- Но у меня же ничего не выходит! - Еще немного, и Минасик бы заплакал. Но перед ним были не папа с мамой и не тетя Маргарита, а боевой летчик в кресле с велосипедными колесами, бывший истребитель с орденом Красной Звезды на отвороте зеленого френча. - У меня и в ногу не получается, и когда "Рота, стой!", я обязательно лишний шаг делаю. И винтовка эта…
- А если придется идти в настоящие солдаты? - спросил вдруг летчик. - На войну если идти придется?..
Минасик попробовал улыбнуться.
- На войну мы не успеем, - сказал он. - Кончится война.
Летчик не ответил. Сидел задумавшись, ухватившись руками за шины колес. Верно, виделась ему его карта с черными флажками на тонких булавках. Булавки впивались все в новые и новые кружочки, в большие и совсем маленькие, зловещая вереница флажков клином уходила в глубь страны.
- Значит, мне оставаться? - не выдержал паузы Минасик.
- Решай сам, - ответил летчик. - Надо учиться жить без подсказок. Ну а если что не ладится с военной наукой, ты не стесняйся, приходи, я помогу тебе.
На следующее утро Минасик переносил всякие язвительные замечания военрука вроде:
- Вся рота не в ногу идет, один он в ногу, ма-ла-дец!
Минасик старался в ногу.
Левой! Левой!.. И не смотреть на пятки идущего впереди! И не ломать шеренгу! И не упустить с плеча тяжелую винтовку, и чтоб штык не плясал!
- Ножку выше! Руби!.. Правое плечо вперед, шахом…
Так… Где правое? Ясно. Значит, поворачивать будем налево; не сразу и разберешься. Беда вообще - как начинаешь шаг "рубить", винтовка тут же, словно только и ждала этого, принимается прыгать, набивать синяки на плече.
И все же Минасик, закусив губу, "рубил", держал равнение в затылок, старался постичь тот замечательный ритм движения в строю, когда все начинает получаться само по себе и не надо подпрыгивать на ходу, меняя ногу, косить глазом на плечо идущего рядом.
- Левой!.. Левой!.. Запе-вай!..
В тоске и тревоге
Не стой на пороге,
Я вернусь, когда растает снег.
Ива пел громко вместе со всеми и представлял себе, как тают высокие снежные сугробы, бегут веселыми ручьями по бурой прошлогодней траве. Вместе со слежавшимся снегом, холодом, зимой ушла и война. И возвращается он, бывалый фронтовик, как и обещал, весной. И ждет его на пороге. Эх!..
Ты ждешь, Лизавета,
От друга привета,
Ты не спишь до рассвета…
Хорошая была песня. Только не нравилась Иве эта самая Лизавета. Что за имя такое, неужели другого придумать не смогли? Сколько красивых имен на свете. Рэма, например…
И потом в городе, где они живут, почти не бывает снега. Посыплет немного и тут же растает, превратится в слякоть шоколадного цвета. Поэтому при таком климате обещать вернуться, "когда растает снег", все равно что сказать: после дождичка в четверг.
Но это мелочи. Песня все равно хорошая; тающие сугробы снега можно без труда представить себе, а имя заменить другим, пусть даже и не в рифму получится.
Немецкие самолеты-разведчики уже несколько раз появлялись над городом. Оставляя за собой длинные белые хвосты, они расчерчивали небо, словно классную доску, на треугольники и квадраты.
- Съемку делают, - говорил Алик.
А раз он говорил, значит, так и есть - делают съемку; Алик не станет говорить то, чего не знает. Это Ромка мог орать на весь двор:
- Газы пускают! Аоэ! Немецкие самолеты газ пустили!
Мадам Флигель чуть не умирала со страху.
С окрестных гор били зенитные батареи. Круглые облачка разрывов вспухали, казалось, совсем рядом с самолетами, а те все равно продолжали чертить небо длинными белыми полосами.
- Высоко держатся! - Алик, прищурясь, смотрел в небо; руки в косых карманах кожаной куртки, шлем сдвинут на затылок. Он был очень похож в эти минуты на своего отца. - Истребителями их пугануть надо…
Горячие осколки зенитных снарядов падали на крыши и мостовую. Прохожие прятались в подъезды, подворотни и даже после отбоя воздушной тревоги не сразу решались выйти на улицу.
Настоящее дело
Город был велик. В нем жили тысячи людей, незнакомых друг другу. У каждого из них были свои дела, свои заботы, радости и горести, ожидания и надежды.
Каждый город, большой ли, маленький, похож чем-то на человека. У него свое лицо, свой характер, свои привычки, своя биография. И свои, присущие только ему, слабости.
Так вот слабостью города, в котором жили Ива и его друзья, была любовь к новостям. И умение распространять эти новости с удивительной быстротой. Они катились по городу, точно комья сырого февральского снега, обрастая по дороге совершенно фантастическими подробностями. Люди подхватывали их, удивлялись или пугались, смотря по тому, что это были за новости, дополняли собственными рассуждениями, предположениями, догадками и, подтолкнув традиционной фразой: "Неужели вы еще не знаете - весь город уже говорит об этом!" - пускали новости в дальнейший путь.
Надо сказать, что в основе любой из них всегда лежало действительное событие. Все дело в том, сколько горячих голов успевало поразмыслить над ним, пока весть об этом событии докатывалась до очередного слушателя.
- Слышали новость? Как не слышали? В Дидихеви этой ночью паром сорвался. Сто человек, говорят, на нем было! Понесло по реке к городу, ну - все! - о первый же мост разобьет, никто не спасется. Сто человек, ну!.. Ничего, слава богу, обошлось. Под всеми мостами прошел, пожарная команда веревки ему бросала, поймать хотели, но разве поймаешь? Наша же Итквари, она как сумасшедшая бежит, хуже ешака, которому хвост подпалили… Ничего, за городом на мелкое место попали, остановился паром. Кое-как до берега добрались, рысаки там были, лодкой перевезли… Неужели не слышали? Весь город говорит…
Паром и вправду сорвался в ту ненастную ночь с тросов. Кроме уснувшего паромщика, находились на нем два подвыпивших его дружка да еще ничейный пес с обрывком веревки на шее.
Что же касается пожарной команды, то, прибыв к первому городскому мосту, она зацепила баграми удирающий по реке паром и подтащила его к берегу. Проснувшийся паромщик долго потом ругался с пожарными - он считал, что это из-за них снесло при ударе о бычок моста деревянные перила и будку с кассой.
Так что к каждой новости, даже к той, о которой уже говорил весь город, надо было относиться с известной долей сомнения. Но Ива не знал об этом.
- Ва! - кричал ему в самое ухо Ромка. - Неужели ты не слышал?! Мы же в госпитале работать будем! Всей Юнармии форму дадут! И литерные карточки. Винтовки теперь настоящие будут, не то что наши джабаханы!..
В действительности все было совсем не так. Просто главный врач госпиталя Ордынский попросил Вадима Вадимовича выделить нескольких юнармейцев для дежурства возле телефонов.
- Желательно тех, что живут поблизости, в соседних домах, - сказал Ордынский и добавил: - В старые времена в больших конторах были так называемые телефонные мальчики. Этакая дополнительная двуногая связь. К сожалению, был вынужден испросить разрешение начальника госпиталя на возрождение подобного анахронизма. А что поделаешь - всего восемь телефонов на такую махину. Черт знает что!.. - Он всегда был чем-то недоволен.
…Все ближе подходила к городу война. Объявлен комендантский час, появились ночные пропуска, чаще стали воздушные тревоги. А тут носи учебную винтовку. Видимость одна, бутафория; с ней только маршировать…
И вот наконец-то настоящее дело! Прямо из школы, забросив домой портфели, Ива и Минасик спешили в госпиталь дежурить у телефонов.
- Алло! Госпиталь 14628 слушает. Начальник второго отделения майор Скворцов на операции. Что передать?..
Получалось здорово. Только вот Ромке не нравилось.
- Не, - говорил он. - Это что такое? Столько фамилий запомнить надо! Беги сюда, беги туда; пока бежишь, забудешь, что сказали передать. Испорченный телефон получается. Я лучше в агитбригаду пойду, кавказские песни буду-петь. Юмористические…
Через город шли войска. Чаще ночью, но иногда и днем. Бесконечные колонны пехотинцев в мокрых от пота гимнастерках, в пыльных ботинках, с винтовками, закинутыми за оба плеча. Шли пэтээровцы с длинными, словно водопроводные трубы, ружьями, или минометчики, громыхали по мостовой коваными колесами походные кухни.
Люди выходили из домов, стояли вдоль тротуаров, вглядываясь в идущих мимо красноармейцев, - надеялись увидеть знакомое лицо. Но знакомых, как правило, не оказывалось, видимо, издалека шли части, не местные все ребята.
- Слушай, откуда идете? - спрашивал кто-нибудь, но его тут же одергивали:
- Э! Что, не понимаешь - военная тайна, разве он тебе скажет?..
Как-то однажды Рэма подбежала к идущей колонне, протянула бойцу букетик цветов. Тот взял, улыбнулся ей пересохшими губами, сказал отрывисто:
- Водички бы вынесла. С утра не пили…
Ну, конечно, воды! Такая жара стоит. Подгорная улица пришла в движение. Все бросились за ведрами, кружками, кувшинами. У водопроводной колонки сразу же выстроилась очередь.
С полным ведром, держа на весу большую фаянсовую кружку, Рэма бежала вдоль колонны, надеясь догнать того бойца с ее букетиком.
- Ладно, сестричка! - крикнули ей. - Напои нас, а его другие напоят!
Рэма торопливо черпала кружкой.
- Пейте, мы еще принесем…
Бойцы пили жадно на ходу, расплескивая воду; протягивали котелки:
- Плесни-ка на запас!
- Подтяни-и-сь! - летела над строем команда. - Не отставать!.. Шире шаг!..
Война шла Подгорной улицей. Суровая, запыленная, усталая война с пересохшими от жары губами.
* * *
Все реже и реже стали появляться во дворе с тремя акациями разносчики. Разве что забредет продавец зелени или, стуча копытцами, протрусит по двору ослик с плетеными корзинами на спине. В корзинах яблоки, мацони, кукурузная мука, бургули.
Узнав дену, хозяйки охают и хором принимаются ругать разносчика, а тот, размахивая руками, оправдывается:
- Ва! А вы что думали? Сейчас деньги другую цену знают. Война, что, не слышала, да?
Один лишь ослик сохраняет полное спокойствие, стоит, поводит ушами, как будто слушает, и нет ему никакого дела до того, сумеет ли его хозяин убедить разбушевавшихся покупательниц.
Изредка заходил во двор стекольщик.
- С-секла ставлять!..
Но стекла теперь были заклеены широкими бумажными полосками и если и бились, то не до конца, просто ползли по ним трещины в разные стороны, и никто не обращал на это особого внимания.
Покричит стекольщик свое "Секла ставлять!", напьется воды из колонки и пойдет себе дальше.
И лишь женщина в черном платье по-прежнему приходила во двор с сумрачным скрипачом и пела, глядя на верхние этажи дома. Только теперь им не бросали уже завернутую в бумажки мелочь. Кому она нужна - мелочь. Выносили кто горстку фасоли, кто кусок кукурузного хлеба или пару вареных картофелин.
- Хорошая музыка, - слегка пошатываясь, говорил Никагосов. - Кто понимает, все так скажут. Не то что эти две ведьмы на рояле своем: бам-бах-бух! - Он кивал в сторону флигеля. - Э, дорогая! Спасибо, что красиво поешь. Возьми от меня в подарок, как от поэта, с чистым сердцем даю. Да здравствуют артисты!..
- У нее еще довольно сохранившееся, вполне профессиональное контральто, - волновалась бывшая актриса Мак-Валуа. - А она поет на улице зимой, так ведь вконец можно загубить голос!
Женщина в черном платье пела теперь не старые, всеми забытые романсы, а песни о войне.
- В тоске и тревоге, не стой на пороге, я вернусь, когда растает снег…
- Вполне возможно, что у нее сын где-то… как и племянники мои милые… - вздыхала Мак-Валуа.
Мак-Валуа руководила агитбригадой в Ивином юнармейском полку. Репетировала скетчи, учила декламировать стихи и исполнять куплеты.
- Нет, радость моя, нет! Надо держаться раскованнее, легче, - втолковывала она. - Непринужденность и еще раз непринужденность! Но только не развязность. Вот, Рома, ты держишься несколько развязно. Ну что за жесты! Ах, Рома, Рома! Это так несценично! Ни на секунду нельзя забывать - ты на публике. Публика перед тобой. Публика! Посмотри, как делает Рэма…
Рэма делала, конечно, здорово. Во-первых, она не распевала дурацкие песенки, как делал это Ромка, а исполняла настоящие песни из новых боевых киносборников. И аккомпанировала себе на аккордеоне. Аккордеон был небольшой, но замечательный: белые клавиши, все вокруг выложено перламутром, ремень из красной кожи на суконной подкладке и буквы золотом: "Рондо". Это ей тетка подарила.
- Для такого ребенка разве что жалко? - говорила та соседям. - Единственная племянница, сплошной талант в девочке, из нее же народная артистка выйдет, вот увидите…
В одно из дежурств Ива долго не мог разыскать Ордынского, которому дважды звонили из сануправления фронта.
Наконец он нашел его в приемном покое. Ордынский, нетерпеливо похлопывая по ладони свернутой в трубку историей болезни, слушал, что докладывает ему начальник отделения.
- Понимаете, Варлам Александрович, этот артист драпанул с долечки. Доставлен к нам комендатурой. И не желает ни с кем разговаривать, требует только главного врача, безобразие какое-то!
- Фамилия! - резко бросил Ордынский, и только тут Ива увидел стоящего в стороне рослого моряка.
- Старшина второй статьи Иван Каноныкин! Ранение обеих голеней, - он подтянул вверх потрепанные клеши; под ними были гипсовые повязки, потемневшие, в желтых разводах. - Состояние отличное, товарищ военврач второго ранга, зря меня сюда.
- Помолчите! - оборвал его Ордынский. Он поднес к окну черные полупрозрачные рентгеновские снимки, глянул их на свет. - Когда вам их делали?
- Месяца полтора назад, товарищ военврач. Как только в госпиталь попал после медсанбата.
- А когда заделали "окна" в гипсе?
- Как только заросло все. Мясо на моряке быстро нарастает, товарищ военврач. Вот кость - это дело долгое, она…
- Вы замолчите?
- Есть замолчать!
Ордынский все рассматривал снимки. Белые полоски костей, раздробленные осколками, находили одна на другую. Ива никогда не видел рентгеновских снимков. Давно, еще в четвертом классе, его просвечивали. Но там ничего не было видно, он просто стоял в темноте за холодной стеклянной доской и то дышал, то поднимал руки и поворачивался.
- Да, - сказал Ордынский, - все ясно, кроме одного: как вам только, Каноныкин, при таком ранении не оттяпали обе ноги? Повезло вам, повезло.
- Я полагаю, Варлам Александрович, - начал было начальник отделения, - что контрольный снимок дал бы нам возможность посмотреть, как идет срастание, каково состояние костной мозоли…
- Будет вам! - отмахнулся Ордынский. - Если дел мало, сыщу дополнительные. Через месяц снимем гипс и откомандируем этого бегуна в действующую. Все!
- Может, сговоримся на пару недель пораньше, товарищ военврач? Немец вон как прет.
- Помолчите, Каноныкин!
- Есть помолчать!
- Тебе что? - спросил Ордынский, заметив Иву.
- Звонили из сануправления, товарищ военврач второго ранга! Приказано разыскать вас. Номер телефона я записал. - Ива протянул клочок бумаги. - Разрешите идти?
Ордынский не ответил. Взяв бумажку, быстро вышел из палаты. За ним, пожимая плечами и обиженно пыхтя, заспешил начальник отделения…
За считанные дни Каноныкин перезнакомился со всеми в госпитале. И с юнармейцами тоже.
- Слушай, тезка, - сказал он как-то Иве, - а где дружок-то твой? Чернявый такой, с кучеряшками.
- Ромка?
- Точно, Ромка.
- Его из Юнармии отчислили. Временно, пока плохие отметки не исправит.
- А много у него отметок этих плохих?
- Четыре.
- Эх ты! Долго ждать придется. Он мне одно дело провернуть взялся. Глядишь, сделал уже, а хода ему в госпиталь теперь нет, ситуация, елки-палки.
- Какое дело?
- Секрет, тезка. Но тебе скажу. Робу гражданскую раздобыть надо, чтобы в город мотаться. А то вот сидим тут, морпехота, как кочета в пустом курятнике. Скучно, так ведь?
- Наверное, - согласился Ива.
- Но в подштанниках-то на свидание не пойдешь. - В палате рассмеялись. - Срам один получится, тезка, точно?
- Точно.
- Так вот, взялся твой дружок, который с плохими отметками, помочь, и нет его. Наладь связь, за нами не пропадет, морпехота трепаться не любит.
- Хорошо. Я скажу ему сегодня же.
- Только, тезка, без ля-ля, ладно? Ша и точка! Сам понимаешь - дисциплина; прознает начальство, заметет это дело и поставит нас всех на мертвый прикол. И будет еще скучнее, хоть мы люди и веселые…
В тот же вечер Ива нашел Ромку и передал ему все, о чем говорил Каноныкин. Ромка сразу же начал отпираться:
- Ты что говоришь?! Какой моряк?! Что я ему обещал? Отвяжись от меня!
Но Ива не отвязывался, и Ромка вынужден был сознаться:
- Ну обещал. А тебе какое дело?
- Обещал, значит, сделать надо.
- Ты кто такой, что мне приказываешь?
Разговор получился бестолковый. Ромка то отнекивался, то старался переменить тему, то даже пытался убежать. В общем, Ива понял, что Ромка хочет сам выполнить ответственное поручение моряка и обойтись в этом деле без помощников.
- Человек понадеялся на тебя, а ты…
- Что я?! Я все сделал, - Ромка сплюнул, посмотрел на Иву исподлобья. - Ты с Минасиком сто лет делал бы. А я раз-два, и готово. Две тысячи надо.
- Две тысячи?!
- Ва! А ты что думал - два рубля? Пиджак будет, брюки будут коверкотовые, плащ, рубашка с галстуком и даже кепка. Ботинки у него свои есть. Между прочим, очень приличные вещи я достал и по дешевке.
- Где ты их раздобыл?
- Где, где… Твое какое дело?.. У Никагосова. У него там, в подвале, как комиссионный магазин. Раньше только покупал, сейчас только продает. Правда, дорого не просит…
Оставшаяся часть поручения была выполнена за какой-нибудь час. Передавая деньги, Каноныкин сказал Иве:
- Послушай, тезка, сюда барахлишко тащить не надо. Это дело засекут в два счета и сделают конфискацию. В такой робе, - он потряс серый госпитальный халат, - выйти за ворота - раз плюнуть. Только вот где сменку одеть?
Тут Иву осенила гениальная мысль. Старая кухня! Чего же лучше? Там и одежду держать можно, кто туда сунется? Но как Каноныкин по стенке вскарабкается из нижнего двора?
- Чудак! - рассмеялся Каноныкин. - Да я тебе куда хошь залезу. Чтоб моряк да не залез! К сапожкам своим гипсовым я уже попривык. Третий месяц в этой обувке хожу. - Он распахнул халат, поглядел на ноги, постукал ими друг о дружку.
Ива тоже посмотрел на шершавые потемневшие гипсовые повязки. Края их разлохматились, светлыми латками выделялись места бывших "окон". Вокруг них повязки были серовато-коричневыми от йода и запекшейся крови.
- Что, красивые сапожки? - усмехнулся Каноныкин. - Хорошо, что так обошлось, а то перебирал бы сейчас культяхами, а война без меня бы шла… Так ты говоришь, залезть на кухню можно так, что никто и не заметит?
- Да! Нас давно погнали бы, если б увидели, что лазим туда.