Рэма строгала кизиловые прутья для шампуров, Джулька, расстелив на траве старую скатерку, раскладывала припасы, красный от натуги Минас раздувал угли. Ромка командовал всеми. И только один Ива ничего не делал. Он просто бродил по берегу озера, всматриваясь в зеленоватую воду. Ему так хотелось, чтобы в ее не успевшей еще согреться глубине мелькнул бы, словно радужная тень детства, малоазиатский тритон, мольге витата…
Бараньи ребрышки, оплывая жиром, поджаривались над прогоревшим костром. Ромка крутил потемневшие от дыма кизиловые шампуры и ловко сбивал огненные языки, стоило им только заплясать над голубовато-багряной россыпью углей.
Он не преувеличивал, шашлык и впрямь получился на славу. Если и могло с ним что-то сравниться по вкусу, то разве только суп, состряпанный тем же Ромкой на этом же самом месте четыре года назад.
- Давайте, - сказал Минас, - помянем Алика. - Он налил вино в стопки, молча раздал их. - Я не знаю, что в этих случаях говорится…
- Не знаешь, не берись! - перебил его Ромка и встал. - Этим маленьким бокалом, - начал он…
- Садись! - Джулька сердито посмотрела на брата. - Тоже тамада нашелся! Ничего не надо говорить, и так понятно.
Все обмакнули в стопки кусочки хлеба, положили их на краешек скатерки; осторожно, чтоб не расплескать вино, прикоснулись друг к другу пальцами.
- Вечная память!..
- Бедный Алик!..
- Бедный дядя Павел!..
У Минаса чуть-чуть покраснели глаза, а Ромка не удержался и добавил к сказанному:
- Смерть немецким оккупантам!..
В лощину зябкой волной сбежал ветер, как бы напоминая, что весна еще не наступила, что просто выдался погожий денек, а завтра может сорваться с цепи холодный дождь с мокрым снегом вперемешку и надо, не надеясь на обманчивое тепло, быть готовым к последним ударам зимы. Где-то еще не растаял снег, поэтому рано ждать тех, кому суждено будет вернуться…
- Можно, я буду ждать тебя? - тихо спросила Иву Джулька.
- Конечно! - ответил он и почувствовал, как загорелись у него уши, точно их кто-то натер шерстяными варежками.
- И письма буду писать, хорошо?
- Да. Мне будет… очень приятно получать их от тебя. - Ива совершенно не знал, что следовало говорить в подобных случаях.
Но Джульке было достаточно и того, что он уже сказал…
- Как называется это озеро? - поинтересовалась Рэма.
- Несторина лужа, - тут же отозвался Ромка.
- Ничего подобного! - Минас решил вступиться за озеро. - Сорочье. Или вообще Безымянное.
- Раз Безымянное, то давайте дадим ему свое собственное название, - предложила Рэма.
- Какое?
- Ну хотя бы… озеро Доброй Надежды.
- Хорошее название, - похвалил Минас. Но так как он во всем любил полную ясность, то решил все же уточнить: - Надежды на что?
- На то, что у нас с вами все обойдется счастливо. И мы снова когда-нибудь придем сюда, к этому месту, где горит сейчас наш костер. Придем живые и невредимые…
На обратном пути они остановились у каменной чаши родника, чтобы сфотографироваться на память. Пока Минас устанавливал треногу и отлаживал автоспуск, Ромка забрался на край чаши и, умостившись там, свесил вниз длинные ноги.
- Аоэ! - закричал он. - Давай быстрей, а то камень мокрый!
Джулька встала рядом с Ивой, взяла его за руку, и он вновь почувствовал, как начинают гореть уши, хотя к ним никто и не прикасался шерстяными варежками.
Иве очень хотелось посмотреть на Джульку, но он почему-то не решался сделать это.
Если у Минаса получится фотография, Ива обязательно возьмет ее с собой в армию.
"Кто из них твоя девушка?" - спросят Иву однополчане. И он покажет на Джульку.
Можно, конечно, показать на Рэму, та тоже стоит рядом; правда, не держит его за руку. Можно, но он покажет на Джульку.
"Вот эта, - скажет Ива. - Ее зовут Джулия. Она ждет меня и каждую неделю пишет мне письма…"
О чем думала в эти минуты Джулька, сказать трудно. Она просто стояла, сжав Ивину ладонь своими тонкими теплыми пальцами, и закатное солнце зажгло в ее глазах маленькие прозрачные огоньки…
- Улыбайтесь! - крикнул Минас.
- Сколько можно улыбаться? - огрызнулся Ромка. - Давай быстрее, ну! Мокро сидеть!
- Сейчас, сейчас… - Минас взвел автоспуск, подбежал, занял свое место. Сухо щелкнул затвор ФЭДа.
- Готово!..
- Вот мы и остались навсегда вместе, - сказала Рэма. - Пройдет сто лет, а мы все равно будем вместе.
- Только пожелтеем немножко, - Ромка спрыгнул на землю, потер ладонями намокшие сзади штаны. Потом напился из жестяного ковшика - раз около родника были, значит, надо воды попить, - и сказал Минасу строго: - Смотри, чтобы карточки хорошо вышли!..
Они пошли дальше. Южный склон горы был уже совсем зеленый. Небольшая отара паслась возле тропы; отощавшие за зиму овцы жадно щипали молодую траву. Женщина в черном платке стояла у края отары и, опираясь на пастуший посох, смотрела из-под руки на идущих по тропе незнакомцев.
- А помните, тогда старик был, - сказал Минас. - К роднику с хорошей водой нас проводил.
- После того как я из-за тебя воды с лягушками напился! - проворчал Ромка. - Умер тот старик, наверное, а сыновья на фронте, вот она и пасет…
Уже у самого города Рэма вдруг остановилась и, тряхнув коротко остриженными волосами, воскликнула:
- Да, я же вам забыла сообщить самую главную новость!
Все повернулись к ней. Как-то странно прозвучала эта фраза. Похоже было, что не забывала она ничего, а просто не решалась или не хотела рассказать.
- Что же за новость такая?
- Послезавтра… послезавтра приезжает Вадим.
- Какой Вадим? - не поняла Джулька.
- Тот самый, которого вы непочтительно прозвали Кубиком.
Это было до того неожиданно, что Минас даже присел на корточки, словно его ноги не держали.
- Ва! - Ромка так и остался стоять с раскрытым ртом.
"Как она назвала его - Вадим, - подумал Ива. - И смотри - покраснела при этом… Выходит, Ромка не врал тогда про них. А что? Кубик же совсем молодой еще…"
- Откуда ты знаешь, что он приедет?
- Телеграмму из Москвы прислал. Ему дали отпуск. У него будет здесь целых пять дней!
- А потом что, назад вернется?
Ива понимал всю нелепость своего вопроса, но надо же было хоть что-то сказать. Ничего другого в голову не пришло, вот он и брякнул первые подвернувшиеся слова.
Однако Рэма восприняла этот вопрос вполне серьезно.
- Конечно, назад в свой полк, - ответила она. - И знаете… мы уедем вместе, уже решено.
- Так ведь ты…
- Последние экзамены за спиной, ребята! На днях будет приказ о присвоении нам воинских званий. Я теперь младший лейтенант медицинской службы. Можете поздравить меня!
Визит в Кенигсберг
Кенигсберг произвел на Вальтера странное впечатление. Он просто не узнал город, в котором прожил в общей сложности более пятнадцати лет. То был совсем другой город, непохожий, замерший в напряженном ожидании неизбежной опасности. И с какой-то покорностью обреченного готовящийся к встрече с ней.
Сырая ночь висела над спящим Кенигсбергом, густо обволакивая его пустынные улицы, старые, сложенные из кирпича дома. Со стороны Балтики дул ровный холодный ветер, усиливающий ощущение одиночества и обреченности.
Город спал беспокойно. Казалось, что он тяжело ворочается во сне, стонет, как страдающий удушьем человек, и снятся ему тревожные длинные сны, тусклые и бесконечные…
Вальтер недолюбливал Кенигсберг. К нему трудно было привыкнуть после беспечного южного города, в котором он родился и провел детство.
Но тогда, в двадцатом году, отец выбрал именно Кенигсберг и не хотел слышать ни о чем другом.
- Мы, Крюгеры, - говорил он торжественным тоном, - уроженцы Восточной Пруссии, колыбели германского могущества. Все великое в истории фатерлянда связано с Пруссией и только с ней! Как же я могу забыть о моих доблестных предках? И разве виновен был мой дед, Франц Мария Крюгер, в том, что злая судьба заставила его покинуть родную землю и поселиться в России? Нет, нет и еще раз нет!.. И вот мы возвращаемся к корням своим, и, видит бог, то самый счастливый миг в моей жизни!..
Вальтер слушал высокопарные отцовские речи и никак не мог понять, что задумал его родитель. Дело, конечно, не в корнях и прочей ерунде. Что-то другое тянет папашу Крюгера именно в Восточную Пруссию.
Как выяснилось позже, бывший кишинево-одесский галантерейщик не ошибся в своих расчетах. Именно здесь, в Пруссии, начнет оживать оправившаяся от потрясений последних лет немецкая военщина. Какая широкая клиентура для коммерсанта, умеющего учитывать вкус и запросы своих покупателей!
Карл Крюгер начал скромно, с небольшого магазинчика в Понарте - южном предместье Кенигсберга. На большее зашитых в жилет империалов не хватило.
Он строил свою торговлю таким образом, чтобы основные покупатели всегда могли б найти в его магазине все нужное им: от бритвенных лезвий до подусников, от целлулоидных холостяцких воротничков до сигар. А следовательно, им нечего идти в другой магазин, если в этом есть все и к тому же недорого. А при желании можно и в кредит.
На первых порах Крюгер-старший старался не жадничать. В конце концов, твердая сложившаяся клиентура - это те же деньги.
Дела пошли неплохо. Через несколько лет он расширил магазин, потом открыл еще один, ближе к центру города.
А там наступили события тридцать третьего года. Папаша Крюгер принял их восторженно. Он носил теперь только коричневые галстуки, читал "Дас Шварцекор" и "Дер Штюрмер" и старательно слушал по радио все, о чем говорил господин Фриче.
Основные его конкуренты жили теперь в гетто, а вскоре и вовсе сгинули; Крюгер неплохо нажился на их беде. "Каждому свое, - любил повторять он. - Каждому свое…"
Он был непременным участником всех факельных шествий, всегда старался попасть в первые шеренги и громче других выводить столь прекрасно звучащие слова "Хорста Весселя":
Мы идем, отбивая шаг!
Пыль Европы у нас под ногами…
Ах, как нравилась ему эта песня! Как воодушевляла она, ну просто до слез!
Идут истинные немцы!
Идут истинные немцы!..
Идет он, Карл Эрих Крюгер, истинный немец, уважаемый коммерсант, патриот, галантерейщик, победивший своих незадачливых конкурентов.
Все радовало папашу Крюгера. Даже сын, такой непочтительный и своевольный Вилли, оказался сыном, которым можно гордиться. Правда, он не захотел быть галантерейщиком, стал военным. И не просто военным. Его служба окутана тайной, о ней говорили шепотом, и это льстило самолюбию Карла Крюгера.
- Мы коренные уроженцы Пруссии, - без конца напоминал он всем. - Наши предки были солдатами еще в те времена, когда тевтонцы ходили походом против литовских племен, и после победы над ними заложили наш славный, добрый Кенигсберг…
* * *
Вальтер прилетел в Кенигсберг в полночь. На затемненном аэродроме его ждала машина.
Погода портилась. Туман сковал аэродром. Такой вялый и бессильный на вид, он клочьями висел на крыльях самолетов, точно удерживал их, не пускал в затянутое тучами, тусклое балтийское небо.
- Едем в гостиницу? - спросил Вальтер у встречавшего его офицера.
- Нет, - коротко ответил тот.
Машина мчалась по пустынным, затемненным улицам Кенигсберга. Патрули на перекрестках, приглушенный синий свет фонарей, город как затаившаяся во тьме крепость, обложенная со всех сторон противником.
"Что за дурацкое состояние? - раздраженно подумал Вальтер; он никак не мог избавиться от ощущения: город в осаде. - Какая, к дьяволу, осада! До этого не дойдет…"
Он вспомнил города и фольварки, через которые проезжал неделю назад. Сплошная, прекрасно продуманная система обороны, каждый дом, каждый амбар, любая хозяйственная постройка могут в считанные минуты превратиться в доты, казематы, склады боеприпасов. Много лет подряд в приграничных районах все строилось с обязательным расчетом на использование построенного в военных целях. Как это оказалось предусмотрительно, ведь никто и думать не мог, что русские когда-нибудь подойдут к границе Восточной Пруссии и будут угрожать ее городам.
Эйдткунен, Тильзит, Юрбург, Гумбинен…
Три с половиной года назад по их улицам шли войска, направляясь на Восток, в Россию. День и ночь эшелоны, вереницы танков, нескончаемый людской поток.
Четыре недели, и русские будут разбиты, развеяны в прах, стерты с лица земли. Бог твой, такая сила! Вполне можно управиться и за три недели…
По узким улицам Кенигсберга ветер несет редкие снежинки. Город погружен во мрак. Тихо в Кенигсберге. Люди заперлись в домах, опустили плотные шторы на окнах, отгородились ими от тревожной, пугающей тишины.
Вальтер давно не видел этот город. Откровенно говоря, не очень-то и стремился увидеть.
И эта их встреча была незапланированной. Просто во время работы по созданию агентурной сети на оставляемой немецкими войсками территории Вальтер неожиданно был вызван в Берлин, а оттуда направлен для получения особых инструкций в Кенигсберг.
Он знал, что его считают опытным специалистом по русским делам. Эта репутация укрепилась за ним давно, еще после той памятной истории на Кавказе. Так блистательно все было задумано! И так гладко шло поначалу…
Тогда, за перевалом, только после окрика часового он понял, что выбрался. Несмотря ни на что, сумел все-таки уйти! И сил-то у него оставалось только до машины добраться.
Нога раздулась, будто ее накачали насосом. Он провалялся в госпитале полтора месяца, врачи боялись, что начнется гангрена.
Но счастливая звезда Вильгельма Крюгера, Вальтера, как он и сам привык называть себя, не подвела и на сей раз. Все обошлось, и ни при чем здесь врачи - звезда, одна она хранит, бережет, спасает…
Все и дальше продолжало складываться как нельзя лучше, если не считать самого хода войны.
В последние месяцы Вальтер вынужден был заняться работой по созданию агентурной сети на оставляемой немцами территории. Он понимал: подобные дела нельзя делать наспех. Но германская армия все быстрее и быстрее откатывалась на запад, поэтому о тщательности проводимой операции не приходилось и думать.
Да и агентов ему присылали никуда не годных. Большей частью то были навербованные в лагерях военнопленные, кое-как обученные своему будущему ремеслу. Под видом бежавших из плена они должны были проникать в партизанские отряды или прятаться у местных жителей во время облав, инсценированных полевой жандармерией.
Но после прихода советских частей большинство из них являлись в комендатуры с повинной. Другие, нарушив все инструкции, исчезали из районов, где им было предписано находиться до получения новых указаний. Третьих быстро разоблачала контрразведка. Это обстоятельство настораживало Вальтера больше всего - видимо, происходит утечка информации и где-то рядом с ним работает советский разведчик. В суматохе непрекращающегося отступления, в обстановке взаимного недоверия, раздраженности и страха пытаться обнаружить его - занятие безнадежное.
И потом Вальтеру было непонятно, для кого же он создает агентурную сеть? Война с Россией проиграна, это ясно всем. Выходит, в запас? Хозяин, конечно, найдется, за хозяином дело никогда не станет. Но кто будет им?..
Вызов в Берлин, а затем направление в Кенигсберг для выполнения специального задания особой важности положили конец всем этим тягостным раздумьям. Вальтеру надоело возиться с запуганными, бестолковыми агентами, заниматься делом, в успех которого он не верил.
Разговор в Кенигсберге был предельно конкретным: Вальтеру поручали одну из групп по вывозу в специально подготовленные тайники ценностей и архивов "третьего рейха". Круг лиц, посвященных в подробности этой сверхсекретной операции, был очень узок. Собственно говоря, и Вальтер почти ничего не знал о ней. Лишь самое необходимое для выполнения лично ему порученного задания: список группы, место расположения тайника, схема минирования, характер груза, количество мест и сроки выполнения с точностью до часа.
- Вы понимаете, Крюгер, - сказали ему в конце беседы, - переход из разведки под наше начало - это знак особого доверия к вам и к вашим способностям. В подобных операциях мы опираемся на самых надежных и проверенных людей. Среди них названы и вы, Крюгер. Это обязывает. Удачи вам!
- Хайль Гитлер!..
Он ехал по улицам Кенигсберга, всматриваясь в изменившееся лицо города. На одном из домов задержал взгляд, невольно усмехнулся. "Институт по изучению России", альма-матер Вильгельма Крюгера. Нет, он не возьмет под козырек, проезжая мимо этого насупленного здания, он не обязан ему своими успехами. В этих стенах можно было готовить кого угодно, только не тех, кому предназначалась его работа.
И если он преуспел в ней, пусть даже и внешне, то это скорее благодаря урокам бесшабашного портового города, в котором довелось провести детство. И еще, пожалуй, гимназии, где он проучился с грехом пополам до шестого класса.
Ну а что касается кенигсбергского "института", то обучение в нем не дало и десятой доли того материала, без которого не сыграть бы Вальтеру роли Ивана Каноныкина.
На фоне серого предрассветного неба смутно проступали контуры королевского замка и приземистые, словно грузно присевшие на корточки, форты внешнего оборонительного обвода.
И опять Вальтер почувствовал эту странную атмосферу осажденного города, атмосферу мрачного, безнадежного ожидания…
Прикосновение к далекому дому
"Дорогая жена моя Дариджан, дорогие мои дети - Рома и Джульетта, дорогая сестра Вардо и мама-джан! Сообщаю вам, что жив и продолжаю службу в новой части, куда направили меня из госпиталя. Раны, где фашистские пули попали, уже зажили, правда, еще болят. Но я сказал доктору, что отпуск не надо мне делать - на фронте очень сложная обстановка, как я могу в отпуск ехать? Сколько ни говорил мне доктор, я все равно отказался…"
Ромкин отец писал часто, и сочинения его были всегда длинные и очень подробные. Всякий раз получалось, что воюет гвардии рядовой Арчил Чхиквишвили доблестно, себя не щадит и командование просто не нарадуется на него. А то, что до сих пор не представлен к высокой правительственной награде за мужество свое и самоотверженность, так то результат его исключительной скромности, которой он отличался с детства и которую перенял, конечно же, от своих родителей. Здесь делается прямой намек на то, что Ромке следует глубоко задуматься над этими строчками отцовского письма.
"Пока я проливаю свою кровь на фронте, выполняя все приказы командования, ты должен быть опорой семьи, поддерживать ее авторитет в глазах соседей. Ты знаешь, какие у нас соседи, они мне все скажут, и, смотри, тебе плохо будет, если их слова огорчат мое сердце…"