Так что я брел домой, покорившись парадной скованности, и моей единственной мечтой было как можно скорее скинуть с себя эту арестантскую одежду. Это была первая приятная мысль с тех пор, как я покинул здание школы, потому что она неразрывно переплеталась с мыслями о каникулах, о необъятном, как небеса, пропитанном хлебным духом лете.
За этими мыслями забывался и неудобный, тесный костюм, а затем мне подумалось, что теперь я третьеклассник, ведь в табеле черным по белому было сказано: "Переведен в следующий класс". Я задумался было над смыслом этой фразы, но затем расшифровал его так: не иначе как в городских или других более солидных школах третий класс занимает свое особое помещение, куда малявкам-второклассникам хода нет.
А на меня этот запрет не распространяется!
Я расстегнул курточку, но не успел продолжить свой мысленный переход из одного классного помещения в другое - вплоть до завершающего шестого, потому что прибыл домой. Да оно и не удивительно, если учесть, что наш дом находился по соседству со школой.
Родителей моих дома не было, и я прямиком направился в бабушкину комнату; впрочем, я все равно прошел бы туда: ведь у бабушки я обитал, вместе с ней питался и жил в тесном содружестве с нею, одним словом, был ей как бы сыном. Такое усыновление, по всем признакам, не причиняло каких бы то ни было огорчений моим досточтимым родителям.
Бабушкина комната находилась позади кухни - как принято говорить: вдали от жилых помещений, - что в высшей степени отвечало моим запросам, в особенности если на небосклоне моего нежного отрочества собирались тучи отцовского гнева. В таких случаях гром приближался со стороны кухни, грозными раскатами разражаясь в нашей с бабушкой комнате:
- Тут он, этот разбойник?
Бабушка надевала очки, как будто без них невозможно было подыскать ответ.
- Здесь его нет, сынок. А в чем дело?
- Из письменного стола кусачки пропали…
- Если он взял, то обязательно вернет…
После этого громовые раскаты стихали и удалялись прочь, а меня, забившегося под бабушкину кровать, занимали два вопроса.
Во-первых: с какой это стати бабушка, точно маленького, называет "сынком" такого здоровенного, усатого, хмурого мужчину? А во-вторых, не мешало бы вспомнить, куда я задевал эти самые кусачки.
Думаю, теперь всем ясно, что я не зря любил бабушку и ее комнатушку, где от надвигающейся грозы можно было укрыться под кроватью либо в платяном шкафу, хранившем аромат былых времен, и переждать ее первые бурные порывы, которые таили в себе опасность физической расправы.
Однако в данный момент подобные опасения меня не тревожили.
- Бабушка, вот мой табель!
И я стащил с себя атрибуты парадного великолепия - свой стираный-перестиранный матросский костюмчик, настолько тесный, что хоть ножницами его разрезай; бабушка, по счастью, углубилась в изучение табеля и не слышала, как штаны на грубую попытку стянуть их ответили гневным треском.
- Видишь, милый, какой ты умник! Твой отец тоже всегда прекрасно учился… И дядя Бела… и Миклош тоже… А уж Элемер - тот в особенности! Да и Дюла, хотя и не так хорошо, но тоже успевал…
На это я ничего не ответил, потому что не только из учения, но и из жизненной практики извлек для себя урок: молчание - золото! Дело в том, что насчет моих распрекрасных дядюшек у меня были определенные сведения, полученные из другого источника, однако о них лучше было не распространяться: слабые, старческие глаза бабушки, скрытые стеклами очков, заволакивались слезами, а у меня при виде ее горя сердце разрывалось. В таких случаях мне казалось, будто не может быть правдой то, что порождает эти слезы. Ну, а если это все же правда, то лучше помалкивать, и тогда все как-нибудь образуется…
Следует сказать, что у бабушки было пятеро сыновей - один другого лучше - и дочь - единственная, избалованная, привыкшая к тому, что ей все дозволено, и потому не старавшаяся держать язык за зубами. Да и голос у нее был пронзительный, как у наседки, которую согнали с яиц, так что я и через две комнаты без труда мог услышать, что Миклош пьет как сапожник, Элемер черствый и бессердечный. Бела - тот, который семи пядей во лбу, - транжирит все свои капиталы на дамочек, а те… словом, сплошной кошмар… а Дюла, который, по словам бабушки, "тоже успевал, хотя и не так хорошо…" - да, дядя Дюла ухитрился провалиться даже в Бонхаде, хотя там испокон веку не проваливался ни один ученик…
Со смятенной душою я какое-то время прислушивался к разоблачительным речам тети Луйзи, подрывавшим краеугольные камни моей веры в любовь, доброту, величие духа и в непогрешимость отцовских братьев; оказалось, что под теми камнями гнездятся черви тупоумия, бездарности, подлости и бессердечия. Я побрел к бабушке и выплеснул перед ней ушат только что услышанных гнусностей. Тогда я впервые увидел слезы в любимых старческих глазах и с тех пор по возможности избегал упоминания обо всем дурном, - будь оно хоть сто раз правдой! - что причиняет горе бабушке. А тетку Луйзи я глубоко невзлюбил.
- Она не со зла, - прошептала бабушка. - Сболтнет иной раз не подумавши…
Я промолчал, поскольку весьма сомневался в первой части этого утверждения, но чувствовал, что горькая истина, приправленная желчью недоброжелательства, как бы утрачивает часть своей правоты.
Кроме того, тетка Луйзи была не из тех по-настоящему деликатных родственников, кто способен был великодушным жестом отвести детскую благодарность, не укладывающуюся в формы этикета.
Разумеется, нельзя сказать, будто тетка не привозила мне подарков, но привозила ровно столько, чтобы ее не упрекнули за глаза, будто она приехала с пустыми руками. Привезет, бывало, игрушечную железную дорогу, а вручает ее с таким видом, будто отвалила настоящий паровоз мощностью в двести лошадиных сил вкупе с закопченными кочегарами, взаправдашним машинистом и вереницей станций. И церемонию вручения она обставляла такой помпой, в сравнении с которой епископское богослужение при участии всего причта показалось бы простой рубкой дров.
Процедура эта всегда была тягостной, хотя я и не задумывался над тем, почему я не рад подаркам тетки Луйзи. А радости от них мне действительно не было. Мне хотелось не спеша, ощупывая сверток и всячески прикидывая, что там могло бы быть, наконец развернуть его наедине, в бабушкиной комнате…
- Разворачивай здесь! - командовала тетка Луйзи и усаживалась, давая понять, что родственники тоже могут сесть. - Не торопись, нам спешить некуда! Никак ты собрался разрезать бечевку? Не понимаю, как можно давать нож в руки ребенку! На месте твоей матери я бы ни за что не разрешила…
Я уже распутал было узелок бечевки, но при этом замечании в адрес матери у меня сразу же начинали дрожать руки и я становился неловок, а остальные родственники при этом должны были, сидя или стоя, наблюдать всю эту занудно долгую сцену.
Мать не выдерживала, видя мои мучения.
- Давай я…
- Оставь его, милочка, - одергивала ее тетка Луйзи. - Пусть ребенок приучается ценить те жертвы, которые приносят ради него. Ты со мной согласна?.. Приказчик, когда упаковывал покупку (между прочим, манеры у него превосходные, как у настоящего господина из благородных…), сказал, будто бы товар только что получен из Англии. Мяч из настоящего каучука…
Остальные члены семьи сидели или стояли, вытянувшись в струнку, и никто не решался вмешаться, потому что тетка Луйзи не только была крайне обидчива, но и на любую воображаемую обиду тотчас отвечала грубостью.
Нет, я не любил тетку Луйзи, очень не любил, хотя в окончательном виде это чувство, а вместе с ним и попытка к отмщению созрели во мне гораздо позднее.
Я любил дядю Миклоша, который якобы пил как сапожник, хотя никогда не был пьян, и любил я его в первую очередь за то, что этот резкий по натуре великан не слишком-то церемонился с чувствительной душой тетки Луйзи и за грубоватым ответом тоже в карман не лез.
Как-то раз тетка Луйзи вздумала разыграть церемонию распаковывания подарка в присутствии дяди Миклоша. Однако едва она начала свою сопроводительную речь, как в дяде Миклоше, что называется, "взыграло ретивое". Стул затрещал под ним, когда он поднялся и сунул сверток мне в руки.
- Распакуй, сынок, у себя в комнате, раз тебе так хочется. А тетушке своей скажи, ежели ей зрелищ не хватает, пускай в цирк ходит…
Тетка Луйзи хотела немедленно уехать, и ее долго пришлось упрашивать остаться, но дядя Миклош в этих упрашиваниях участия не принимал, и с тех пор тетка наведывалась к нам, только когда у нас не гостил дядя Миклош.
Но однажды переполнилась и моя чаша терпения.
Это случилось прошлым летом, и тетка Луйзи с тех пор не бывала у нас. По какой причине - было известно всем, тетка об этом позаботилась, зато никто не подозревал о том, что бурный ее отъезд был подстроен мною: я ловко воспользовался ее истерическим страхом перед всякими ползающими тварями.
Я не жалел о своем поступке тогда и не раскаиваюсь теперь, потому что тетка Луйзи по глупости, злословия ради задела мою мать.
Лето в прошлом году выдалось на славу, и тетка пожаловала погостить, чему - за исключением бабушки - вовсе никто не был рад, даже деревенские знакомые тетки Луйзи, которых в течение одной недели ей удалось взбаламутить так, что они даже между собой разговаривать перестали.
Меня, однако, эти подробности не интересовали, хотя настроение в доме день ото дня становилось подавленнее. Домашние притихли в полном бессилии. Мать моя, когда к тетке Луйзи приходили гости, молча ставила на стол блюдо с печеньем и выдерживала в комнате всего лишь несколько минут: переглядывания, недомолвки, скованность разговора яснее ясного давали понять, что гости явились не к матери и она - обуза для компании.
Раз я слышал, как отец обратился к бабушке с вопросом:
- Не собирается отбывать Луйзи?
- Чего не знаю, сынок, того не знаю…
- Боюсь, что мое терпение лопнет! И Аннуш едва сдерживается…
- У Луйзи, бедняжки, тяжелый характер…
Отец пожал плечами, давая понять, что, если дойдет до скандала, он за себя не отвечает и тяжелой поступью удалился из комнаты.
Мне стало страшно, потому что я хорошо знал отцовский характер, однако тут-то как раз и не дошло до беды, поскольку на другой день события развернулись сами собой.
А вернее, толчок этому развитию дал я, потому что невольно подслушал один разговор.
Я пристроился за выступом шкафа, на солнышке у окна и разглядывал летящего зеленого дракона на обложке сказок Андерсена. Дракон был чудо как хорош и вовсе не выглядел злым, скорее он походил на большую ящерицу с крыльями, как у летучей мыши. А ящерок я любил. Правда, у этой, на обложке, были мощные когти. Ну так что, уж и когтями обзавестись нельзя?
Тем временем к тетке Луйзи заявилась гостья, они расположились в соседней комнате, а дверь оставили открытой.
Я бы и рад был ретироваться, но, к тому времени как я стряхнул с себя драконьи чары, по соседству уже вовсю шла беседа, и я не решался выдать свое присутствие из страха, как бы не подумали, будто я нарочно спрятался подслушивать.
В разговоре обсуждались сельские дела, словом, тут не было ничего запретного для детских ушей, и я было опять принялся разглядывать дракона, как вдруг услышал имя матери.
- Аннуш? Да что с нее взять: простушка необразованная…
Это моя-то мать! Стыд, возмущение всколыхнули душу, а потом сердце мое бешено заколотилось. Из-за матери я не остановился бы и перед убийством в самом буквальном смысле этого слова, но в тот момент просто оцепенел от неожиданности.
- Мой бедный брат!.. Ведь какую партию мог бы себе подыскать, а вот опутали его, и пришлось жениться на этой…
- Да что ты говоришь!
- Ну конечно! Мог бы жениться на даме из благородных, а взял кухарку. Отец-то у нее был из дворовых…
- Помилуй, да ведь он старший лесничий…
- Выбился в люди, что верно, то верно. И теперь вот графа обворовывает… А отец его мельником был, крестьян обкрадывал…
Я сидел, по всей вероятности, очень бледный, и боролся с подступавшей тошнотой.
Позднее разговор перешел на другое, и когда тетка Луйзи выпроводила свою гостью, я с трудом поднялся на ноги, чувствуя себя больным и страшно разбитым. Бабушка спала, и я тоже лег; укрылся с головой и уснул.
Проснулся я от бабушкиных слов:
- Потише, Луйзика, ребенок спит.
- Как ему не спать, за день набегается с крестьянской шантрапой!.. Впрочем, откуда тут ждать хорошего воспитания… Нет, проку из него не выйдет!
- Он круглый отличник! - вступилась за меня бабушка.
- На одних отметках далеко не уедешь, ребенку нужно общество подходящее! Вот что, мама: вечером я приглашена к нотариусу, а вы скажите Аннуш, чтобы приготовила мне на ночь стакан воды и оставила на ночном столике, да пусть не забудет, как в прошлый раз!
Я лежал не шелохнувшись, в голове у меня смешались драконы, ящерицы и ужасы услышанного.
Шло время, мысли мои прояснились, а в душе не осталось ничего, кроме абсолютно трезвой, холодной жажды мести.
Смеркалось, когда я спустился в подвал и зажег свечу. В доме никого не было, и в подвале царила сверхъестественная тишина. Мне нравилось бывать в этом просторном сводчатом помещении, где находили себе место не только бочки, бадьи, тазы и бутыли, но и живые существа: голые улитки, оставлявшие на стенах беловатые слизистые следы, и огромные жабы, прятавшиеся под лежнями. Жабы испуганно таращились на огонек свечи, и глаза их, когда они не моргали, сверкали, точно золото под стеклом.
Десятки раз я играл и забавлялся с ними, так что были среди них и личные мои знакомые…
Когда я вернулся домой, вечер уже вступал в свои права, и матушка, по распоряжению тетки Луйзи, выставила стакан воды на ее ночном столике…
Как долго длился званый ужин в доме у нотариуса, не знаю, но, должно быть, давно наступила ночь, когда какой-то переполох пробудил меня от сна. Переполох, не иначе, приключился немалый, поскольку отголоски его доносились по меньшей мере через четыре двери.
Затем кто-то, по-видимому, открыл одну-две двери, так как в общем шуме можно было различить топот ног, чьи-то резкие взвизгивания и повышенный тон отца.
Бабушка шарила рукой по ночному столику.
- О господи, боже праведный…
Шум чуть приутих, и раздавались лишь короткие вскрики, подобно свисткам удаляющегося паровоза, когда бабушка наконец-то зажгла свечу и схватила из гардероба капот.
- Ты спишь? - спросила она.
- А?
- Там что-то стряслось. Мне послышалось, вроде бы тетя Луйзи кричала… - и бабушка направилась было к выходу, но в это время в дверях появился отец.
- Не пугайтесь, мама, ничего страшного. К Луйзи в постель заползла какая-то лягушка… Сестрица совсем не в себе. Хорошо бы вам пойти и отговорить ее, а то она вознамерилась немедленно уехать…
Наступило молчание. Бабушка с отцом переглянулись и сейчас, в полумраке, казались удивительно похожими между собой. В этот момент я впервые почувствовал, что бабушка и в самом деле мать моего отца.
- К раннему поезду вы еще поспеете, сынок!
Вот какие воспоминания витали надо мною, пока бабушка прятала под белье в шкафу мой табель, а я, освободившись от тягостного плена парадной матроски и приятно разомлев, какое-то время предавался этим воспоминаниям, которым вздумалось затесаться среди дум о похвальных школьных успехах и соблазнительных перспективах долгих летних каникул.
Я любил бабушкину комнатку. Единственное окошко ее выходило в сад, старенький диван сулил привычный отдых, печь словно бы и летом хранила задорное зимнее тепло, а под неторопливую возню и шепот бабушки так легко было думать о своем, словно ты находишься тут совсем один.
Бабушка шепотом разговаривала сама с собой и иногда заводила речь обо мне, словно и не замечая, что я сижу в двух шагах от нее.
- Ах ты, господи, ну что это за мальчишка! - Или: - И в кого это он пошел?..
А потом вдруг спохватывалась, увидев меня.
- Надо же, я и не заметила, как ты вошел!
- Я все время был тут, бабушка. Просто задремал немножко…
Она подозрительно вглядывалась в мое лицо.
- Не говорила я вслух?
- Не знаю, бабушка, я проснулся от какого-то скрипа…
- Это дверца шкафа! Все забываю ее смазать…
Дверца старого шкафа скрипнула и сейчас, замыкая свидетельство моих успехов и примерного поведения. Этот скрип напомнил мне колодезный ворот, который тоже никогда не смазывали. С ворота мысль моя перескочила на сам колодец, а с колодца - на абрикосовое дерево…
- Бабушка, абрикосы уже поспевают…
- Пора им, - неосторожно обмолвилась она, и этот ее ответ я тотчас истолковал как дозволение, а в мозгу моем выстроился воображаемый диалог:
- Кто тебе позволил к зеленым абрикосам прикасаться? - спрашивает отец.
- Бабушка…
И поскольку авантюра несколько утратила свою опасность, я решил немедля утолить голод по абрикосам.
Двор, залитый солнечным сиянием, был безлюден, и я без помех наугощался неспелых абрикосов. После этого я слегка покрутил ухо Барбоске, который тихонько повизгивал, понимая, что это тоже входит в правила нашей игры, а затем ухватил зубами мою руку и ворча делал вид, будто кусает в отместку, но все эти занятия не могли разогнать мою скуку. Правда, каникулы в своей безграничной протяженности включали в себя многочисленные возможности развлечения, но возможности эти были распределены во времени и пространстве. Можно было податься к ручью, сходить на старое пастбище или в сад, заглянуть в конюшню или сарайчик с мякиной… Но я, послонявшись там-сям, взобрался на чердак.