- От собаки иной раз проку, что от тухлого яйца, - тихонько кудахтнула Ката. - Вот и в тот раз лишь рычала возле своей будки, вместо того чтобы весь дом на ноги поднять. Зато уж если надо сплетни разнести по селу, она лает во всю глотку и носится как угорелая, чуть какая чужая повозка проедет мимо дома. Мы с собакой дружим, и лишнего не хочу на нее наговаривать, но правда есть правда.
И тут вдруг в сарае наступила тишина глубокая. Все и вся замерло в безмолвии, шли минуты, и немая тишина становилась все глубже, все глуше. Мрак тоже как бы сгустился, а напряженное, неподвижное выжидание больше всего походило на туго натянутую струну, готовую вот-вот лопнуть. В дверях вроде бы что-то шелохнулось, и вспыхнули два зеленых фонарика - загадочные огоньки кошачьих глаз.
Огоньки эти временами как бы затухали, с тем чтобы в следующий момент засветиться еще ярче; они явно приближались к старым сапогам, откуда совсем недавно доносилась мышиная возня. Мышь, правда, затаилась, слилась воедино с тишиной, со всем настороженно притихшим сараем, и глухое, черное безмолвие, похоже, также с нетерпением ждало хоть какого-нибудь звука, движения, события, лишь бы только прекратилось это мучительное ожидание, переполнившее весь сарай сверх меры.
И события пошли чередой. Зеленые огоньки ярко вспыхнули во тьме, колыхнулись из стороны в сторону… кошачья лапа взлетела молниеносно быстрым движением, пошатнув маленькую деревянную шкатулку, а стоявшая на ней шрапнельная гильза, которую сын старого хозяина когда-то давно принес домой с фронта, рухнула вниз головой.
Вся эта цепочка событий поначалу сопровождалась чуть слышными шорохами, плетущими таинственную сеть в глубине непроглядного мрака. Но шрапнельную гильзу угораздило свалиться на отвал плуга, и звук удара громыхнул, как пушечный выстрел. Потревоженный мрак заходил волнами, огоньки кошачьих глаз, выписав две огромные дуги, вылетели прочь из сарая, а следом улетучилась и тягостная тишина, поглотившая металлический грохот; напряженное оцепенение спало, и чуть погодя зашуршали соломинки вокруг Каты.
- Что там случилось? - шепотом вопрошала солома. - Нам отсюда ничего не видно, а курица-бедняжка того и гляди со страху помрет. Сердце у нее колотится так шибко, боюсь, как бы не выскочило.
- Успокойся, Ката, тебе нечего бояться! - лениво потянулась телега. - Кошка наведывалась поохотиться, но, по-моему, убежала ни с чем. А что это был за грохот такой ужасный?
- На меня свалилась эта… как ее… Сталь у нее прочная, ничего не скажешь, зато имя такое, что ни в жизнь не выговорить… - шепотом пояснил плуг.
- Меня зовут шрапнельная гильза, ведь я представилась, как только меня сюда перенесли. Прежде меня называли шрапнелью, а потом, когда сама я стала меньше, люди тотчас окрестили меня более длинным именем. И историю свою я вам рассказывала: сын старого хозяина принес меня с фронта, с мировой войны, и старуха первое время использовала меня как цветочный горшок. А потом парень не вернулся домой, и меня выбросили прочь. Будто я виновата, что родилась шрапнелью…
- Во всем виноват сам человек! - вздохнул в темноте кто-то.
- И кошка! - коротко пискнула мышь и осторожно опять приблизилась к сапогу.
- Далась тебе моя подметка! - проворчал сапог. - Облюбовала бы себе что помягче, так и кошка бы тебя не услышала.
- Погрызть бы сальца мягкого кусочек, - завозилась мышь. - Да где ж его возьмешь!..
- Во дворе полно всякой всячины…
- Сразу видно, что ты дальше ноги не ушагал! Твоих советов послушаться, так прямиком кошке в когти и угодишь.
- А ты, видно, совсем не изучила кошачью породу. Кошка сейчас до того перетрусила, что ее к сараю и близко не заманишь.
Мышь так крепко задумалась, что даже поднялась на задние лапки, а за это время под скатами ветхой крыши успела снова воцариться тишина.
Кошка же отсиживалась на чердаке дома и вылизывала подушечку на лапе; мало того, что она промахнулась и мышь упустила - такой позор для старой, опытной охотницы! - да вдобавок к тому же наткнулась лапой на гвоздь.
А сколько было шума, грохота, и с чего, спрашивается: деревянную шкатулку чуть лапкой задела… Кто бы мог подумать, что та железная посудина стоит так неустойчиво!..
Напуганная оглушительным грохотом, кошка выскочила из сарая двумя головокружительными прыжками, которые сделали бы честь даже пантере, и чуть не сбила с ног выбежавшую ей навстречу собаку. Пес отзывался на кличку Шарик, но сейчас, поднятый со сна невообразимым шумом, забыл даже, как его зовут.
- Что там? Что там такое? - хрипло проворчал он.
Кошка еще не успела оправиться от испуга, так что ей было не до объяснений; она взлетела по приставной лестнице и скрылась в чердачном окошке. И вот сейчас она отсиживается в укромном местечке и вылизывает лапу. Нет, не ту, что поранена о гвоздь, а другую: кошка была чистюля и, приведя в порядок одну лапу, не могла пренебречь остальными.
Собака тоже при деле: она принюхивается, прислушивается, всматривается в зыбкий лунный свет, отбрасываемый месяцем на землю, но он ни о чем собаке не говорит, и смысл происшедшего яснее не становится. В воздухе никаких подозрительных запахов, кругом все тихо и безмолвно, лунный свет подобрался почти вплотную к окну дома; в доме тоже тишина, старая хозяйка спит и чему-то улыбается во сне.
Сейчас хорошо видно, что происходит внутри: луна светит ярко, словно примостилась на печной трубе соседнего дома, и прядет из своего света нити давних мыслей, чуть отступивших, но отнюдь не ушедших прочь. И кажется, вроде бы сидит у стола ладный парень в солдатской одежде, на столе перед ним стакан вина, а в руках у парня шрапнельная гильза.
- Держите, матушка, на память прихватил… - улыбается парень. - Посадите цветок сюда заместо горшка.
И вот растет на окне цветок краше всех прочих, расцветает алым цветом! Старушка за ним ухаживает, щедро поливает, пока не приходит в дом весть, от которой все вокруг становится черным-черно.
Луна перемещается выше по небу, и навес отбрасывает тень на окошко.
- Погиб смертью храбрых! - нашептывает тень, и старушка уже не улыбается во сне, а плачет. Все глаза проплакала, горемычная, а тоска по-прежнему не отпускает, и нет ей конца-края.
Луна бредет теперь по самому верхнему полю неба. Сзади к ней пристроились два облачных барашка, да так и следуют за нею неотступно: сбежали, непутевые, из своего небесного загона и темноты боятся. Наверное, надеются, что к тому времени, как луна отправится на покой, с другого края небосклона выглянет солнышко и не даст им заблудиться, выведет к дому.
А покуда облачка цепляются за луну, как репей за собачью шкуру, но равнодушное светило вроде бы и внимания на них не обращает, разве что улыбается про себя: ага, мол, струсили, негодники…
Петухи же изо всех сил торопят рассвет. И здешний, о котором Ката высказалась не слишком лестно, так храбро кричит в ночи, словно знает, что со времени мученической гибели Дюри участок обнесен надежной проволочной сеткой. Должно быть, он чувствует - даже если и не видит, - как Шарик время от времени дозором обходит двор, и это действует успокоительно. А Шарик в своей дозорной службе полагается больше на нюх, чем на зрение; собачий нос надежнее: он учует то, чего даже глазом не углядишь.
Посреди двора пес останавливается на миг, почуяв мышиные следы, но мыши его не интересуют, на то в доме кошку держат. А мышь затаилась возле поилки для кур и выжидает, пока собака уйдет. После долгих размышлений мышка послушалась-таки совета старого сапога и не пожалела: ей удалось поживиться двумя кукурузными зернами, и она как раз занималась поисками третьего, когда появился Шарик. Мышка затаилась и лишь тогда выходит опять на поиски пропитания, когда Шарик, описав круг по двору, возвращается к порогу своей будки и, громко вздохнув, плюхается на живот.
"Повезло мне", - наверное, думает про себя мышь, даже если и не произносит этого вслух, и продолжает поиски.
Небосвод постепенно бледнеет, мерцание звезд становится едва различимым, луну окружает теперь широкий туманный венец, и чувствуется, как охладел перед рассветом воздух; земля, промерзшая за зиму, набухла сыростью, и влажные испарения поднимаются вверх клубами тумана. Тяжелым клубам высоко не взмыть, вот туман и расползается - тягуче, лениво - по задворкам и огородам.
Подобравшись к сараю, он на миг остановился, потому что изнутри пахнуло слабым теплом, но затем ощупью, неуверенно начал пробираться понизу в глубь сарая, и Ката плотнее укрыла яйца.
Вдалеке зафыркала машина, но стук мотора отсюда слышался не громче биения сердца; где-то хлопнула дверь, тихим эхом отозвавшись в темном жерле шрапнельной гильзы.
- Туман, - вымолвило эхо.
- Терпеть его не могу, - расправил складки пиджак, потому что туман проник к нему внутрь, за подкладку, да так и остался там. - Заползет внутрь, спрячется, и будешь от него весь тяжеленный, а меня и без того вешалка с трудом выдерживает. Не дай бог оборвется, и проваляешься в пыли, пока мыши не сгрызут.
- Может, сгрызут, а может, и нет, - весело пискнула мышка, которая только что вернулась в сарай с приятной тяжестью в желудке, где залегли четыре кукурузных зерна. - В нашей норке не холодно даже в зимние морозы, у нас там все выстлано перьями. А туман этот я тоже терпеть не могу. От него вся шкурка намокает, и пыль пристает, вылизывайся потом, пока не отмоешься дочиста. Всем известно, какие мыши чистоплотные…
- Ага, - зевнула тыква-цедилка для вина; один бок у нее был продавлен насквозь, и теперь это отверстие служило ей ртом. - Может, вы и чистоплотные, а только хозяйка, когда в последний раз заходила сюда, сказала: "Фу, до чего мышами воняет…"
- Сразу видно, что у тебя башка дырявая, вот в ней мозги и не задерживаются. У каждого есть свой запах; нам, мышам, хозяйка кажется вонючей. Ну, что ты на это скажешь?
- Ничего! - гулко отозвалась тыква. - Зато судя по тому, как дерзко ты распищалась, в животе у тебя не пусто. А вот поблагодарить сапог за добрый совет - на это тебя не хватает.
- Дождешься тут благодарности! - сипло вздохнул сапог; его обволокло туманом, и старая кожа податливо размягчилась. - И еще этот туман распроклятый, кто его сюда звал!
- Послали меня, вот я и пришел! - закрутился клубами туман. - Ведь это мы правим миром.
- Видали эту бледную немочь! - возмущенно треснула телега. - Он, оказывается, правит миром…
- Пусть правит, только за нашим порогом, а сюда нечего соваться! Ведь стоит ему ко мне притронуться, и он превращается в воду.
- Это происходит оттого, что ты теплее меня! - назидательно прошелестел туман. - А будь ты холоднее меня, то я превратился бы в изморозь. Так диктует Физика…
При этих словах сарай затих, поскольку никто не знал, что это за зверь такой - Физика.
Наконец шевельнулись грабли.
- Скоро взойдет на небе яркое солнышко, вот тогда узнаешь Физику…
- Ничего страшного! - весело заколыхался туман. - Тогда я обращусь в пар, затем стану облаком и выпаду дождем…
- И загремишь громом-молнией! - раздраженно скрипнула телега. - Наврал с три короба, а теперь проваливай отсюда! Да и вообще уже светает.
- Вздумай просвещать дураков, так не оберешься тумаков, - вздохнул туман. - Впрочем, мне пора, мое место - в облачных высях. А вам на прощание оставлю по себе память: от моей влаги вы все тут благополучно загниете, а плесень и ржавчина прикончат вас.
Облегчив душу этими "добрыми" пожеланиями, туман воспарил к светлеющему небосводу.
За порогом сарая и в самом деле светало.
Все вокруг было залито бледным, трепетным светом и пронизывающей сыростью, и не верилось, что к полудню настанет сухая, ослепительно сверкающая жара, а на тропе, сейчас скользкой и раскисшей от грязи, гулко будут отдаваться шаги.
Но до полудня еще далеко.
А пока лишь резко хлопнула дверь хлева, звякнул подойник, а затем по его жестяному днищу мелодично забарабанили струйки молока, но вскоре захлебнулись собственной пеной.
Когда дверь хлева вновь распахнулась и захлопнулась с глухим стуком, Ката тяжело поднялась с места.
- Пора идти! - сказала она и постояла немного, пока одеревеневшие ноги вновь не обрели способность двигаться. Тогда она осторожно спрыгнула на землю. - Хозяйка скоро станет задавать корм, и если я появлюсь там вместе со всеми, она решит, что я спала на грушевом дереве. Да и есть хочется… а яйца пока еще не очень привередливые.
Ката боязливо выглянула за дверь, а затем выскользнула так бесшумно, что остальные даже не заметили.
- Яйца всегда нуждаются в присмотре! - заговорила тут воробьиха. - Только с куриными мозгами и можно такую чушь сморозить, будто яйца не очень привередливые. Глупая она, эта клуша, и к тому же беспечная. Не подумайте, что я за глаза сплетничаю, я могу то же самое и при ней повторить.
Некоторое время ей никто не отвечал, потому что воробьи в сарае были всего лишь ночлежниками, и ни один из постоянных обитателей не опускался до разговоров с ними. Однако потом налетел ветерок; дуновение его проникло и в сарай и отозвалось в шрапнельной гильзе целой тирадой.
- Во мне тоже когда-то находились свинцовые яйца! Вот уж про них не скажешь, что они были привередливые. Когда нас выстрелили из пушки и во мне на лету разорвался заряд, свинцовым яичкам это не причинило ни малейшего вреда, зато люди под нами так и валились замертво. Некоторые успевали вскрикнуть перед смертью…
- Нечего сказать: веселенькое занятие! - чирикнула воробьиха и в знак презрения цвиркнула белой струйкой по гильзе.
- Насыпать бы тебе под хвост экразита! - обозленно загудела гильза. - Тогда бы ты узнала, каково плясать под чужую дудку: делаешь то, что велит тебе экразит. Впрочем, ничего бы ты и не узнала, от тебя только и уцелела бы та дрянь, чем ты на меня капнула. Да ты большего и не стоишь…
- А ты - ржавая железка! - прочирикала воробьиха и выпорхнула за дверь, услышав, как старая хозяйка скликает птицу во дворе.
Старуха стояла у колодца и сыпала курам кукурузные зерна вперемешку с мякиной. За ней вытянулся в струнку Шарик - точь-в-точь старшина, готовый в любой момент призвать рядовых к порядку, а у хозяйкиной юбки увивалась кошка, всячески напоминая, что ей еще не давали молока.
Шарик делал вид, будто и не замечает кошку, а кошка, поглощенная вымогательскими уловками, не обращала внимания на собаку. К каким только ухищрениям она ни прибегала: подняв хвост трубой, ластилась, прижималась к ногам старухи, и, когда хозяйка сделала шаг назад, кошка не успела увернуться. Она зашипела и отчаянно замяукала, тряся отдавленной лапой.
- Чтоб тебе пусто было! - рассердилась старуха. - Ну чего ты под ноги лезешь?
- Убирр-райся пр-рочь! - зарычал на кошку Шарик и предупредительно обратился к хозяйке: - Укусить ее?
Петух закукарекал, как оглашенный, усугубляя переполох, кошка на бегу успела дважды съездить лапой псу по морде, а в следующий момент взлетела по лестнице и скрылась на чердаке.
Однако суматоха вскоре улеглась. Корм кончился, куры продолжали слоняться по двору в надежде, вдруг да сыщется еще зерно-другое, а Ката до тех пор вертелась на виду, пока хозяйка и впрямь ее не заметила.
- Видать, суровая была зима: Ката все не несется…
Такие мысли мелькнули в голове у хозяйки, но Ката почувствовала, что бедой не пахнет. Она знала, что старуха не заметила слинявшие перья на животе и пока еще у нее нет никаких видов на верную несушку. Этого было вполне достаточно для дневного спокойствия, и когда куры разбрелись, Ката тоже исчезла за хлевом, но никто и не думал за ней присматривать.
К тому времени утро окончательно вступило в свои права.
Перед восходом солнца несколько облачков робко промелькнуло по небу, но им не удалось нахмурить его ясный лик, и не надо было быть провидцем, чтобы предсказать теплый весенний день.
Ката даже остановилась было у стога, где густо переплетенные соломины отражали тепло солнечных лучей, но не поддалась соблазну: ее призывал долг, воедино слитый с прошлым, будущим, с самим временем, словом - с жизнью.
Конечно, откуда было старой курице знать, что такое прошлое, будущее или вообще время, но дело свое она делала по велению жизни, а в конечном счете важны дела, а не слова.
Припекай солнце пожарче и просуши оно пыль как следует, несушка, пожалуй, наскоро приняла бы пыльную ванну, чтобы вылупившиеся потом цыплята не обовшивели в первый же момент; но рассвет выдался сырой, туманный, и пыль еще не достаточно просохла, чтобы можно было в ней купаться. И Ката даже не колеблется на этот счет. Замедлив шаги, она оглядывается по сторонам, не следит ли кто за ней, что-то ищет на земле, будто хочет утолить голод. Поднимает голову, смотрит на небо - там и смотреть-то не на что, но все это только хитрая игра, прикрываясь которой курица все ближе подходит к сараю и быстрым движением вмиг скрывается в его полумраке.
Правда, она в тот же момент и останавливается, потому что глаза должны привыкнуть к темноте. Здесь нельзя суетиться и прыгать вслепую, ведь, если прыгнешь, да промахнешься, непременно поднимешь шум. И в то же время эта минутная задержка - как бы знак вежливости по отношению к исконным обитателям. Словно говоришь им: "Здравствуйте, а вот и я! Во дворе особых новостей нет, а остальное я вам успею рассказать, когда усядусь на место".
Сарай не отвечает, он ждет.
Ката становится у телеги, прикидывает расстояние - через день-другой, когда она привыкнет, в этом не будет необходимости, - мягко взлетает на задок телеги и оттуда перепархивает в гнездо.
Однако она не сразу усаживается на яйца.
Она внимательно приглядывается к расположению яиц, к их количеству, - что для нее означает не число, а скорее занимаемое ими пространство - и, чуть повозившись, тщательно укрывает их своим телом.
Вслед за этим в сарае наступает тишина, лишь возле одной из балок гудит оса: она залетела в паутину и не в силах ее разорвать.
А паук выжидает.
Оса злится все больше, а паук становится все спокойнее. Он доволен, что оса раздраженно бьется, потому что с каждым движением она лишь прочнее запутывается в сетях.
- Я убью тебя! - задыхаясь гудит оса.
- Посмотрим, - паук сидит не шевелясь.
Оса изловчилась и высвободила брюшко, а это важно, потому что именно здесь скрывается ее оружие. Похоже, что оса задумала что-то: она затихла и не шевелит брюшком; впрочем, как тут шевельнешься, когда все остальные части тела накрепко скручены паутиной.
Паук внимательно наблюдает. Натянутая сетка паутины не колышется - верный признак победы, однако осторожность никогда не помешает…
Оса связана крепко, и ее безвольные движения скорее напоминают предсмертную агонию.
Паук все еще выжидает; но сетка не движется, и он решает направиться к жертве. Чуть подвинется вперед и останавливается. А голод подстегивает его. Вот он подбирается к врагу вплотную; опять внимательно приглядывается и вдруг обвивает свою жертву, чтобы щупальцами впрыснуть ей парализующий яд. Объятие это, судя по всему, очень болезненно, потому что оса вся скорчилась под паучьими щупальцами, но при этом - возможно, случайно - жало ее вонзилось в бок крестовика.