класс "Б" давно знает, что с географом лучше не связываться - обязательно поймает.
Вот сейчас он скажет: "Кто забыл сделать контурную карту?" - и посмотрит прямо на Юру.
Юра заранее втягивает голову в плечи.
Михаил Андреевич очень вежлив, он называет девятиклассников на "вы", хотя знает их всех много лет и помнит маленькими. "Вы" у него каждый раз разное. Когда ты все хорошо выучил и чувствуешь себя уверенно, тебе говорят "вы". Получается, что ты уже взрослый, тебя уважают, с тобой обращаются как с равным. Все справедливо, и от этого тебе хорошо. Ну, а когда ты сидишь и дрожишь и прячешься за Сашку Медведя, втягиваешь голову, как какая-нибудь черепаха, тогда уж лучше бы географ говорил тебе "ты". Как-то проще ты бы себя чувствовал.
Валентина рядом шепчет:
- Он сегодня не в духе, географ-то.
Она шепчет едва слышно. Юра сидит рядом - и то еле разобрал, что она говорит, а географ, не поднимая головы от журнала, говорит:
- Прошу не шептаться на уроке.
Михаил Андреевич смотрит в журнал долго, так долго, что Юра начинает надеяться - вдруг не спросит.
- Сейчас пойдет к доске... (пауза длится вечность) прошу отвечать... (еще одна пауза, еще одна вечность) итак, пойдет... (надо же быть таким мучителем!) пойдет к доске сейчас... (а вдруг не Юру? Вдруг он вызовет кого-нибудь другого - Валентину, например. Вот она сидит рядом с Юрой, совершенно спокойная. Чистенько разрисованная цветными карандашами карта лежит перед Валентиной на парте, такая аккуратная, безупречная).
- Отвечать пойдет к доске тот, кто давно уже знает, что сегодня ему не миновать, - вы, Юрий.
Юра вздрагивает, как будто это для него неожиданность. Может быть, бывает на свете неожиданность, которую ждешь.
- Пожалуйте сюда, - нудным голосом тянет географ, - и захватите с собой контурную карту. Если память мне не изменяет, вы должны были отметить полезные ископаемые и промышленные города Германии. Прошу вас.
Юра медленно вытягивает себя из-за парты. До чего противно получать плохую отметку, не маленький же! Ну что стоило сделать эту несчастную карту? Теперь стой перед всеми дурак дураком. А потом еще и дома объясняй, как это в твоем дневнике оказалось вписанное четким почерком "плохо".
- Карты у меня нет, - бормочет Юра.
- Что-что? Я не расслышал. - Насмешливые маленькие глаза, сияет лысина. Поймал и доволен. Не подвело чутье.
Юра в эти минуты забыл, что раньше географ ему нравился, особенно когда привез в школьный двор планер. Но планера давно нет, а сегодня Михаил Андреевич кажется Юре мало симпатичным.
- Ну, что же вы? - настойчиво спрашивает Михаил Андреевич.
Юра, опустив голову, стоит в проходе около своей парты. Идти к доске или сказать, что не готов, пусть наслаждается, ставит "плохо"? Если бы он, Юра, был учителем, он бы не стал так уж радоваться, уличив человека в том, что он не приготовил урока. Может быть, наоборот, деликатнее было бы, почувствовав, что ученик не готов к ответу, не вызывать его, отвернуться и сделать вид, что не знаешь об этом, даже не догадываешься. Тогда ученик из одного только чувства благодарности выучил бы к следующему разу все до буковки, все бы карты нарисовал. Но у Михаила Андреевича, наверное, азарт, ему такие высокие чувства недоступны, скорее всего.
- Мы ждем, - напирает он на Юру. - Долго мы, весь класс, будем ждать? Где ваша карта? Может быть, вы забыли ее дома?
- Ничего я не забыл дома, - упрямо говорит Юра. - Почему обязательно забыл дома?
И тут Юра вдруг чувствует, что у него в руке появляется гладкая бумага, плотная, скользкая, прохладная. Это карта! Аккуратно раскрашенная, ровненько начерчены квадраты - каменный уголь. Равносторонние треугольники - железная руда. Зеленые низменности, синие реки, желтые возвышенности. Четким чертежным почерком тушью написаны все названия. Юре никогда не сделать бы такую карту, даже если бы он сидел над ней всю ночь напролет. Откуда она взялась? Раздумывать некогда. Он подходит к столу учителя и кладет карту.
Михаил Андреевич долго на нее смотрит. Наверное, ему хочется к чему-нибудь придраться. Но придраться не к чему - лучшая контурная карта в девятом "Б". Все-таки нашел - глаза блеснули колко:
- А фамилия? Почему не подписана фамилия?
Юра не знает, что ответить. Карта неизвестно чья - откуда возьмется на ней Юрина фамилия?
- Забыл написать, - говорит Юра.
- Ах, прошу прощения, - вдруг говорит учитель, - здесь на обороте написано. Ваша фамилия, все в порядке.
Михаил Андреевич перевернул карту. Черной тушью выведено на ярко-белом все до единой буковки - и фамилия и класс.
Географ молчит. Теперь уж ему нечего сказать. Но не такой человек Михаил Андреевич.
- Фамилию надо писать не на обороте, а внизу, под картой. В следующий раз учтите. Могли бы получить "отлично", но из-за этой небрежности ставлю вам "хорошо".
Юра переводит дух с облегчёнием, он идет на свое место.
- Дайте дневник. Во всем должен быть порядок, решительно во всем. - Михаил Андреевич водит коротким пальцем перед своим носом.
Его лысина блестит ярко и как-то празднично, очень симпатичная лысина.
Откуда она взялась, эта прекрасная карта с городами Германии, полезными ископаемыми, низменностями и возвышенностями? Юра теперь запомнит этот день на всю жизнь. Берлин, Гамбург, Дрезден. Каменный уголь, железная руда.
- Валентина, откуда карта? - шепчет Юра.
- Откуда я знаю! - сердито шепчет Валентина.
Она сидит прямо, смирно, отвечает ему, не разжимая своих бледных губ. Она ест глазами учителя. Все девять лет так просидела - не повернется, не улыбнется. Сейчас перед Валентиной лежит ее, Валентинина, карта. А эта появилась неизвестно откуда. Да и не сделать Валентине такую прекрасную - вон на ее карте и следы ластика, и буквы кривоватые. Нет, это не она. Да и с какой стати она будет его выручать? Не она. А кто? Юра так и не узнал в этот день.
Он не знал и другого - еще много-много раз вспомнит он эту историю с контурной картой. Но это будет потом, еще не скоро.
* * *
Муравьев и Валерка решили начать обход с большого белого дома-башни. Они быстрым шагом пересекли двор и вошли в подъезд. Было тихо и гулко, Муравьев почему-то заговорил шепотом:
- Давай на двенадцатый этаж поднимемся, а потом будем двигаться вниз.
Валерка молча кивнул.
Они вошли в лифт. Муравьев уже хотел нажать на кнопку с цифрой "двенадцать", но в это время тоненький голос крикнул:
- Подождите! Не уезжайте!
Они подождали. В лифт вбежала Катаюмова. Она тяжело дышала, - видно, мчалась от самой школы. Глаза были круглые, широко открытые, от любопытства Катаюмова даже моргать старалась пореже - вдруг в тот самый миг, когда она мигнет, и случится что-то потрясающе интересное.
- Нечестно!-сказала она. - Сами что-то затеяли, а от других скрываете.
Валерка нажал на кнопку, и лифт поехал на двенадцатый этаж.
Муравьев не отрываясь смотрел на Катаюмову. Он мог бы смотреть на нее целый год, но впереди было важное дело.
- Не поднимай шума, Катаюмова, - строго сказал он. - Что за привычка - чуть что, поднимать крик!
- Сам ты молчи, - быстро ответила она и отвернулась от него к Валерке; они вышли на двенадцатом этаже. - Валера, расскажи, что мы сейчас будем делать?
"Мы", - подумал Муравьев. - А ведь ее никто не приглашал участвовать в операции".
- По квартирам будем ходить, - ответил Валерка. - Вещи военные спрашивать, может, у кого что осталось от войны. Поняла?
- Ой! - Она всплеснула руками. - Какой ты, Валера, молодец! Как ты хорошо придумал! А то гоняемся за этим злым стариком, а он такой несимпатичный! Ты просто замечательно придумал, Валера!
Муравьев молчал. Ему хотелось закричать, как лягушке-путешественнице из сказки: "Это я придумал!" Но он ничего не стал кричать, пусть Валерка сам говорит. Но Валерка почему-то тоже молчал. Наверное, задумался. Он может теперь молчать хоть целый день.
Не дожидаясь, пока Валерка произнесет слово, Муравьев нажал на звонок, в квартире за дверью заиграла легкая музыка.
- У нас тоже такой звонок, - сказала Катаюмова. - "Мелодичный" называется.
- Кто здесь? - спросил из-за двери голос старушки. - Кого надо?
- Группа "Поиск", - ответил Муравьев, - из школы. Откройте, мы все объясним.
Но старушка не отпирала. Она затихла, потом раздался шорох - это старушка смотрела в стеклянный глазок. Пусть смотрит, видно же, что они не грабители и не разбойники.
Насмотревшись вдоволь, она зазвенела цепочкой, приоткрыла дверь и спросила недоверчиво:
- Макулатуру, что ли? Нету, Андрюшка всю на талон сдал.
- Нет, бабушка, нам не макулатуру, - замямлил Валерка. - У нас музей в школе, понимаете?
- Мы все понимаем, - поджала губы бабка. - А тебе стыдно, - ткнула она пальцем в Катаюмову. - Они мальчики, им баловать простительно, а ты что с ними общего нашла? Ты же девочка, а хуже мальчика. По чужим звонкам звонить - разве это красиво? Музей какой-то выдумали!
- Подождите, бабушка, - начал Муравьев терпеливо, - вы только послушайте. У нас музей, в нем всякие военные вещи - котелок есть, офицерский планшет есть, пулеметная лента. А нам еще нужно. Понимаете? С войны осталось у вас что-нибудь? Вы бы нам отдали, а мы бы поместили в музей, под стекло. И все бы видели. А так что? Дома у вас пылится...