- Вчера дядя Коля, - принялся рассказывать Ромка, - приходит к нашему Михелю и говорит: "Подметки на сапоги подбить сколько возьмешь, если товар твой будет?" А Михель отвечает: "Я с рабочий шелофек теньги не хочу, таром сделаю". Ма-ла-дец, правда?
- Он что, немец? - заинтересовался Каноныкин.
- Михель, что ли? Немец, конечно. Старый только.
- Глаз с него не спускайте! - Каноныкин сказал это строго. - Мало ли что старик! Такой запросто и шпиона вражеского укроет, и информацию ему соберет. А вы что думали? Сколько таких случаев уже было.
Когда о Михеле так говорила мадам Флигель, всерьез этого никто не принимал. Но Каноныкин зря ведь не скажет, он-то уж знает, что к чему.
- Раз вы боевые юнармейцы, значит, должны быть начеку. Если у вас под носом, во дворе вашем, вражеского гада накроют - конфуз вам всем великий выйдет. - Каноныкин неожиданно рассмеялся, хлопнул Ромку по плечу. - Как тогда у тебя ночью, помнишь, с аккордеоном-то конфуз получился?
Ромка тоже попробовал рассмеяться, сделать вид, что ему очень весело вспоминать о том, как он канючил, упрашивал Люльку не отнимать аккордеон.
- Сейчас Люлик на улице боится около нас пройти, - давясь от смеха, сообщил Ромка. - Только увидит - второй глаз закрывает.
- Ишь ты! - покачал головой Каноныкин. - Мне он тоже встречался, беседу я с ним проводил. Пацан вроде меня - без отца, без матери рос, потому и сковырнулся. Этот фактор надо учитывать, ребята. Меня вот детдом на ноги поставил, уму-разуму выучил, а потом флот. Ну а Люлька ваш через плохие руки пошел, вот какая история… - Он помолчал.
Прощание с Кубиком
- Полк! Смирно!.. Равнение на середину!
На пыльном, выбитом ногами дворе музыкальной школы широким каре стояли юнармейские роты. У первых взводов винтовки к ноге, все остальные просто так, руки по швам. Барабанщики замерли на правых флангах. Было очень тихо, только ветер шелестел молодыми листьями одинокой корявой акации, стоявшей возле ворот. Из открытых окон школы не доносились рассыпчатые гаммы, не взвизгивали скрипки, не вздыхали баяны.
- Ну что ж, будем прощаться, ребята, - сказал Вадим Вадимыч.
Он стоял посредине каре, совсем непохожий на себя - коротко подстриженный, в военной форме с пехотными петлицами.
Возле Вадима Вадимыча военрук и еще какой-то сутулый молодой человек с мясистым носом, в очках с толстыми стеклами.
- Надеюсь, что вы по-прежнему будете отлично нести юнармейскую службу, - продолжал Вадим Вадимыч. - Ну а меня призывают на другую. - Он улыбнулся. - Направляют на фронтовые курсы младших лейтенантов. По окончании их командиром полка мне, конечно, не быть, а уж взвод, я думаю, доверят.
- Желаем вырасти до командира полка! - громко сказал военрук и поправил пилотку.
- Спасибо, постараюсь. Ну а пока что на первых порах оправдаю данное вами прозвище, - он притронулся пальцами к петлицам, - получу кубик.
В строю хихикнули.
- Была команда "Смирно!" - грозно крикнул военрук. - Что там за шевеление туда-сюда, шушуканье разное?!
- Ладно, вольно! - Кубик махнул рукой. - Вместо меня командиром полка назначен другой член райкома комсомола. Зовут его Яков Михайлович.
Сутулый блеснул очками, неловко поднес ладонь к козырьку кепки.
- Здравствуйте, товарищи юнармейцы!
- Здрась!.. дрась!.. рась!.. - нескладно пронеслось по ротам, и все услышали, как военрук сказал вполголоса новому командиру полка:
- Надо было сперва дать команду "Смирно!".
- Извините, не знал, - ответил ему очкастый.
Ива стоял в первой шеренге, смотрел на Кубика и с грустью думал:
"Вот уезжает, а вместо него останется какой-то четырехглазый, который и команды-то подать толком не может. Какая это будет Юнармия? Конечно, военрук останется, его на фронт не возьмут, он старый. Но военрук - это что, только и умеет затворы винтовочные разбирать-собирать да кричать еще…"
Иве пришла вдруг в голову страшная мысль о том, что Кубика могут убить. Он даже представил себе, как тот бежит впереди своего взвода, высоко подняв над головой наган. Атака, атака! Вздымаются черными папахами разрывы фугасов, клубится под ногами пыль и дым, а голос Кубика покрывает грохот боя:
- Вперед, юнармейцы!
Ива тоже бежит вместе со всеми, прижимая к бедру приклад винтовки. Настоящей, не учебной, лучше самозарядной, с широким лезвием штыка.
Вперед, сквозь раскаленный шквал пулеметных очередей и колючие проволочные спирали. Вперед!
Рядом с Ивой в распахнутом бушлате, в тельняшке, с бескозыркой, надвинутой на брови, бежит матрос. В его руке не наган, как у Кубика, а красивый пистолет с коротким стволом, трофейный "вальтер". Это же Каноныкин, ну конечно, Каноныкин, кто ж еще?
- Полундра, ребятки! - кричит он. - Комвзвода убило!
И тут Ива видит, как падает Кубик. Лицом вперед, раскинув руки, продолжая сжимать горячую рукоятку нагана.
Постой, командир! Не умирай, не надо! Ведь это все только привиделось!..
Ива зажмурил глаза, встряхнул головой. И снова увидел выбитый ногами двор, кудрявый бурьян у кирпичного забора, Ромкиного пса, терпеливо ожидающего возле ворот своего хозяина.
- Надеюсь, ребята, что мы встретимся и я еще расскажу вам о движении небесных тел и вообще обо всем том, что полагается узнать вам из курса астрономии…
Громыхнули барабаны, из окон музыкальной школы высунулись девочки с бантиками и без бантиков. Ромкин пес испуганно отступил за ворота, а полк, разворачиваясь поротно и рубя шаг, в последний раз прошел мимо Кубика. Тот стоял, прижав руку к пилотке, ладный и высокий, с озорной, совсем не учительской улыбкой. А рядом с ним сутулился молодой человек в очках. И тоже держал сложенную лодочкой ладонь у козырька своей клетчатой кепки.
…Вечером Ива с Минасиком отправились на вокзал провожать Вадима Вадимыча. В последний момент к ним присоединился Ромка.
Провожающих было много. Среди них Ива увидел нескольких школьных учителей, седовласого военрука в неизменной своей пилотке с кантами, нового комполка и, что было всего удивительней, Рэму. Она пришла одна, с букетиком цветов. Вообще-то первые цветы уже появились, ими торговали у ворот базара и возле кинотеатров, но в руках Рэмы были явно комнатные цветы. Какие-то необычные, с толстыми бархатистыми лепестками.
"На балконе своем нарвала, - подумал Ива. - Узнает мадам Флигель, эх и шума будет!.."
- Спасибо, что пришли, - сказал Вадим Вадимыч. - О, какой красивый букет! Можно, я его оставлю маме? А то в теплушке такие нежные цветы сразу же зачахнут от махорочного дыма.
- Можно, - ответила Рэма. - Ведь это все равно что вам.
Вадим Вадимыч протянул цветы высокой женщине с гладко зачесанными, черными, как и у него, волосами.
- Вот моя мама.
- Очень приятно, - сказал Ромка и протянул ей руку. - Ромэо.
- А Джульетта у тебя есть? - улыбнулась мать Кубика.
- Конечно, есть! Сестра моя, Джулька. Вот они знают, - он кивнул на Иву и Минасика.
Вдоль воинского состава бегали солдаты с котелками, громко перекликались.
- Старшина Турчененко! К начальнику эшелона!..
- Киракосов! Где Киракосов?..
- Петька-а! Кипятку не забудь!..
И среди всего этого гама, где-то в глубине теплушек тихо пела невидимая гармонь:
В тоске и тревоге
Не стой на пороге…
Ива вслушивался в хорошо знакомые слова и смотрел на Рэму. Ему казалось, что это он, а не Кубик, уезжает сегодня с воинским эшелоном. Уезжает в неизвестность, навстречу боям, опасностям, может, даже смерти. И это ему она принесла цветы, похищенные у мадам Флигель.
Я вернусь, когда растает снег…
Но вот наконец, перекрывая все крики, раздалось напевное:
- По вагон-а-ам!
Вадим Вадимыч рывком прижал к себе мать. Иве показалось, что они стояли так долго, мучительно долго, и Кубик все оглядывался, не трогается ли его эшелон.
- Ты только пиши, Вадик, каждый день пиши, слышишь?
- Конечно, мамочка, обязательно…
- По вагон-а-ам!
- Мне пора, мамочка.
- Нет! Нет!..
Эшелон вздрогнул от ее крика, смущенно зазвякал буферными тарелками. Перезвон прокатился от паровоза и до самого последнего вагона, из открытых дверей которого выглядывал повар в белом колпаке, с поварешкой, висящей на поясе.
"Почему нет оркестра? - думал Ива. - Когда оркестр, тогда ведь легче на сердце. Он гремит, и не слышно, как плачут люди…"
- До свидания, мама!..
"Когда оркестр, то кажется, что все обязательно окончится благополучно, все останутся живы, все встретятся, как в кино. Ах, почему же нет оркестра?!"
- Желаем вырасти до командира полка! - кричал военрук. Он бежал рядом с вагоном, держась за железную скобу. - Очень желаем, пусть так будет!
- Ва-адик!..
Отпустив скобу, военрук долго еще махал пилоткой, ветер трепал его седые и без того взъерошенные волосы.
Теплушки плыли мимо, полные улыбающихся лиц, поднятых рук, коротко остриженных голов.
"Смерть немецким оккупантам! - написано мелом на красной обшивке вагонов. - Наше дело правое, мы победим!"
- До свидания, мама-а!..
Минасик плакал, размазывая кулаком слезы по толстым щекам. Он даже не отворачивался, не прятал лица. Стоял и плакал, как маленький, а Ромка толкал его в бок и говорил:
- Что ты делаешь? Если мужчины начнут плакать, женщины совсем расстроятся. Хватит, стыдно, ну!
Рэма смотрела на них, хмурилась, и пальцы ее быстро сплетали и расплетали кончик пушистой косы…
Письмо из гвардейского полка
Двор с тремя акациями и их ровесник - опоясанный террасами дом и флигель, заставленный цветочными горшками, все казалось неизменным. Все продолжали жить своей привычной жизнью. Так же ссорилась с соседями мадам Флигель, так же играли гаммы голенастые ученицы с черными папками для нот, так же стучал в подвале Михель, прибивая к старым сапогам новые подметки из распоротых автомобильных покрышек. А Никагосов, вычерчивая пальцем в воздухе замысловатые фигуры и слегка покачиваясь, говорил ему:
- Это старье мне раньше отдавали за копейку. Э, возьми, старый вещь, только унеси. Зачем она нам? А теперь мы постираем его, залатаем, и люди говорят: "Продай нам, хорошие деньги тебе дадим".
Михель ничего не мог ответить - он сжимал сухими бледными губами сапожные гвоздики и только согласно кивал коротко остриженной седой головой.
- Что ты киваешь мне? Неправильно живем! - Никагосов вздыхал и сокрушенно разводил руками. - А что мы можем делать, старые люди? Воевать нас не возьмут; даже солдатам бургули варить не примут, скажут: куда ты лезешь, старый вещь, сиди в своем подвале, без тебя немцам намажем красным перцем.
Михель выплевывал в ладонь гвоздики.
- Ты турак, - говорил он сердито. - Ты много пиль вина и потому палтаешь глюпость.
- Э, Михо! Поэт должен пить вино, тогда в его сердце приходит огонь.
- Оконь! На твой оконь я свой кофе не сварю. Хо-хо-хо!
- Эх, Михель! Ты мою душу не понимаешь!
Но Михель снова зажимал в губах острые гвоздики и молча принимался стучать по подметке.
Все вроде бы идет по-прежнему во дворе с тремя старыми акациями. Вроде бы так…
По утрам старик Туманов кричит вслед сыну:
- Никсик, ты не забыл на столе свои чертежи?
- Нет, все цертезы со мной, успокойся.
- А завтрак, завтрак взял?
- Ну а как зе? Сто з я, без завтрака буду, сто ли?
Шурша суконными шлепанцами, Туманов ходит по террасе и доверительно сообщает соседям:
- Никсик как почти кандидат наук разрабатывает оборонную тему особой важности. Нам скоро установят телефон, чтобы можно было звонить прямо в Москву. Вы знаете, ему тоже дали литерные карточки и талоны в закрытую столовую: он очень ценный специалист. Ему бы еще жениться…
И только когда на террасе показывался летчик, Туманов переставал расхваливать Никса и уходил на кухню мыть под краном оставшиеся со вчерашнего дня грязные тарелки.
В комнате летчика пахнет крепким табаком. Летчик теперь больше один - Алик после школы спешит в аэроклуб и домой возвращается поздно вечером, усталый и голодный. Он стаскивает с головы запыленный кожаный шлем, говорит улыбаясь:
- Инструктор обещал к концу месяца разрешить первый прыжок. Высота - тысяча метров. Здорово?
- Здорово, - соглашается летчик. - Кушать хочешь, прыгун?
- Еще как!
- Разогревай. Сегодня у нас обед отменный, с тарелкой срубаешь.
- Сам кухарил?
- Куда мне так. Кетеван Николаевна опять подключилась. Я, говорит, вам сварю такое харчо, какое любил мой сын Гигуша.
- Она старуха ничего. Сколько лет прошло уже, а все вспоминает сына, все говорит о нем.
- Балда ты! - сердится летчик. - Да разве можно забыть сына?
- Но муж-то ее, князь этот самый, удрал же за границу и не вспоминает небось, хоть и отец.
- Для человека, который отрекся от Родины, недолго отречься и от всего остального, без чего не представляют себе жизнь настоящие люди…
Летчик долго набивает табаком папиросные гильзы и курит, курит. Терпкий дым плывет к потолку, облаками стелется по карте с белыми и черными флажками. Все неумолимее их цепочка, все ближе она к темно-коричневой гряде гор, перешагнуть через которую флажкам не суждено. Но об этом еще никому не известно…
Когда летчику становилось совсем уж невмоготу, он открывал ящик письменного стола, доставал деревянную коробочку и, открыв ее, долго смотрел на красное, как кровь, знамя и золотые буквы на нем: "Гвардия".
Этот значок прислали ему однополчане. Вместе с письмом.
"Нашему полку за бои под Москвой присвоено звание гвардейского. На днях вот вручили боевое гвардейское знамя и нагрудные значки. Ты по-прежнему с нами, Паша. По-прежнему поднимаем в небо боевую машину капитана Пинчука. Сейчас доверили это очень хорошему парню, твоему тезке, младшему лейтенанту Павлу Воробьеву, Воробышку, как мы называем его. Задиристый воробышек двух стервятников уже носом в землю ткнул. Вообще в полку все больше молодежь. Из тех, кто летал в финскую, осталось всего трое: ты, Валька Самойлов да я. Остальных нет, Паша. Через тяжеленные бои прошел полк, особенно в зиму сорок первого.
Третью по счету машину называем мы твоим истребителем. Войну она кончит в Берлине, даем тебе в этом крепкое слово. Хочется мне, Паша, чтоб Воробышек долетел бы на ней до победы, очень хочется…
Посылаем тебе торжественно, перед строем, заочно врученный капитану Пинчуку нагрудный значок гвардейца. Носи его с гордостью!.."
Летчик не носил значка. Хранил его в коробочке.
Однажды этот значок увидела Цицианова.
- Поздравляю вас, Павел Александрович. Теперь вы гвардейский офицер. Это такая высокая честь!
- Спасибо, Кетеван Николаевна…
- Мой брат тоже был гвардейским офицером. Поручиком… Он погиб еще в русско-японскую войну под Мукденом. Совсем молодым… Как неумолимо быстро летит время, Павел Александрович! Изменяет все вокруг, делает прекрасным или, напротив, уродливым. Мы не всегда замечаем это, бежим вместе с временем, стараясь не оглядываться…
А вот Иве порой казалось, что жизнь во дворе с тремя акациями течет так же, как и год назад. Волейбола только по воскресеньям нет да ламп вечерами на террасах не зажигают - светомаскировка. И было ему не совсем понятно, когда взрослые говорили:
- Как удивительно изменилось все в нашем доме!..
- Да, да, - вздыхала в ответ бывшая актриса Мак-Валуа. - Все стало другим, неузнаваемым…
Она ходила теперь в пальто, перешитом из шинели, и в сапогах. Сапоги слегка велики ей.
- Я хранила их как память о муже. Теперь вот ношу… Знаете, недавно моряки подарили мне тельняшку. Это было так мило, так волнующе трогательно! Вообще моя работа в агитбригаде, выезды с концертами в воинские части, госпитали, реакция публики, как это все вдохновляет! Я заново переживаю свою молодость…
После отъезда Вадима Вадимыча Ива уже не с такой охотой спешил на утрамбованный двор музыкальной школы. Новый командир полка без конца проводил длиннющие занятия по военной истории, что очень уж напоминало школьные уроки. Вся разница заключалась в том, что сидели юнармейцы не за партами, а прямо на земле, в тени кирпичного забора. Комполка занятия проводил нудно, то и дело заглядывал в какую-то тетрадочку, поднося ее к самым очкам. Дважды он организовывал военные игры. Юнармейцы маршировали под оркестр до самого конца Верхнего шоссе, потом разбивались на две равные группы - на "красных" и "синих". Начиналось нечто вроде "казаков и разбойников" - игры, которой обычно после пятого класса уже никто не увлекается.
Арбитром в этой свалке бывал сам комполка. Он обматывал рукав своего пальто полосатым кашне и бросался в самую гущу сражавшихся.
- Ты убит! - кричал он, хлопая по плечу каждого, кто попадался ему под руку. - Ты тоже убит!.. И ты!.. С поля, в сторонку!
Потные, взъерошенные бойцы отходили в сторону, садились на траву и смотрели, как мечется из стороны в сторону их новый комполка, как размахивает рукой, обвязанной кашне с бахромой.
- Это он привязал к рукаву шарфик, чтоб его самого по башке не стукнули, - заявлял догадливый Ромка. - Тоже еще: убит, убит. Сам ты убит, забурда!..
Вообще-то большинство "убитых" сразу же оживало, стоило им лишь исчезнуть из поля зрения близорукого арбитра. Поэтому результат военных игр, равно как и их путаные правила, мало интересовали юнармейцев.
Во всем полку не было ни одного, кому бы нравились эти суматошные баталии. Кроме Ромки. Тот получал от них двойное удовольствие: во-первых, можно было сколько угодно орать благим матом, а во-вторых, безнаказанно потешаться над командиром полка, которого он сразу и безоговорочно причислил к разряду "учителей-мучителей".
- Аоэ! - надрывался Ромка, распихивая всех и потрясая деревянным автоматом - учебные винтовки брать на военные игры запрещалось. - Давай вперед! Я синий-красный, человек опасный! Фюрер, за мной! Куси их!
- Ты убит, ты уже убит! - пытался унять его комполка.
- Откуда убит? Кто сказал? Видите - бегаю, значит, живой пока. Аоэ!
- Не нарушай порядок! В сторону, с поля!
Но Ромка тут же исчезал, чтобы через секунду появиться в другом месте. Продолжая орать свое "Аоэ!", он носился как угорелый наперегонки с псом, хохотал, свистел, и вся эта кутерьма, крики, собачий лай полностью разрушали ту атмосферу "серьезного мероприятия", которую усиленно старался создать новый комполка.
- В следующий раз, - предупредил он Ромку, - я не допущу тебя до полевых занятий - так он называл свой вариант "казаков и разбойников", - тем более с собакой.
Но в следующий раз на сборный пункт пришло всего человек двадцать, не больше. Военрук насмешливо поглядывал, как смущенный комполка, нервно протирая очки кончиком полосатого кашне, объяснял что-то дирижеру оркестра. Тот нетерпеливо похлопал себя по штанине лакированной палочкой и сказал:
- А нам что играть, что не играть, все одно - деньги вперед уплачены.