В ту пору Зингер был всего лишь унтерштурмфюрером; это потом он стал важным начальником. Люлька начинал свою службу во взводе, которым командовал "маленький Ганс". За два года тот сумел заработать погоны штурмбаннфюрера и личную благодарность Адольфа Гитлера за карательные операции в Белоруссии. Последним обстоятельством Зингер особенно гордился. Он вообще был без меры хвастлив, этот "маленький Ганс". Послушать его - во всем рейхе не сыщешь второго такого храбреца. Но Люлька-то знал истинную цену этой славы - из-за чужой спины руками размахивать да орать любой дурак может. Зингер всегда был там, куда не долетали партизанские пули, хотя, если судить по отчетам в эйнзацгруппу, каждой удачной операцией руководил он лично, начальник зондеркоманды 6а, и никто другой!
"Все они такие, - думал Люлька. - Ладно, пускай что хотят делают, мое дело о себе помнить…"
Вальтера тогда сразу увезли в госпиталь, и Люлька никогда больше не видел его.
"Наверное, шишка этот Вальтер, - решил он. - Вон как вокруг него забегали, когда сказал им что-то. Надо мне быстрей по-немецкому научиться…"
Люльку под конвоем доставили в шрайбштубе зондеркоманды, долго допрашивали там. Потом дали подписать заявление-обязательство о том, что он согласен добровольно служить германским властям, всемерно помогая им в установлении "нового порядка", и на следующий день зачислили во взвод к "маленькому Гансу".
- Наша работа заключается в ликвидации ненужных Германии или опасных для нее элементов, - сказал ему новый начальник. - Убивать безжалостно и не рассуждая, а если раскиснешь…
- Почему раскисну, хозяин? - Он сразу же стал называть Зингера хозяином, как называл до того Вальтера. Когда переводчик перевел его слово, Зингер переспросил и, видимо, остался доволен таким обращением.
- Почему раскисну? - повторил Люлька. - Опыт имею, двух уже уложил. - И добавил не без гордости: - За два дня всего.
- Ну что ж… Посмотрим, как поведешь себя в настоящем деле, - неопределенно закончил первый служебный разговор "маленький Ганс".
Форма, которую выдали Люльке, очень понравилась ему. Особенно черная лента на рукаве с надписью: "SS-Sonderkommande 6а". Он был щеголем. Люлька Карадашев, и еще любил властвовать, любил, чтоб его боялись, ужасно любил. Правда, теперь он был не Карадашев, а Горобец, потому что немцы верили только документам, а в красноармейской книжке стояло: Горобец Тарас Иванович. Ну что ж, это даже лучше - Горобец.
А кличка осталась старая. Так и записали в специальной графе заявления-обязательства: "Присвоенный псевдоним - Кривой…"
Чем дальше, тем больше Люльку беспокоило будущее. Все на глазах менялось в зондеркоманде: немцы нервничали, суетились, спешили замести следы, убрать возможных свидетелей. Раньше они не беспокоились о таких пустяках. К тому же партизаны стали действовать настолько решительно и смело, что иной раз было не понять, кто кого преследует и кто кого блокирует: зондеркоманда партизан или они зондеркоманду.
После неожиданного налета на лагерь военнопленных в Верхне-Лесном, когда более двухсот человек ушли в лес с партизанами да еще прихватили с собой коменданта лагеря, взбешенный Зингер решил выжечь все деревни в районе действия "лесных бандитов". Часть этой широко задуманной им операции была поручена охранному батальону СС, в котором служил Люлька Карадашев.
Деревни сожгли, жителей, не успевших уйти в лес, расстреляли, побросали в колодцы или согнали на сборные пункты для отправки в Германию.
По следам охранного батальона и шел Алик, не встречая на своем пути ни жилья, ни людей, словно все обратилось в безмолвную, спаленную огнем, остуженную инеем пустыню…
* * *
Телегу Колтун устлал свежим сеном. Алика посадили в нее бережно, одернули разрезанный Евдокией комбинезон. Подумав, Колтун вынул нож, полоснул по веревке, стягивавшей Аликины руки, ухмыльнулся:
- Только не хитайся, товарищ герой, куда не надо. Без толку это. Богомол сзаду пойдет, я спереду, де уж тут хитаться? Не упустим мы тебя, понял? Нема дурных…
Лошадь тронулась шагом. Снова подступившие вплотную к дороге осины тянули свои тонкие ветви, будто прощались. Колеса мерно постукивали по бревнам гати, низкое небо висело над головой намокшей мешке виной.
Пасмурное утро, пахнущее дождем, палой листвой и дымом далеких пожарищ, незаметно перешло в день, такой же бесцветный и стылый.
Колтун достал из торбы краюху хлеба, кусок солонины и бутылку самогона. Нарезал хлеб и мясо, протянул Алику.
- Ешь! Ешь, говорю, не верти харей! Мы тебя справного сдать должны, понял?
- Мы ж к тебе по-хрестьянски, с добром, - добавил Богомол. - Бимбера вот даже нальем, не побрезгуй уж.
Алик молчал. Хлеб лежал перед ним. Казалось, целую вечность не ел он такого хлеба, душистого и мягкого, чуть кисловатого на вкус. Не нужно никакой солонины, ничего не нужно, только бы этого хлеба, краюшку с бурой корочкой, с угольком, прилипшим к ней…
- Ну ладно, - сказал Колтун, увязывая торбу. - Не хошь, как хошь.
- Брезгует.
- Недолго ему брезговать осталось. Поглядывай за ним, Богомол… Но, пошла! Но-о!..
За поворотом лесной дороги показалось большое село. Дома тремя улицами спускались к подернутой туманом низине. В зарослях ивняка пряталась невидимая с дороги речка.
- Ну вот и Ржавка, приехали с божьей помощью. Дальше тебя, товарищ герой, на машине повезут; только вот сдадим господину Кёлеру, а они уж распорядятся как надо…
Он не успел договорить - из придорожных кустов вышли несколько человек с немецкими автоматами наизготовку.
- Господи! - выдохнул Богомол. - Откуда ж они здесь, в самой Ржавке?!
Присев, он метнулся за телегу, нырнул в заросли орешника, подступавшие к самой дороге. В пропитанном влагой воздухе глухо прозвучала короткая автоматная очередь. Богомол ткнулся головой в переплетение ветвей и замер. Заброшенный за плечи карабин сполз ему на затылок.
- Не стреляйте, браточки! - завопил Колтун. - Мы ж вас ищем который день! Ховаем от немца раненого летчика, героя, вот его документы туточки!
Он лихорадочно шарил за пазухой, искал завернутые в тряпицу газету, летную книжку и комсомольский билет младшего лейтенанта Александра Пинчука.
* * *
"Особо секретно
Начальнику зондеркоманды 6а
штурмбаннфюреру Г. Зингеру.
Довожу до Вашего сведения, что крупный отряд партизан, численностью до пятисот человек, неожиданно атаковал 9-й охранный батальон СС, базировавшийся в с. Ржавка. В результате упорного боя батальон понес значительные потери и отступил в беспорядке. Командир батальона, гауптштурмфюрер СС О. Кёлер убит…"
О других убитых эсэсовцах в рапорте не сообщалось, поэтому никто и никогда не узнал, где и как был убит Тарас Горобец, он же Карадашев, он же Кривой.
Новое название старого озера
Повестки из райвоенкомата пришли всем одновременно: Минасу, Иве и Ромке.
- Ну что ж… - сказал Ивин отец. - Пришел твой черед выполнить долг перед Родиной. Мне вот не удалось, а ты…
- Как же не удалось?! - возмутился Ива. - Да ты на заводе день и ночь!..
- То гражданский долг, Ива. А бывают такие моменты в жизни человека, в жизни его Отечества, когда мужчина должен, обязан взять в руки оружие, понимаешь, именно оружие! Не логарифмическую линейку, не ручку с пером, не карандаш, а ружье. Ружье!..
Он не сказал: "винтовку" или "автомат", сказал - "ружье". И, вслушиваясь в это совсем невоенное слово, Ива подумал, что не смог бы представить своего отца в погонах, в каске, с автоматом поперек груди. Все это никак не вязалось с его подчеркнуто штатским обликом, с его мешковатым пиджаком и близорукими глазами. А вот "ружье" - другое дело, это слово почему-то воспринималось, оно как-то "шло" отцу.
- Видишь ли, - продолжал тот. - Так уж получилось, что в нашей семье ни одного солдата. Ни мне, ни моему брату Петру не привелось попасть на фронт. Да, мы с ним "заводские люди". Кто спорит, это очень нужно, то, что мы делаем. Без крепкого тыла невозможны успехи на фронте, но… Когда кончится война и вернутся домой ее герои, мы в глубине души будем завидовать им, их солдатской славе. Да, да, Ива, обязательно будем, что поделать, - он развел руками, улыбнулся. - Буду завидовать тебе, вот увидишь. Еще бы! Ты ведь представишь нашу семью в действующей армии!.. Я, наверное, очень торжественно выражаюсь?
- Нет, папа…
- Твой дед, Ива, сражался под командованием генерала Брусилова. Был участником знаменитого прорыва Австро-венгерского фронта. Брусилов Алексей Алексеевич лично вручил ему тогда Георгиевский крест. О твоем деде вообще рассказывали как о человеке удивительной храбрости.
- Ты говоришь все это так, будто сомневаешься во мне.
- Нет, нет! Что ты, Ива! Напротив… Просто в такой ситуации я не мог не вспомнить о твоем деде… Он погиб зимой шестнадцатого года. Мне было тогда одиннадцать лет. А Петр еще и в гимназию не ходил…
Родители Минаса тоже вспоминали. Только совсем о другом - перебирали в памяти всех своих клиентов, прикидывали, кто из них смог бы помочь в получении отсрочки от призыва. Хотя бы на год.
- Если вы это сделаете, - кричал на родителей Минас (впервые в жизни он кричал на папу с мамой), - то я уеду в другой город и там сдам документы в военкомат!
- Что ты говоришь, мальчик?! - Родители Минасика метались, охваченные паникой. - Ты не понял нас, все совершенно законно! Ведь ты такой болезненный, у тебя хроническая ангина. И потом ты единственный сын, это тоже обязаны учитывать.
- А разве Алик не был единственным?! Или тот же Ива? Или Ромка?
- У Ромы есть все же сестра… - Они пытались возражать, уговаривать, приводили десятки доводов, в отчаянии призывали на помощь всю родню, но чем дальше, тем больше убеждались: усилия их, видимо, бесполезны, придется смириться с мыслью, что Минасик, такой неприспособленный и слабый здоровьем, пойдет служить в армию и еще, не дай бог, угодит на фронт.
- А может быть, - начинали сдаваться они, - ты подашь заявление в школу военных фельдшеров? Туда, где учится Рэма? Ведь ты студент мединститута, о тебе так хорошо отзывается профессор Ростомбеков.
- Куда мне идти, решит военкомат. Я хочу как все…
- Да, да, - печально кивали головами родители. - Мы понимаем тебя, Минасик…
Что же касается Ромки, то у него, как всегда, все обошлось благополучно.
- Аоэ! В армию иду! - громогласно сообщил он, получив повестку. - Сразу в повара запишусь. Вокруг меня все как вокруг елки ходить будут, потому что повар в армии главный человек!.. Только жалко, что волосы заставят постричь под машинку. Очень некрасиво это!..
* * *
Трудно сказать, кому первому пришла в голову идея сходить на озеро. На то самое безымянное озеро, в котором когда-то были пойманы малоазиатские тритоны и на берегу которого Ромка сварил великолепный суп из захваченных с собой припасов.
Ромка утверждал, что идея принадлежит ему, кто, как не он, уважает хорошую компанию? Кто, как не он, сумеет сделать такую закуску, чтоб на всю жизнь запомнилась?
С ним не спорили. И впрямь: кто, как не Ромка?..
- Пойдем вчетвером, - сказал он. - Тогда мы тоже вчетвером ходили.
- А кто же четвертый? - поинтересовался Ива.
- Джулька пойдет. Говорит - хочу пойти. Ничего, пускай.
- Давайте и Рэму пригласим, - неуверенно предложил Минас. - Возможно, ей дадут увольнительную.
- Ва! Молодец, барашка! Неужели до сих пор за ней бегаешь? Не надоело, да? - Ромку просто поразило такое постоянство Минаса.
- Слушай, - покраснел тот, - твое дело закуска? Вот давай и пиши, что надо купить…
Идти решили в ближайшее воскресенье, не откладывая. Кто его знает, через неделю всем уже может потребоваться увольнительная. Кстати, Рэме увольнительную дали, что несколько испортило настроение Джульке. Но вида она не показала.
День выдался совсем весенний. Крутой склон горы, нежно-зеленый от пробившейся травки, уходил вверх, обрываясь острым, источенным ветрами гребнем.
- Хорошая погода, - заметил Ромка. - Такая же была, когда мы с Каноныкиным к Персидской крепости ходили. С Вальтером, ну.
- Нашел кого вспомнить!..
Все замолчали, шли, глядя под ноги. На Подгорной не любили вспоминать эту давнишнюю историю. Веяло от нее чем-то неуловимо-тревожным, словно не была она списана в безвозвратное прошлое, не поставлена последняя точка в ней, и каким-то непонятным образом эта история еще может вернуться во двор с тремя старыми акациями. Разумом каждый понимал - не может. И все-таки не любили вспоминать, и все!
Ну а Ромка, тот обязательно вылезет с чем-то непрошеным. Иди теперь думай о том, о чем вовек бы не вспоминать…
Ива лишь однажды за все это время завел разговор об Ордынском - не удержался, напомнил о нем профессору, когда тот в очередной раз попросил помочь отобрать книги для институтской библиотеки.
- Вы много лет знали Ордынского и неужели никогда?..
- Увы! Никогда ничего такого мне и в голову прийти не могло. - У профессора был смущенный вид, и Ива пожалел, что задал ему такой бестактный вопрос. - Я понимаю… сие есть потеря бдительности. Да, да, да! Не возражайте!.. Нет, право, знать человека со студенческих лет и одновременно до такой степени не знать его! На это только я способен… Сейчас, постфактум, когда поздно кулаками размахивать, ибо прекрасно обошлись и без меня, я, анализируя наши долгие беседы с этим субъектом, некоторые поступки его и инвективы, прихожу к выводу, что кто-то другой на моем месте мог бы прийти к определенным настораживающим умозаключениям, мог давно задуматься над несколько странными позициями господина Ордынского, над его, так сказать, модусом вивенди. Да вот, знаете ли, не тем голова была занята. Что, естественно, не может являться оправдывающим мотивом… - Профессор задумчиво смотрел мимо Ивы в темные стекла окна. На улице ветер раскачивал фонарь под жестяным колпаком. Сразу после отмены светомаскировки эти фонари казались Иве ослепительно яркими. - Да, вы подумайте, какой грязный шлейф тянулся за этим человеком много лет подряд! Совестно за него. Интеллигент, хороший врач… Впрочем, медицина всегда была скорее увлечением Ордынского, чем профессией… Помню, до революции в собственной клинике он бедных больных оперировал бесплатно. Даже дал об этом объявление в городской газете. Это тоже, конечно, для создания соответствующего реноме… Не пойму, как сочеталось в нем гуманнейшее призвание врача с истинной его сутью? Пожалуй, вплотную он стал заниматься медициной с четырнадцатого года, когда отбыл на румынский фронт полковым врачом. А вновь мы увиделись лишь в начале двадцать первого. Я был в ту пору прикомандирован к одиннадцатой армии… Вы не представляете себе, как давно и как недавно все это было!..
Профессор рассказывал долго, он увлекся и совсем забыл про книги; их так и не удалось в тот вечер до конца разобрать.
- Я знал от Ордынского, что Цицианов уезжал за рубеж из Батума буквально накануне прихода туда красных частей; видимо, все еще на что-то надеялся… А вот о Гигуше Ордынский не упоминал. Может быть, Гигуша уже погиб к тому времени?.. - Профессор задумался. Ива сидел на стремянке, смотрел на него и молчал - боялся помешать неосторожным словом…
В ту далекую февральскую ночь двадцать первого года в забитом чемоданами номере портовой гостиницы "Армения" светлейший князь Цицианов горячо, со слезой в голосе убеждал сына:
"Ты должен уехать со мной! Ради чего ты останешься на этой разоренной и несчастной земле? Даже материнской могилы не найти теперь на ней. Уедем! Революция, она как река, прорвавшая весной все плотины. Но разумные люди обязательно восстановят их, и постепенно река войдет в свои привычные берега. И тогда мы вернемся. Я ведь никогда не был сторонником монархии, ты знаешь это…"
Так говорил князь Цицианов. Растерянный, испуганный, поникший.
"Я не переживу трагическую смерть Кетеван! - твердил он сыну. - А если и ты еще оставишь меня, Гигуша…"
Тот не смог тогда оставить отца. Он оставил его потом, став старше и поняв все. Или почти все, потому что не знал о записке, переданной отцом в самый последний момент Ордынскому.
Короткая записка в несколько строк:
"Милая Кетеван! Я сражен горем. Погиб наш Гигуша. Расстрелян за связь с этими мерзавцами большевиками. Крепись. Прощай. Уезжаю, чтобы продолжить борьбу с убийцами нашего единственного сына".
Об этой записке не знал и профессор. Никто не знал о ней, кроме Цицианова, его жены и доктора Ордынского…
Ива не раз вспоминал эти рассказы профессора о прошлом, таком удивительном и не совсем понятном ему. И впрямь, как трудно все представить: молодого, даже безбородого еще, профессора в роли репетитора сына Цициановой. И совсем молодую Кетеван Николаевну. И Ордынского, ненавистного ему Ордынского, который умел так ловко и так жестоко обманывать поверивших в него людей. Многих. Вот и его, Иву, тоже…
"Все, что было, хорошее или плохое, все навсегда остается с нами, - думал Ива, поднимаясь по тропе вслед за беспечно шагающим Ромкой. - Ничего невозможно ни забыть, ни просто зачеркнуть, словно его и не существовало никогда. И время тут ни при чем. Вон профессор - то, что было двадцать пять, даже тридцать лет назад, вспоминает, будто вчерашнее событие, и сам поражается этому. Что же удивительного, если Ромка вдруг вспомнил о Вальтере, разве забудешь о таком?.."
Их маленький караван растянулся по тропе. Сзади всех шел Минас, опять был слишком тепло одет.
- Слушай! - кричал ему Ромка. - Мы так до вечера не дойдем, а я уже кушать хочу! Вай, какой сегодня шашлык будет, очень интересный шашлык! - И Ромка поцеловал сложенные щепоткой пальцы.
Его новый наставник, шеф-повар из хинкальной, узнав, что племяннику Вардо пришла повестка из райвоенкомата и, значит, наступила пора расставаться с учеником и помощником, очень огорчился.
- Э-э! - говорил он сокрушенно. - Если б не война, тебя бы не взяли. Я сам бы пошел к начальникам, договорился бы, ну! Почему пошел бы? Ты мне нравишься, потому. Хотя лентяй и слишком длинный язык имеешь. Но наше дело тебе по душе, сынок. Это замечательно, когда человек свое дело под сердцем держит! Другим людям от такого человека большая польза может выйти. Хотел хорошо научить тебя, а ты уже уходишь. Проклятая война! Быстрей возвращайся, ну. Ждать буду!..
Узнав о прощальном походе на озеро, шеф-повар окончательно растрогался и от щедрот своих выделил на всю компанию несколько килограммов бараньих ребрышек.
- Добрый он, видно, человек, - сказала Рэма.
- Если б добрый был, заднюю часть дал бы, а не ребра.
- Нахал ты, Ромка, однако…