Содержание:
-
21 день 1
-
Цин-Ни 12
-
Ценде 24
-
Тишина 34
-
Об авторе 62
-
Примечания 62
Иштван Фекете
21 день
(Авторский сборник)
21 день
Старый сарай снаружи выглядел не очень привлекательно. Стен у него было всего лишь три, да и то одна общая с хлевом, поэтому явственно слышалось, когда отворялась дверь в хлев и старая хозяйка принималась доить корову.
Чердак старому сараю тоже был ни к чему: сено отсюда еще летом перебрасывали на чердак хлева, - так что, не считая тех дней, когда с полей свозили сено, в остальное время ничто не нарушало здесь сумрачного покоя.
А крыша у сарая была соломенная, крытая не прошлый год и даже не позапрошлый. На ней живописным шлемом зеленел мох, а балки прогнулись под тяжестью этого зеленого покрытия и прелой соломы, которая постепенно превращалась в почву.
Спереди крышу сарая поддерживали четыре подпорки, которые никоим образом нельзя было назвать столбами: одна из них когда-то служила журавлем колодцу, а три другие представляли собою обычные стволы акации; давно лишенные коры и твердые, как камень, они противостояли натиску времени и жучков-древоедов. Промежутки между подпорками были заколочены чем попало - ненужными досками, фанерой; лишь посередине было оставлено отверстие, через которое в сарай мог войти любой, кому вздумается. Сюда иной раз задувал западный ветер, если у него вдруг появлялось желание такое, да заглядывало клонящееся к закату солнце, прежде чем укрыться облачным покрывалом сумерек.
Нет, снаружи старый сарай даже в багровом зареве прощального солнца не казался красивым.
Зато внутри!..
Внутри было сказочно прекрасно, тихо и покойно.
Конечно, разглядеть красоту было нельзя, поскольку внутри сарая всегда царил полумрак; но ведь о ней и так каждому было известно.
Знали воробьи, чье гнездо торчало посреди балки, как котомка на спине у нищего побирушки; знали летучие мыши, которые то появлялись в сарае, то вдруг исчезали; знали те немногие жабы, которые забредали сюда по осени, да так и оставались на зиму, уютно устроившись под прелой соломой и густым слоем пыли; знали об этом осы - их большое гнездо прилепилось к стене, точно замок рыцарей наживы, вырубленный в скале. Самоубийцы мухи и комары, хотя и знали, что тут протянулись сотни нитей паутины, все же залетали сюда, а потом так жалобно стенали при виде мохноногого палача, словно и не догадывались раньше о его существовании. Знали о преимуществах сарая мыши, а стало быть, знала и кошка, и знала собака, которая в летнюю жару иной раз отсыпалась тут после трудов праведных; знали и временные постояльцы: ласка, крыса, хорек; впрочем, они тут надолго не задерживались, потому что в старом сарае чего только не было, а вот на съестное рассчитывать не приходилось.
Однако тех, кого мы упомянули, нельзя было назвать постоянными обитателями сарая, они приходили и уходили, когда им вздумается, и в равной мере делили свое существование между сараем и внешним миром; им и не дано было знать все то, что знали исконные обитатели, составлявшие единое целое с полумраком и тишиною, и - подобно тому, как не бывает приюта без сирот, - без них сарай не был бы Сараем.
А уж им-то было доподлинно известно, сколько жизни и сказочной красоты таится в задумчивом колыхании теней и чуть слышном вздохе тишины.
Знали об этом отслужившие свой век сани, прислоненные к стене, чтобы не прогнили полозья; знали ржавый плуг, борона с обломанными зубьями, драный кузов, обливной кувшин, треснутый горшок, сломанная коса, сношенный сапог, таз с выбитым дном, щербатый топор, дырявая тыква-цедилка для вина, бочка с лопнувшим обручем, серп без ручки… и еще многие другие пришедшие в негодность предметы. Человек не стал выбрасывать их, ведь эти старые, верные слуги являлись частицей его жизни, а при случае еще можно было извлечь из хлама ту или иную вещь и починить-подправить ею те, что нынче служили человеку верой и правдой и лишь дожидались своего часа, когда им будет суждено тоже очутиться в сарае.
Но лучше всех знала об этом старая телега; лишенная оглобли и одного колеса, она все равно занимала первое место в этом мирном царстве тишины и старости. И наконец - судя по всему - знала и Ката, старая курица-несушка, которая как-то ранней весной забрела среди дня в сарай, огляделась по сторонам, подслеповато всматриваясь в полумрак, встала у телеги и принялась чистить перья, будто во дворе не могла заняться этим делом. Затем, вытянув шею, она прикинула расстояние и тяжело взлетела на заднюю решетку телеги.
Обитатели сарая, потревоженные шумом, замерли, и тишина стала еще более ощутимой.
- Кто ее сюда звал? - чуть слышно зевнул воздух.
Ката поправила перья, чтобы оттянуть время, - и в самом деле, нельзя же просто так явиться незваной! - затем опять огляделась по сторонам.
- Давненько я тут не бывала, - поморгала она глазами и вытянула шею, чтобы речь ее была остальным понятнее. - Зима тянулась долго, снег не разгребали… И кто только ее любит, эту зиму?
Ни шороха, ни звука в ответ.
Полумрак, безмолвие, тягучее, сонное оцепенение окутывали сарай так мягко и покойно, что нарушать их никому не хотелось. Покудахчет да уйдет, - думали обитатели сарая.
- А никто и не любит… - ответила курица сама себе. - Ветер задувает под перья, вода в поилке промерзает до дна, кукурузы дают мало, зато снега бывает много, очень много…
- Кому как! - скрипнули сани, да тут же и осеклись, досадуя, что не удержались и пустились в разговоры с глупой клушкой. И чего, спрашивается, с ней разговаривать? Она вон сама говорит - не остановить, только тишину смущает. Тишина… Навевая сны, осенила она своими крылами каждый уголок и залечила раны, нанесенные крикливо-шумным внешним миром.
Ката ответила не сразу. Повернувшись боком, она виновато смотрела на сани.
- Про вас-то я и забыла! Оно верно: для кого как, а для саней снег - первое дело. Сколько раз я прежде любовалась, когда вы выскальзывали со двора. Летите, бывало, вроде как и земли не касаетесь. Ни шума, ни тарахтенья, фью-ить! - и помчались…
- Шум шуму рознь! - скрипнула телега. - Иной даже слушать приятно: колесо стукнет или звякнут удила… В звуках - сила: ведь мир, он не немой и не глухой. Помнится, когда меня только выкатили из мастерской…
- Помню! - тускло блеснул отвал плуга, долголетним трудом отполированный, как зеркало; даже времени не удалось окончательно притушить его блеск. - Как не помнить! Ведь мы с тобой вместе выезжали на поля, и весной, и осенью мчались на работу. Конечно, громыхала телега, на то она и телега, ее дело - по ухабам катить, а не бабочкой порхать…
- А я разве что против сказала? И я то же самое говорю! - согласно кивала Ката. - Саням положено скользить тихо, а телега должна на ходу голос подавать. Плуг тоже свое дело знает: землю рыть, - а работа ему блеск наведет… блестящий станет, сверкающий…
- Это верно! - вздохнул плуг.
- Верно, верно! - со вздохом откликнулась и коса.
- Не каждому этот блеск нужен! - шевельнулся в углу почерневший старый горшок. - Я, к примеру, только тогда и чувствовал себя счастливым, когда копотью покрывался: ведь это означало, что человек варит мясную похлебку… Жаркие языки пламени плясали подо мной, а я тихонько напевал им какую-нибудь старую песенку и ничуть не жалел, что при этом покрываюсь копотью. Горшку не зазорно быть закопченным…
- Конечно, не зазорно, - покладисто моргнула Ката. - Каждому свое: одному нравится сверкать, другому копоть по душе, а третьему…
- …пыль! - старый сапог завалился набок рваным голенищем. - Мне пыль была не помеха. На рассвете идем, бывало, в поле, и так приятно по пыли шлепать! А к вечеру, усталые, бредем домой, и собственных шагов не слышно, только разлетаются по сторонам облачка пыли - мягкой, ласковой, прогретой солнцем. Смолоду очень по душе мне все это было: нравилось, когда солнце сверкает и сам ты сверкаешь, ежели по тебе щеткой прошлись как следует, а теперь…
- …в тенёчке лучше, - согласно кивнула Ката и взлетела выше, на край плетеного кузова. - Вот и я про себя говорю то же самое. За резвой молодежью мне теперь не угнаться. Каждый сверчок знай свой шесток… Вот я и пришла к вам, если, конечно, пустите…
Ката помолчала, но так и не дождалась ответа.
- Конечно, не хочу набиваться, - огляделась по сторонам старая несушка. - Просто мне подумалось, вдруг да вы будете не против… Но я могу пойти и в другое место: соломенный стог приглашал меня к себе и сеновал тоже…
- Если бы ты вела себя тихо… - зашелестело сено.
- Вот она и будет вести себя тихо! - сердито стукнула колесом телега, которая терпеть не могла, когда ее опережали.
- Она будет вести себя тихо, - колыхнулся на крючке старый пиджак, задетый легким, мимолетным ветерком, - а мы зато будем знать, что происходит там, в большом мире.
- Для моей же пользы вести себя тихо, - Ката с таинственным видом покачала головой. - Я хочу спрятать здесь свои яйца и высидеть их. Сами понимаете, тут уж не до шума. Прознает хозяйка и отберет яйца, а высиживать все равно меня заставит, да только не свои собственные, а чужие, бог весть откуда собранные. И если выводок получится неудачным, хозяйка меня же и забранит - я по голосу ее чую, когда она меня бранит. Вот и не хочу, чтобы моими яйцами другие распоряжались.
- Зато тебя хозяева кормят-поят! - пискнул кто-то наверху, у балки, и все взгляды обратились в ту сторону. - А новости из большого мира и я могу приносить, дело нехитрое…
На балке сидел Чури, хвастливый воробей.
- Натащу вам этих новостей сколько угодно. Ведь я где только не бываю…
- Это верно, да вот одна беда: умом ты обижен, - сверкнули в полумраке глаза Каты. - Но что поделаешь, ежели ты таким уродился! И в разговор не вмешивайся, пока тебя не спрашивают.
- Воробья действительно никто не спрашивает, - стукнула колесом телега, вынося свой приговор. - А Ката, если хочет, пусть остается. Кузов выстлан соломой, там можно уютно устроиться, и никто тебя не найдет. Ну, а если воробью это не нравится…
- Нужны вы мне больно, дряхлые развалины! Поделом вам - гнить тут в пыли и темнотище. А эта старая клуша - самая подходящая для вас компания!.. - И Чури, выпорхнув из сарая, устремился к мощному тополю, где воробьиная стая, оглушительно чирикая, продолжала оживленный обмен мнениями, начавшийся, должно быть, еще в ту пору, когда первая пара воробьев появилась на земном шаре.
- Вся их воробьиная порода одинаковая, - зевнул сапог. - Раздавить бы его каблуком, как гусеницу мохнатую, только связываться никому не охота. Раз уж телега разрешила, пускай Ката остается здесь, мы тоже не против. Только ей надо спрятаться как следует, не то привадит сюда человека…
- Спасибо, большое вам спасибо, - благодарно склонила голову старая курица и прыгнула внутрь дырявого кузова, где соломенная подстилка хранила в себе тепло какого-то давно минувшего лета. Осторожно, стараясь не шуршать соломой, Ката принялась устраивать себе гнездо: так и этак уминала старую солому, чтобы выровнять подстилку и согреть ее теплом своего тела. Затем она тихонько соскочила с телеги и, никем не замеченная, шмыгнула вон из сарая.
"Славная она, эта несушка, - решили про себя исконные обитатели сарая, - особых хлопот нам не причинит".
Мысли эти, подхваченные течением времени, унеслись прочь, ленивые сумеречные тени сгустились у порога, и в сарае наступил вечер.
За порогом сарая ход времени отмечала смена дней и ночей. На рассвете красноватые всполохи зари пробуждали дремлющие деревья в саду, а по ночам с края небосклона в сарай заглядывала луна или звезды.
Иногда принимался накрапывать дождь - слабый весенний дождичек, - и стекающая с крыши вода проделывала себе под навесом углубления-корытца.
Ката забредала в сарай каждый день пополудни, когда оживление на дворе стихало; оглянувшись по сторонам, она быстро взлетала в кузов, где день ото дня росло число отложенных яиц.
- Ведь я никому не мешаю, верно?
- Мы и не сомневались в этом.
- Когда гнездо станет полным, я буду сидеть не двигаясь, даже не шелохнувшись без крайней нужды…
- Что нового во дворе, в доме? На кухне, наверное, жарят-парят… - чуть погодя мечтательно вздохнула кастрюля.
- Стряпня обычно начинается к вечеру, но я в эту пору уже сижу на дереве.
- А не в курятнике?
- Нет! С тех пор как ласка у меня на глазах растерзала Дюри, я больше в курятник ни ногой. А уж до чего красавец петух был, какой гребешок, какие шпоры! Все мы по нем обмирали, чего уж тут греха таить… Теперешний-то наш ему и в подметки не годится, хотя тоже из себя видный…
- А сюда иной раз хорек заглядывает!
Это замечание принадлежало граблям; старые, злые, и зубов-то у них осталось наперечет, а вот ведь изловчились, нанесли удар в самое больное место и с явным злорадством наблюдали за перепуганной насмерть Катой.
Глаза курицы округлились, она чуть не соскочила с насиживаемых яиц.
- Хорек?!
- Да какой здоровущий!.. Мы таких сроду не видели.
- И больше не увидите, - сердито скрипнула телега, которая уже успела свыкнуться с обществом Каты. - Его здесь, на наших глазах, западнёй прихлопнуло.
- Верно, того хорька прихлопнуло. Но ведь и еще один может сунуться.
- Нет чтобы промолчать! - в сердцах присвистнула коса. - Добрых слов не находится, так незачем и гадости говорить. А ежели уж на дурные мысли потянуло, в самый раз подумать о своих выпавших зубах. Скажи, Ката, пошла уже трава в рост?
- Трава растет, но ворон пока еще с головой не скрывает… Расскажите мне поподробней про того хорька… Он один только был?
- Один. Выброси ты из головы свои страхи…
В тот день Ката покинула сарай крайне озабоченной и среди ночи не раз просыпалась в страхе, хотя ночь стояла тихая, весенняя, на деревьях листок не шелохнулся. Лишь луна мирно бродила по одной ей ведомым небесным тропкам.
Через день-другой гнездо оказалось полным.
"Пожалуй, хватит", - подумала старая несушка, хотя и не стала пересчитывать яйца, ведь она и считать-то не умела. Но взглянув на белую груду яиц, почувствовала, что для выводка хватит, а материнское чутье зачастую не уступает точному расчету. Ката еще раз прикинула на глаз кучку яиц, уселась на нее, подобрала под себя все до одного яйца, чтобы каждому досталось одинаковое количество тепла, и тихо произнесла:
- Теперь я отсюда никуда не двинусь!
Голос ее звучал возбужденно и хрипло, глаза блестели, облезлая грудка и все тело ее горели огнем, чтобы и в зародышах зажечь искру жизни. И от этого живительного тепла внутри, в самой глубине прогретых яиц вдруг забилось, запульсировало что-то… Ката, конечно, этого не знает, но чувствует, что теплотой своего тела сливается воедино со своими детенышами и что тепло это надо поддерживать во что бы то ни стало.
Закрыла глаза старая несушка, распласталась белыми крыльями по белесоватой соломе и совсем скрылась в полумраке, словно бы и не курица пристроилась в недрах кузова, а просто пук давней соломы.
Сарай окончательно принял Кату в свою семью.
Как только начинало смеркаться, тихонько потрескивали балки, вздыхала крыша, осторожно взмахивая крылышками, возвращался к своему гнезду дерзкий на язык воробьишка, сонно гудели осы, время от времени в сарай влетали то одна, то другая летучие мыши, но тотчас и выскальзывали наружу.
- Вот и летучие мыши пробудились, - осторожно скрипнула телега. - Должно быть, и впрямь пришла весна. Помнится, под вечер, когда мы возвращались с полей, они вились вокруг лошадей, охотились на букашек. А какие лошади были!.. В меня всегда добрых коней впрягали.
- Лошади ушли отсюда, - заскреблась возле сапога мышка. - Мы в ту пору жили еще во дворе, под поленницей. Мы видели, как лошади уходили. Ушли и больше не вернулись. А потом и старик пропал куда-то: вошел в дом, а обратно не вышел.
- Он умер, - у пиджака грустно поник рукав.
- Чего не знаю, того не знаю, - мышка грызла что-то в темноте. - Как он входил в дом, видели, а как выходил - нет.
- Разве тут увидишь, когда старика упрятали в длинный черный ящик и в нем вынесли из дому. Народ собрался, одни пели, другие плакали, а старуха громко причитала.
- Может, так оно и было, - мышка продолжала что-то грызть.
- В ту пору я еще в доме находился, - пиджак шевельнул другим рукавом. - И одна женщина - про нее говорили, будто она - наследница, - хотела облачить в меня покойника, но старуха вытащила из сундука новую одежку. А вот в сапоги его не обули.
- Зачем мертвому сапоги? - скрипнул старый сапог. - Он уже свое отходил. Эй, - сапог заскрипел размеренно, будто кто-то расхаживал в нем, - эй, мышь, перестань грызть мою подметку, не то как пну тебя!
- Где уж тебе! - мышь и не думала прекращать свое занятие. - А подметка у тебя до того твердая, что того гляди зубы обломаешь, даром что вся наша порода зубами славится! Однажды зима выдалась на редкость голодная, вот мы и забрались на окошко в кладовой и сгрызли старикову трубку. С мундштуком и то справились, а ведь он костяной был. Переполох поднялся страшенный, трубка-то у старика была парадная, ну он и ополчился на нашего брата, всю кладовку переворошил вверх дном. Тогда-то и пришлось нам переселиться во двор под поленницу.
- Жаль, что старик не перебил вас тогда всех до единой!
- Наше переселение и так без потерь не обошлось. Мою мать хозяйка пришибла метлой, а я с перепугу ухватилась за хозяйкин чулок да как кинусь бежать вверх по ноге. Ой, и что тут было! Хозяйка завизжала, будто ее режут, и подпрыгнула. Я шлепнулась на пол - и давай бог ноги, припустилась вслед за остальными… А наши воспользовались суматохой и все поразбежались…
- Чего же вам было и по сей день не оставаться под поленницей?
- Неужто мы не остались бы? Там у нас и летнее жилье было, и зимовье удобное - соломой, мягкими перышками выстлано. Вот мы и жили не тужили, как вдруг появилась ласка, это чудище кровожадное. Еще слава богу, что хоть поленница была плотно сложена, и сквозь щели между поленьями только мышам было впору протиснуться. И все-таки она ухитрилась поймать одного из моих братьев, а он у нас был молодец хоть куда, даже кошки и то не боялся…
- Ну, а потом что было?
- Про то Кату спрашивайте. А меня там не было, и я могу рассказать лишь то, что своими ушами слышала. Читрик - ласка - вмиг расправилась с моим братцем, а мы затаились, прижались к поленьям, будто черепица к крыше. Потом мы услышали, как Читрик скользнула прочь, а вскоре петух закричал не своим голосом. Но и он недолго мучился, бедняга… Я одного понять не могу, люди по ночам глохнут, что ли?
- А собаку для чего в доме держат? - вздохнул обливной кувшин.