Оркестранты взвалили на плечи геликоны, спрятали в футляры кларнеты и валторны. Оркестр удалился молча, без музыки. Впереди шел барабанщик, выпятив барабан, точно огромный живот. Военная игра не состоялась.
- Вы хорошее дело портите, - тихо сказал командиру полка военрук. - Если не умеете, зачем взялись?
- То есть как не умею?! - вспыхнул комполка. - К вашему сведению, я педагог по образованию!
- Э! При чем образование? Они себя солдатами хотят почувствовать, мужчинами, а вы им что? Скачи на палочке с деревянным ружьем и думай, что ты джигит, да? Лучше на трамвайной "колбасе" джигитовать, там интересней получится.
- Но дети…
- Какие дети, дорогой? Четырнадцать лет - разве дети! Сейчас война, все взрослые, вот в чем дело.
- И все равно, - не сдавался очкастый комполка, - игровые элементы необходимы при воспитании мужества, об этом нам говорит опыт таких…
- Слушайте, вы очень много, я вижу, учились, и все на чужом опыте. А я учился мало, зато свой опыт имею - только в этой школе уже десять лет военруком…
Мужество! Они когда в лахти играют и то больше мужества надо, чем для ваших этих, ну… "военных" побегушек. Извините, пожалуйста, не обижайтесь - что думал, то сказал.
- Чем критиковать да поучать, взялись бы сами! - огрызнулся уязвленный комполка. - С вашим многолетним опытом… игры в лахти… - Он иронически усмехнулся.
- При чем лахти?.. Я бы взялся, конечно, да только время мое ушло, старый я уже человек. Затвор разобрать, "раз-два, левой!" - это я могу научить не хуже, чем другой военрук, клянусь детьми… А вот Юнармия, понимаете, комсомольское это дело. Какой с меня теперь комсомолец? - Он снял пилотку, тронул пальцами завитки седых волос. - Комсомол и седина, э! Что вы говорите?.. Я Вадимину помогал, но это совсем другое дело. А как вам помочь, не знаю, ну! Ничего не получается. Потому я про лахти вспомнил, когда вы о мужестве сказали. Так что обижаться не стоит…
Лахти была любимой Ромкиной игрой. Как только подсыхал после зимней слякоти школьный двор, Ромка первый бросал клич:
- Аоэ! Кто лахти хочет, иди, канаться будем! Набираю команду!..
"Канались" по классической системе, утвердившейся в городе, наверное, еще в средние века. Двое, обнявшись, вразвалочку подходили к вожакам будущих команд и вопрошали:
- Кого хочешь: яблоко или грушу?
- Давай грушу! - отвечал Ромка после секундного раздумья, и тот, кто был "грушей", становился у него за спиной.
- Кого хочешь: автомобиль или ешака?
Подобные этому вопросы задавали обычно только оригиналы. Большинство же "каналось" с помощью привычных, незатейливых яблок-груш и других садовых или огородных даров.
Случались и конфликты, если кто-нибудь, тайком подмигивая, пытался раскрыть свой фруктовый псевдоним. Делалось это обычно по предварительному сговору, и чаще других подобные уловки использовал Ромка, старавшийся подобрать себе команду посильнее, без Минасика, например.
Но вот когда после долгих споров, криков и взаимных обвинений в жульничестве команды бывали наконец, скомплектованы, Ромка снимал поясной ремень, зажимал в ладони пряжку и, бросив другой конец пояса Иве, приказывал:
- Аба! Чертим круг!
Ремень натягивался струной. Ива, приседая, бежал по кругу, чиркал по асфальту куском мела.
Игра начиналась. Это была несложная и, видимо, очень древняя игра. Смысл ее заключался в том, что надо умудриться ударами ремня выбить за пределы круга пояса противника. Они лежали кожаными радиусами, похожие на вытянувшихся змей; головы-пряжки прижаты к очерченной мелом окружности. И над каждым из них, замерев в ожидании атаки, стоял бдительный страж.
Защищать ремни разрешалось только ногами. Можно дать подножку зарвавшемуся нападающему и вывести его этим из игры или пленить, силком затащив в круг.
Но нападающие тоже не зевали, лупили ремнями наотмашь, не стесняясь, только успевай подпрыгивай. Не успеешь - попадет по ногам; прыгнешь слишком высоко, и тут же шлепнут по ремню, выбьют его за круг и потом этим же ремнем начнут орудовать против тебя.
В схватках за ремни Ромка бывал неутомим и бесстрашен. В любом случае: защищал ли разложенные по кругу пояса или возглавлял команду атакующих.
Особенно трудно бывало добыть первый пояс, не нарвавшись при этом на подножку и не попав в плен. Ромка то подползал к границе круга по-пластунски, то с диким криком бросался на его защитников, подскакивая, чтоб не подсекли ногу, отбиваясь от хватавших со всех сторон рук. В какой-то момент, изловчившись, он все же утаскивал один из ремней и, размахивая им над головой, словно саблей, устремлялся в новую атаку.
- Аоэ!..
Когда наступал Ромкин черед оборонять круг, то он не менее самоотверженно подставлял под удары свои ноги, заслоняя ими лежащий на земле ремень. И никогда при этом не прикрывался снятым с плеч пальто или пиджаком, хотя по правилам игры в лахти это и не возбранялось.
- Я сколько хочешь могу терпеть! - хвастливо заявлял Ромка. - Подумаешь! Меня отец иногда ремнем не по ногам бьет, и ничего, терплю. Это пускай Минасик закрывается, он у нас очень нежный и болезненный…
Так что, возможно, и прав был военрук, столь непочтительно сравнивший военные игры нового комполка с немудреным лахти.
Как знать, не пришла ли к концу с отъездом Кубика служба в Юнармии? Если не считать, конечно, дежурства у госпитальных телефонов…
Гроздь лиловых цветов
Героем дня был Алик. Он совершил свой первый прыжок, и об этом знали во дворе все.
- Молодец, не ожидал! - сказал ему Никагосов. - Я бы, например, не рискнул, а вдруг парашют порвется?
- Он не может порваться, - вмешался Ива. - Парашюты делаются из специального шелка. И потом стропы…
- Что такое стропы, я не знаю, - упорствовал Никагосов. - Я знаю, что такое рвется. Берешь вещь, как будто совсем новая, хочешь, из шелка, хочешь, из маркизета, какая разница? Немножко потянул - тр-р-р - пошла-поехала, никто ее уже не купит - дахеулиа.
Ива хотел было сказать, что парашюты у старьевщиков не покупают, но раздумал, потому что Никагосова все равно не переубедишь, парашютистом он не станет. И вообще было не до споров; важнее узнать у Алика, какой вес может выдержать стропа. Одна или две, связанные вместе.
- А зачем тебе? - спросил Алик.
- Ну так, надо. Если на одной стропе повиснуть, меня она выдержит? Во мне сорок восемь кило, - Ива специально взвешивался в госпитале на белых медицинских весах, стоящих в коридоре.
- Одна, может, и не выдержит, а две так точно.
- Алик, ты можешь достать две парашютные стропы? Не навсегда, на вечер только.
- Да зачем они тебе?
- Ну надо…
- Могу. Но раз не говоришь, зачем, то не достану.
Пришлось рассказывать.
Алик выслушал, недовольно поморщил нос.
- Выдумки все это…
Но потом, оглядев Иву, точно видел его впервые, добавил:
- Ладно, завтра вечером, может быть… Но только со мной вместе.
Лаз на чердак оброс липкими паутинными бородами. Иве казалось, что по крайней мере лет сто никто не забирался в этот кирпичный колодец, по стенке которого тянулась бесконечная ржавая стремянка. Да и кому нужен этот лаз, когда снаружи для пожарных давным-давно пристроили специальную лестницу, а кроме них, никому на чердаке и делать нечего.
Но подниматься по наружной лестнице Иве с Аликом никак нельзя - тут же заметят, поднимут крик, велят спуститься. Потом обязательно примутся расспрашивать: зачем полезли да почему, в общем, все сорвется. Вот и пришлось ползти по затканной пауками стремянке.
Алик с мотком старых парашютных строп лез первым, Ива за ним. В лазе было темно, и дважды уже Ивины пальцы попадали под Аликины подметки. Но Ива терпел - в конце концов ведь не Алику, а ему нужно это путешествие на крышу соседнего дома.
Они выбрались наружу через люк. Глухую стену здания венчал невысокий парапет. Внизу был двор, кроны акаций, черепичная крыша флигеля и чуть поодаль крыша старой кухни. Прямо напротив в сгущающихся сумерках, едва проглядывая сквозь листву, белели террасы дома. Было видно, как Ромкина мать сидит на низенькой скамеечке и ощипывает курицу, а Джулька, примостившись рядом, толчет что-то в ступке.
Блям, блям, блям - звякал медный пестик.
- Сациви небось затеяли, - сказал Алик. - Твоя мама умеет готовить сациви?
- Нет.
- А моя умела. - Он вздохнул. - Очень вкусная штука…
Впервые Алик заговорил с Ивой о своей матери. Ива не понял, почему это вдруг и к тому же здесь, на крыше.
- Она у нас знаешь какая веселая была? И все умела. - Алик распутал стропы, обвязал ими дымоходную трубу, проверил, надежен ли узел. - Если бы не она, не полез бы я с тобой на крышу.
Вот это уж было совершенно непонятным. Ива даже руками развел, до того удивила его Аликина фраза.
А тот, словно и не замечая Ивиного изумления, снова изо всех сил потянул за стропы, повис на них.
- Слона удержит…
- Но почему… - начал было Ива.
- Потому, Ивка, что, когда меня еще на свете не было, отец добыл гроздь глицинии для мамы. Она сказала во дворе ребятам: у кого хватит смелости сорвать цветок? Никс, тот палки принялся швырять, хотел сбить ветку, мадам Флигель окошко расколотил. Тогда отец, связав несколько поясов, спустился с этого вот парапета метра на полтора и сорвал гроздь. А Никс кричал ему снизу: "Сумасеций целовек!"
- Твоя мама жила в этом доме?
- Она родилась здесь.
- И папа тоже?
- Нет. Он родился далеко на Волге. Потом уже приехал сюда. В том доме, где сейчас морской госпиталь, тогда было военное училище. Отец окончил его в двадцать пятом году, весной. А я родился осенью…
"Почему люди не сразу рассказывают о себе все? - думал Ива. - Ведь это так важно, знать побольше друг о друге. И об Аликиной маме тоже…"
Почему люди умирают молодыми?
Почему Никс всегда был таким вот, как и сейчас?
Почему Алик не побоялся рассказать обо всем отцу и тот разрешил ему взять старые парашютные стропы? Вот Ивин папа ни за что не разрешил бы!
Почему один понимает, как важно сорвать гроздь глицинии, а другой нет?..
А полез бы за ней Ивин папа? Конечно! Обязательно, хоть он и не кончал военного училища и ему тоже было бы страшновато, как страшно сейчас Иве.
Когда окончательно стемнело, Алик сказал:
- Я полезу первым. Потом ты.
- Зачем же тебе лезть? - удивился Ива.
- Мне тоже нужна глициния… Отцу подарю. - Он снял ботинки, продел ногу в завязанную петлей стропу и перешагнул через парапет. - Трави помаленьку.
Шершавые стропы врезались в ладони и в плечо. Ива старался удержать их, но это было не так просто. Они тянули его за собой, прижимали к парапету, пытались вырваться из рук.
- Стоп! - донеслось снизу. И через секунду: - Выбирай!
Это было еще труднее. В какой-то момент Ива почувствовал, что все - сейчас пальцы сами разожмутся, и Алик повиснет между небом и землей. Это в том случае, если не развалится труба, за которую привязали стропы; а если развалится, то он вообще полетит вниз.
- Тащи!..
У Ивы от страха пот выступил на лбу, и ладони тоже стали влажными. Он уперся коленками в парапет и из последних сил потянул стропы. Показалась Аликина голова. Еще одно усилие, и тот закинул на парапет ногу.
- Возьми, - сказал он, - чтоб не помялись…
Алик сорвал три грозди. Чуть влажные цветы пахли удивительно нежно; то был необычный, ни с чем не сравнимый запах. А может, Иве только казалось и глицинии пахли просто мокрыми от недавнего дождя листьями?
- Мне две довольно. - Алик положил цветы в кепку. - Одну я для тебя сорвал.
- Нет! - Ива даже отступил на шаг. - Я должен сам, как ты не понимаешь?!
- Ну давай сам. Я так, на всякий случай сорвал.
Алик расправил стропы, обвязал ими Иву, для страховки прихватил на груди еще одним ремнем. Это был широкий ремень из желтой кожи, с медной резной звездой на пряжке. Его, конечно, носил летчик, может быть, даже в те времена, когда был еще курсантом военного училища и спускался по скользкой кирпичной стене, чтобы сорвать лиловую гроздь глицинии для девушки с пепельными косами.
Впрочем, Ива не знал, были ли косы у Аликиной мамы. Вот у Рэмы они есть, это точно, пепельные.
- Снимай ботинки. Ногами будешь упираться в стенку, а руки на стропах, вот таким макаром. - Алик показал, как держаться за стропы. - Понял?
- Да… - Ива перешагнул через парапет, почувствовал сквозь тонкие носки холод стены, ее неровную, разграфленную швами поверхность.
Внизу была темная пропасть. Четыре этажа, с подвалом - это не меньше пятнадцати метров! Предательский холодок пробирался все выше и выше. Особенно холодно было почему-то в животе - так бывает, когда взлетаешь на качелях. Чтобы хоть чем-то заглушить это неприятное чувство, Ива крикнул Алику:
- Трави помаленьку!
- Тише ты там, услышат ведь.
Стропы поползли вниз, вместе с ними скользнул по стене Ива. Нога его уперлась во что-то твердое.
"Ствол глициний, - подумал он, - значит, где-то рядом должны быть цветы…"
Но как выпустить из рук стропу? Ива несколько раз пытался заставить себя разжать пальцы и не мог.
Сверху раздался сердитый Аликин шепот:
- Уснул ты там, что ли?
- Сейчас, сейчас!..
Ива уцепился ногами за узловатый ствол, прижался всем телом к мокрой листве. Тонкие гибкие стебли ползли по стене, укутывали ее густой темно-зеленой шубой. Все было в один цвет, не поймешь, где прячутся лиловые грозди.
"Они же пахнут, - подумал Ива. - Пахнут совсем по-другому, не так, как листья!.."
Он глубоко втянул в себя воздух и почувствовал возле самого лица едва уловимый аромат. Вот же цветы, совсем рядом! Стоит лишь протянуть руку, и сорвешь их. Ива разжал пальцы, отпустил стропу, осторожно переломил хрупкий черенок грозди и зажал его в зубах.
Еще одну, и достаточно. Теперь можно снова ухватить стропу и перестать судорожно цеплять ногами ствол глицинии.
Противный холодок исчез, он уже не пронизывал Ивин живот. Носки были насквозь мокрые, но это не имело никакого значения. Ива уверенно нащупывал пальцами неровности кладки и, перебирая руками стропы, быстро выбирался наверх. Зажатые в зубах грозди глицинии щекотали ему подбородок.
- Долго же ты! - проворчал Алик, помогая Иве перелезть через парапет.
- Темно, не видно, где цветы.
- А руки у тебя зачем?
- Так я руками…
Вниз они спускались снова через лаз - пожарная лестница шла по торцу здания рядом с окнами, большинство из которых было открыто.
- В нашем доме тоже такая же чертовина есть, - сказал Алик, кепкой вытирая с лица налипшую паутину. - Прямо от Никагосова вверх, до крыши. Через вашу квартиру должна проходить.
- Да, в чуланчике есть какая-то дверца, но она закрыта. Я не знал, что это в чердачный лаз.
- Куда же еще?..
Остаток вечера Ива провел во дворе. Он не пошел на дежурство в госпиталь и не сел за уроки. Стараясь не привлекать ничьего внимания, он ждал.
Репетиция агитбригады кончалась обычно в полдесятого. В девять мама позвала его ужинать, но он ответил, что сыт, это была явная неправда.
Если очень долго ждешь, то обязательно проглядишь того, кого ждал. Так и получилось - Ива заметил Рэму, когда она уже поднималась по лестнице флигеля.
- Постой! - крикнул он, подбегая.
Рэма остановилась.
- Вот, - Ива протянул ей глицинию, - это тебе.
- Где ты взял? - Она поднесла цветы к лицу.
Ива молчал.
- Смотри, они и вправду пахнут лучше других цветов… Спасибо! Сегодня все так здорово - письмо пришло от мамы, она в Сталинграде. И вот ничейные цветы.
- Они не ничейные вовсе! Я для тебя их сорвал.
- Сорвал?! Ивка, ты… лазил туда?!
Ива молчал.
Гладкая кирпичная стена уходила в темноту. Флигель привалился к ней боком. Высоко над его крышей прятался в листве витой ствол глицинии; сотни тоненьких гибких стеблей расходились от него во все стороны, цеплялись усиками за кладку, свешивали вниз лиловые грозди ничейных цветов.
- Ивка, да ты просто сумасшедший человек!..
Боевое задание
Каноныкина Ива встречал чаще всего в госпитале. Реже в нижнем дворе, когда тот пробирался на старую кухню после своих вылазок в город.
- Мировое место вы придумали, - хвалил он ребят. - Полная маскировочна, лезешь себе, и ни один глаз тебя не засечет за теми кустами да елками-палками.
"Елками-палками" Каноныкин называл тую. Высокие ее кусты росли густо, зеленая плотная хвоя и вправду хорошо скрывала любого, кто лез по стволу глицинии к слуховому окну бывшей кухни биржевого маклера Сананиди.
В старом, рассохшемся гардеробе Каноныкин оставлял одежду, купленную в свое время Ромкой у Никагосова, переодевался в госпитальный халат, и непосвященным оставалось только теряться в догадках, как это он умудряется разгуливать по городу полуодетым, в тапочках на босу ногу и не привлекать к себе внимания комендатуры.
- Не имей сто рублей, а имей сто друзей, - смеялся Каноныкин.
И Ромка, если оказывался рядом, то не упускал случая дополнить:
- С каждого по десятке - уже тысяча получится.
- Ха-ха-ха, дает пацан!..
Во дворе с тремя акациями Каноныкин никогда не показывался и ни с кем не был знаком. Поэтому Ива очень удивился, когда увидел его вечером входящим в подъезд их дома.
- Здорово, тезка! - обрадовался Каноныкин. - Это хорошо, что ты мне попался. Я ведь тебя как раз-то и хотел отыскать, да только квартиру не знаю, спрашивать бы пришлось. Понимаешь, кореш, дело есть важное, поможешь?
- Еще бы, с удовольствием!
- Дело-то ерундовое, - Каноныкин вынул из кармана сложенный треугольником листок бумаги. - Главврачу вручишь завтра поутру, как только он приедет.
- Хорошо, я подкараулю его. Мне в школу во вторую смену.
- Во-во, подкарауль. Я, понимаешь, в самоволку опять подаюсь, попрощаться с одной там надо. - Каноныкин весело подмигнул Иве. - Прошу вот главврача, пусть в последний разок прикроет меня от начальника команды. Швабра тыловая, чуть что - рапорты строчит, неприятность напоследок может мне выйти.
- А разве сейчас главврача уже нет в госпитале?
- Нету. Я ждал-прождал его. На совещание как уехал после обеда, и с концами. Только, тезка, слышь, задание боевое, не подведи - прямо в семь утра, пока начкоманды меня не хватился, ферштеишь?
- Ферштею, - улыбнулся Ива.
- Тогда порядок! Только не лялякать - ша! - и точка. Военсекрет! - Каноныкин глянул на часы. - Полдесятого уже… Хороши часики? - Он оттянул рукав, циферблат часов светился в темноте. - Трофейные. Буду отбывать на фронт, тебе подарю.
- Мне?! Что вы!
- А чего? На память о дружбе. Может, и не придется нам свидеться больше. Война, она, знаешь, серьезная штука… Ну бывай пока! Смотри, не проспи завтра.
Ива не проспал. Он поставил будильник, но проснулся за пятнадцать минут до звонка. В открытое окно доносился гул голосов. Спросонок Ива ничего не мог понять - кто-то кричал, причитала женщина, свистел милиционер.
- Что там, мама?