О соседях Ромкин отец вспоминал в каждом письме, передавал им приветы и пожелания доброго здоровья. Всем, начиная с профессора и кончая Михелем. Иногда даже добавлял в самом конце: "Этим мадам, которые во флигеле живут, тоже привет. Черт с ними. Все-таки соседи, да!.."
Арчил Чхиквишвили был человеком неверующим и все же, вспоминая свой первый и единственный бой, не раз повторял про себя:
"Чудом я тогда жив остался! Просто бог меня спас! Забыл все грехи мои и спас, пожалел ради детей, ну…"
Ему вновь и вновь вспоминались черные, без крыш, дома на плоской вершине бугра, расщепленное снарядом дерево, из-под которого ударила автоматная очередь, подкосила на бегу бедного Чхиквишвили. И бежать-то ведь осталось каких-нибудь десять шагов; как разглядел его в темноте проклятый автоматчик, чтоб ему слепым родиться!..
Страх прижимал Арчила к земле, страх сковывал душу, беззвучно и отчаянно кричал, рвался наружу: "Вай мэ! Только бы живым остаться, еще раз увидеть утренний свет! Клянусь детьми, никогда против совести не погрешу, другим человеком буду, клянусь!.."
Что было потом, толком и не припомнить. Кто-то подхватил его, крикнул:
- Вперед! Чего лежишь-то?! Вперед!..
И он не то побежал из последних сил, не то просто поволокся за бегущим впереди комроты - выходит, это тот крикнул ему: "Вперед!" А может, и кто-то другой. Все грохотало вокруг, трещало и разламывалось, разве услышать в таком аду человеческий голос?
Огонь вставал из земли красно-желтой стеной, и нужно было прорваться через нее, прорваться и уцелеть. Ему это удалось. Другим нет. И когда он стоял в обшитой тесом немецкой траншее, навалившись грудью на осклизлый бруствер, и санинструктор бинтовала его плечо, то снова из редеющего дыма, из предутреннего тумана послышался хрипловатый голос командира роты:
- Жив? Ну молодец, раз жив. Значит, еще повоюем, Чхиквишвили…
Ромкин отец ворочался на койке, курил безвкусные трофейные сигареты и пытался представить себе лицо комроты - черное от копоти, мокрое от дождя, небритое лицо человека, с которым скорее всего никогда больше не придется увидеться. Что за человек был, почему ничего не боялся, где его дом, где его мать живет? Написать бы ей письмо - какого сына родила, дорогая! Совсем молодой еще, двадцать один год всего, мальчишка, ну! Как он так сделал, что Арчил Чхиквишвили, пожилой человек, уважает его, словно отца?..
Тихонько, чтоб не разбудить соседей по палате, Ромкин отец выходил в коридор, примащивался возле дежурной сестры, просил листок чистой бумаги.
- Письмо домой писать буду.
- Спали бы, отец, лучше. Днем напишете.
- Не спится, дорогая…
Он вынимал из кармана трофейную авторучку и выводил первую фразу:
"Здравствуй, дорогая жена моя Дариджан…"
Солдатские письма, как и солдатские сны, словно короткое прикосновение к далекому дому. Пока пишет солдат письмо, он там, в кругу родных, в кругу друзей и соседей, в той не забытой им жизни, где все было надежно, прочно и счастливо…
После госпиталя Ромкин отец попал в гвардейскую дивизию, чем очень гордился, и письма свои подписывал торжественно: "Гвардии рядовой Арчил Чхиквишвили".
Определен он был в хозяйственный взвод - все же в возрасте человек и к тому же только из госпиталя, куда же ему в стрелки? Это обстоятельство несколько смущало Ромкиного отца, и в письмах он о нем умалчивал.
"Находимся мы сейчас в Болгарии. На месте не стоим, идем на запад. С болгарами войны у нас не было, это свои люди. Когда медленно говорят - все равно что по-русски получается. Правда, на Россию здесь непохоже, а похоже больше на Кахетию. Такие же сады, такие же виноградники и красное вино, которое они делают, наш восьмой номер напоминает. Хорошее вино, молодцы, не ожидал!
Лицом здешние люди совсем как кахетинцы, как будто я в нашу родную деревню вернулся, Дариджан, и мы с тобой снова совсем молодые…"
* * *
Стрелковый полк майора Вадимина отвели с передовой в полночь. Тусклые лампы осветительных ракет медленно плыли к земле. Немцы ушли за реку и закрепились.
Время от времени тугую тьму прорезали торопливые строчки пулеметных очередей; цветные трассы мчались над самой водой, гасли в прибрежных талах. И вновь повисали в небе лампы, озаряли заболоченную пойму мертвенным светом. Противник явно нервничал, хотя и не мог не чувствовать, что наступление остановлено, все, теперь передышка. И для тех, кто вышел с боями к восточному берегу реки, и для тех, кто, перейдя ее, закрепился на западном.
Река была неширокой и извилистой. Остатки деревянного моста уходили в ночную воду валкой шеренгой обгоревших устоев.
За рекой лежала немецкая земля. На вид она ничем не отличалась от той, на которой находился сейчас полк майора Вадимина. Такая же заболоченная низина с тусклыми бельмами подернутых льдом стариц, густые заросли ивняка, деревья, уцелевшие после артиллерийского обстрела.
И тем не менее это была совсем другая земля, Германия, откуда три с половиной года назад пришла война и куда она теперь возвращалась.
Вадимин пристально вглядывался в мутную, скрытую мглой даль.
Последние три недели каждый солдат в его полку и он сам, с недавнего времени командир этого полка, жили одним желанием - выйти к германской границе.
Три недели наступательных боев вконец измотали людей. Отстали тылы: боепитание, инженерные подразделения, медсанбаты. Немцы оказывали отчаянное сопротивление - каждая деревня, хутор, высотка брались с боя, ценой больших потерь. Полк таял на глазах.
И все же он первым в дивизии вышел к границе, к этой невеселой, холодной реке…
- Есть связь с "домом", товарищ майор. - Неловко перехватив телефонную трубку забинтованной рукой, связист передал ее Вадимину. - Сам вызывает…
- Как ты там? - Голос командира дивизии едва пробивался сквозь треск и шипение. - Поглядел на Германию? Ну и будет! Еще насмотришься! Через час тебя сменят. Не только тебя, все наше хозяйство отводят, будем пополняться… Ничего! Не все ж нам фрица лопатить, надо и другим попробовать. Готовь материалы к награждению. Завтра в четырнадцать тридцать быть у меня! Ясно? Ну тогда все…
Вадимин положил трубку. Значит, другие пойдут за реку. Через день или через неделю, когда подтянутся тылы и все здесь, на этом берегу, соберется в тяжелый, занесенный для удара кулак. Не его, другие солдаты, ломая хрупкий прибрежный ледок, войдут в воду, подняв над головой автоматы.
- Вперед, товарищи! - крикнет им другой командир полка. - Перед вами логово врага! Добьем в нем фашистскую нечисть!..
Может, он, Вадимин, крикнул бы какие-то иные слова. Дело не в самих словах, а в смысле, стоящем за ними, - впереди Германия, и мы пришли к ее дверям, и грозно стучимся в них.
Обидно в такой момент уходить, уступать место другому. И в то же время Вадимин понимал: все правильно. И полк, и дивизия за последнее время потеряли так много людей, что перестали, собственно говоря, быть дивизией и полком.
Вадимин пытался представить себе лица тех, кого он хорошо знал, с кем воевал не один год и кто не дошел до этой реки, не увидел в разводах тумана ее западный берег, не увидел и никогда теперь уж не увидит германской земли.
Наступал самый трудный для него час, когда надо было брать листки бумаги и писать письма незнакомым ему женщинам, сообщая им, что их сын, муж или отец пали смертью героев, до конца выполнив свой солдатский долг. И писать не казенными, истертыми словами, как пишут о тех, кого не знают и, значит, не могут помнить, а какими-то другими, чтоб отразили они все, что чувствовал, приступая к письму, командир полка Вадимин.
"Дорогая Евдокия Петровна! С Вашим сыном Володей мы долгих два года шли вместе по дорогам войны. И вот случилось самое страшное, и я пишу Вам об этом, и не хочется верить, что нет больше нашего Володи Соловьева…"
Первые такие письма майор Вадимин написал еще осенью сорок второго года. Тогда, в боях на Северном Кавказе, погибли многие из его взвода.
- Извещения составлены по форме и отосланы родственникам, товарищ младший лейтенант, - сказал ему в штабе полка пожилой писарь. - Места похоронения указаны, так что зря вы беспокоитесь, у нас полный порядок…
Вадимин долго ненавидел этого писаря, хотя и понимал, что не за что ненавидеть. Не знал старый канцелярист ребят из его взвода, не слышал их голосов, не видел их глаз, не имел ни малейшего представления о том, как жили они и как погибли. Что же требовать от этого человека, кроме пунктуального выполнения его писарских обязанностей? Что он мог рассказать о ребятах из взвода младшего лейтенанта Вадимина, если бы даже и захотел, что мог написать? Ничего ровным счетом. Выходит, писать должен сам Вадимин. И он написал первые свои горькие письма.
С тех пор делал это каждый раз, не перепоручая никому. Не думал поначалу о том, что со временем это превратится в его внутреннюю обязанность…
На следующий день в назначенное время он был в штабе дивизии. Небольшой дом на краю поселка полон людей. По всему чувствовалось, что идут сборы в дорогу. Во дворе стояли штабные автобусы, в них грузили ящики с документами, пишущие машинки и прочий штабной скарб.
- А, именинник, здорово!
- С чего бы это мне именины вдруг праздновать? - не понял Вадимин.
- Узнаешь от "самого". Иди, он уже спрашивал тебя.
Взглянув на часы, Вадимин одернул гимнастерку и толкнул обитую кошмой дверь.
- Разрешите, товарищ генерал?
- Входи, входи…
Вначале разговор шел самый обычный: о потерях в полку, о порядке следования до пункта, в котором дивизия получит пополнение, о представлении отличившихся в последних боях к наградам.
Командир дивизии просматривал списки, качал головой.
- Да, совсем маленько осталось нас, кавказцев, Вадимин, совсем маленько… Голованов, Буденко, гляди ты… Голованов, это который? Тот здоровенный, рыжий, с конопушинами, да?
- Он, Иван Васильевич…
- Знаю, как же! На "Голубой линии" тогда еще отличился. Красную Звезду я ему вручил, помнишь?
- Да, Иван Васильевич…
- Сколько ж тебе писем на сей раз писать, Вадимин?
- Много, товарищ генерал…
- Да-а… И ты всякий раз не забывай, пиши: может, чем помочь сумеем, походатайствовать о чем или заступиться там, если какая холодная душа обидит. В тылу-то она, жизнь, не больно сахарная… Так вот по поводу дальнего тыла. Ту важную птицу, что взяли твои орлы из разведроты, велено доставить прямо в Москву. Полетишь в группе сопровождения… Тут я с командующим о тебе договорился, он разрешил две недели отпуска. Формироваться мы долгонько будем, потому как пополнение в основном из новобранцев, об этом меня предупредили уже. В общем, ребятишек получим из категории "годен, не обучен". Да… Десять дней тебе на дорогу туда-обратно хватит, поезда небось уже с вагонами-ресторанами бегают? - Командир дивизии подмигнул Вадимину, рассмеялся. - Ну и пяток дней дома побудешь. Это тебе за то, что первым вышел к германской границе. Командующий так и велел передать…
* * *
- Аоэ! Кубик приехал!
Эту новость во двор с тремя акациями первым принес Ромка.
- Где ты его видел? - спросил Ива.
- Где видел, там видел! По улице с Рэмой шел, ну! Под ручку, между прочим.
- Ты с ним говорил?
- Нет. Почему я должен говорить?
- Ну хоть поздоровался?
- Они по другой стороне шли. Говорили, смеялись, очень веселые были. Я что, должен перебегать улицу, кричать им: аба, здравствуйте, это я - Ромка! На черта я им нужен?
В какой-то степени он был прав - ну чего и впрямь перебегать улицу с криком "здравствуйте"? Можно поздороваться в другой раз, при более подходящих обстоятельствах.
- Теперь они поженятся, - сказала Джулька. - Обязательно. Кубик потому и приехал. А что такого? Очень даже хорошо!
Во флигеле приезд Вадимина особенного восторга не вызвал. Скорее наоборот.
- Ну и что, подумаешь, какой-то майор всего, - комментировала события мадам Флигель. - Вот если б он был генерал-майор, тогда бы еще звучало. Нет, это не партия для нашей Рэмочки! Что он ей может дать, ну что, я спрашиваю?!
- Мама, не трогай эту тему! - отвечала ей дочь и нервно стучала своей дирижерской палочкой по крышке рояля. - Ты не выучила упражнение, ты играешь его, как на кастрюле! - Это уже относилось к ученице. - Собирай ноты, урок окончен!
Ученица уходила, щелкал замок двери, звякала цепочка, и разговор продолжался.
- Когда ты трогаешь эту тему, мама, я рискую упасть в обморок! - Дирижерская палочка продолжала выбивать дробь по крышке рояля.
- Ты поцарапаешь "Блютнер".
- Черт с ним, с "Блютнером"! Ты лучше представь себе, что нам скажет Гришенька! Куда мы отдали его единственную дочь? Сначала она добилась этой ужасной фельдшерской школы, из-за которой я трижды чуть не умерла. А теперь - пожалуйста - майор да еще отъезд с ним на фронт! Ты понимаешь, мама, что такое для девочки фронт?
- Ай, да не стучи ты по "Блютнеру"! И не задавай дурацкие вопросы про что такое фронт! Нам надо подумать, как помешать этому ужасу.
- С Рэмочкой говорить бесполезно. Она же давно влюблена в него. О боже, боже!..
- Слушай, а может, нам обратиться куда-нибудь? Ведь он ее учитель, и вдруг влюблена и все прочее.
- Учитель! Когда это было, мама? Он теперь майор. А она младший лейтенант. Куда же ты хочешь обращаться?.. А ведь к Рэмочке проявлял такой интерес Эдик Заварницкий. Скрипач! Сплошной талант! Заслуженный артист республики! Автономной…
- Дай, ради бога, сюда эту проклятую палочку, ты же царапаешь ею инструмент и мои нервы тоже…
Что касается родителей Минаса, то они по-своему восприняли приезд Вадимина. Узнав у Рэмы его адрес, пришли вечером, печальные, тихие, и попросили:
- Вадим Вадимович, вы в прошлом учитель Минасика, и он всегда очень хорошо занимался по вашему предмету. И вот он уходит в армию. Несмотря на слабое здоровье и предрасположенность к хронической ангине… У нас к вам родительская просьба: вы когда-то учили Минасика не только в школе, но и в этой… в Юнармии. Он так увлекался тогда военным делом!.. Вы можете сказать в райвоенкомате, вам не откажут, конечно, пусть Минасик уедет с вами, пусть он будет при вас, при своем учителе.
- Но ведь… - Вадимину было явно не по себе, он не знал, как ответить на такую просьбу. - При мне в общем-то нельзя быть. Как же это: при мне?
Но родители Минаса продолжали смотреть на него печально и с надеждой.
- Я всего лишь командир стрелкового полка… Вот если б Минаса направили в нашу дивизию, в мою часть… В принципе это возможно, в военкомате могли бы в порядке исключения оформить такое направление, но…
- Райвоенком вам не откажет, Вадим Вадимович! Как он может отказать вам? Вы же герой войны, боевой офицер. И потом ведь все совершенно законно…
* * *
Идея родителей Минаса получила неожиданное развитие. Узнав о ней, Ромка возмутился.
- Ва! - кричал он, размахивая руками. - А почему только Минасик! Мы что, хуже, да? Ничего подобного! Аба, Ивка, идем к Кубику, скажем ему: пускай нас тоже берет!
- Как-то неудобно… навязываться.
- Что вы за люди?! Навязываться-привязываться, неудобно, то, се! Почему неудобно? Мы же не на свадьбу к нему навязываемся, на фронт, ну!
Выходило, что Ромка и на этот раз прав.
- Ладно, - согласился Ива, - пойдем. Когда вот только?
- Сейчас! Что, думаешь, Кубик на год сюда приехал?..
Вадимин встретил их радостно. Разглядывая со всех сторон, удивлялся - совсем взрослыми стали! А давно ли в юнармейцы записывались? Словно на прошлой неделе все это было.
- Ты помнишь их, мама? Они приходили провожать меня к эшелону. С цветами даже.
- С цветами, положим, пришла только Рэма. Я помню вас, мальчики. Тебя вот звать Ромео, верно ведь?
- Верно.
- А сестру твою Джульеттой.
- Правильно! - удивился Ромка. - Интересно, как запомнили? Мы вообще ее Джулькой называем. Между прочим, она его девушка, - и Ромка ткнул пальцем в Ивину сторону.
Тот покраснел, кончики ушей схватило жаром.
"Чтоб тебе!.. - думал Ива, пронзая Ромку испепеляющим взглядом. - Вечно у него язык без костей…"
Ива до того смутился, что просьбу, ради которой они затеяли этот визит, пришлось излагать Ромке. Хотя, как договорились, он должен был просто стоять рядом и помалкивать.
Ромка, конечно, начал с того, что Минас не идет ни в какое сравнение с ними. Правда, немецкий язык выучил, но на фронте с немцами нечего разговаривать, их можно молча бить.
Вадимин терпеливо слушал хвастливые Ромкины тирады и улыбался. Он бесконечно далек был сейчас от войны, от всего, что связано с ней. Просто перед ним стояли его ученики; полгода назад они были еще школьниками, приходили каждое утро в класс, сидели за партами, писали сочинения, прятали в рукавах шпаргалки и опасливо протягивали учителям свои дневники. Их школа была первой школой в жизни педагога Вадимина, а их класс - первым классом, которым он руководил.
Классный руководитель Вадимин! Прекрасно звучат эти слова! Нет, он не променяет их ни на какие другие, никогда. Если будет суждено ему вернуться, он снова придет в свой класс, чтобы продолжить прерванный три года назад урок. Как много сумеет теперь рассказать своим ученикам учитель Вадимин, потому что многое привелось ему видеть, пережить и понять, очень многое. Рассказывать об этом можно всю оставшуюся жизнь.
Она обязательно будет длинной, невероятно длинной, ведь ему сейчас всего двадцать шесть лет. Сколько еще можно успеть сделать…
А Ромка тем временем продолжал говорить. И то, что следовало, и то, что было, по мнению Ивы, совершенно не к месту.
- Ну что ж, ребята, - сказал Вадимин, когда Ромка наконец замолчал. - Я был бы очень рад взять вас в свой полк. На сей раз не в юнармейский, а в самый что ни на есть настоящий. Попробуем договориться в райвоенкомате. Просьба, ясное дело, будет выглядеть несколько необычно, но чем черт не шутит?
- Когда бог пьяный, - не удержался от реплики Ромка.
- Вот именно… Тем более с вашим райвоенкомом мы еще в школе младших лейтенантов учились. И первый бой приняли вместе возле Крестового перевала. Так что, думаю, поможет.
- Так это тот самый З. Каладзе? - воскликнул Ива.
- Да, Зураб. А ты откуда знаешь?
- Я же во фронтовой газете об этом прочитал! Еще когда мы в госпитале у телефонов дежурили. "Курсанты В. Вадимин и З. Каладзе… огнем ручного пулемета…" - Он повернулся к матери Вадимина. - Я тогда Рэме отдал газету, и Рэма тут же побежала с ней к вам.
- Спасибо. Это был чудесный подарок…