Да и дядюшка Андраш, дядюшка Финта, дядюшка Биро и остальные мои взрослые приятели по отцовской линии, заезжавшие к нам во двор, все называли вещи своими именами, и для меня подобные слова значили не более, чем название, которое соответствует вполне определенному понятию.
В тот день мне и в голову не пришло посетить свою "библиотеку": я был полон заманчивых надежд, которые мне сулил таинственный чердачный мир, а кроме того, меня волновали возможно созревшие абрикосы и долгое отсутствие родителей, обрекавших меня на голод. О полученном табеле я уже успел забыть, к тому же отцу были известны мои отметки, ему сообщил наш учитель, с которым они были в конечном счете сослуживцами.
Я остановился на крыльце, потому что после сумрачного чердака двор оказался залит таким ярким полуденным сиянием, что я, как филин, подслеповато заморгал глазами. И тут я услышал стук нашей повозки, не менее знакомый, чем отцовский голос, и, позабыв о недозрелых абрикосах, ворвался в кухню, точно чердак занялся пожаром.
- Едут! - закричал я с порога.
- Небось и мы не глухие, - сказала тетушка Кати. - Шел бы лучше руки мыть…
После обеда мы с бабушкой легли вздремнуть, то есть бабушка спала, шумно посапывая, а я охотился за мухой, обосновавшейся на печке над самой моей головой. Время от времени муха усаживалась мне на нос, и стоило пошевелиться, как она тотчас улетала, а затем опять появлялась на печке, чтобы чуть погодя вновь пристроиться на моем носу.
Наконец мне удалось прихлопнуть ее шапкой, но шум разбудил бабушку:
- Ты что-то сказал, милый?
- А? - позевывая спросил я тоном человека, который только что проснулся. - Ничего я не говорил, бабушка, я спал.
- Наверное, мне приснилось, - размышляла она вслух. - А вот какой сон снился - убей, не помню!
- Бабушка, можно я встану?
- Куда торопиться, сынок, отдыхай, сил набирайся… Конечно, если тебе надоело все время со старухой находиться…
"Беда! - подумал я. - Наверняка у нее уже глаза на мокром месте…"
- Что вы, бабушка, ни чуточки не надоело! Просто мне не спится.
- Состаришься, так и ты приучишься сон ценить… Да-а, милый мой, старость - не радость…
"Ах ты, господи, - томился я, - да кончится ли он когда-нибудь, этот длинный день!"
- Бабушка, а правда, что из всех ваших детей у моего папы был самый красивый почерк?
Старушка помолчала с минуту, словно человек, который из медленно движущейся повозки вывалился на обочину и теперь приходит в себя, отвлекаясь от предыдущих мыслей и настраиваясь на новые.
- У твоего отца, говоришь?
- Да.
- У отца твоего и сейчас дивный почерк, но самый что ни на есть красивый - ну чисто бисер нанизанный! - это у твоей тети Луйзи. Ведь ты видел ее письма.
- Писем я не видел, бабушка, только надпись на конверте…
- Оно и не положено, милый, чужие письма читать. Это тяжкая провинность, за нее и по закону наказывают.
- А разве закон не за все провинности наказывает?
Бабушка какое-то время медлила с ответом, а затем вывернулась привычным способом:
- Это не детского ума дело!
- Бабушка, а Петеру жеребенок ногу отдавил. Он даже на экзамен не явился.
Старушка опять помолчала, переваривая новую мысль, которую хитрый внук подбросил ей специально, чтобы она не сердилась. Если бабушка уклонялась от какого-либо каверзного вопроса этой привычной фразой, она, как правило, уже бывала рассержена. А я прекрасно знал, что она любит моего дружка Петера, у которого с ногой все было в порядке, и табель с одними только отличными оценками он собственноручно нес домой со школьного праздника.
- Вот ведь незадача!.. Компресс приложить надо, и к утру как рукой снимет.
- Пойду скажу ему, - вскочил я с дивана. - Скажу, что бабушка, мол, советует…
- Тряпку надо смочить в стоялой воде и сухим бинтом привязать, чтобы лучше припарило.
- Все так и передам, - я зевнул и вышел из комнаты, ощущая на спине недоверчивый бабушкин взгляд: к чему так спешить с лекарскими советами?.. Но я уже успел выскочить на террасу, которую тетка Луйзи упорно называла "галереей".
Кучер, дядюшка Пишта, как раз выводил лошадей из конюшни, и это зрелище наполнило мою душу ощущением радости и раздолья.
Отец собирается ехать куда-то, - мелькнула мысль, и я тотчас прошмыгнул обратно в кухню, чтобы ему не вздумалось прихватить меня с собой. Наши совместные поездки никогда не доводили до добра, хотя я очень любил кататься на лошадях. Любил конский запах, словоохотливый перестук колес, простор родного края, плывущие по небу облака… Любил уютно пригреться на сидении и следить, как бегут навстречу придорожные деревья, и чувствовать, как теснятся в голове разные мысли, - я все любил, кроме одного: вопросов отца, который пользовался случаем проэкзаменовать меня по географии и арифметике.
По арифметике я вытянул на "хорошо", и этого с меня было предостаточно: я не без коварства смотрел вслед выезжающей со двора повозке.
А потом я пошел на чердак, слухом, зрением, сердцем, всем своим существом жаждя очутиться в его замкнутом мире, вдохнуть легкий запах зерна, повидать в преддверии сумерек всех его обитателей, а в первую очередь бабушкину дорожную шкатулку, хранящую заветные тайны взрослых.
Паук, скользя по паутине, и тот производит больше шума, чем мои босые пятки, едва касавшиеся мощных дубовых ступенек.
Окинув взглядом чердачное пространство, каждый закоулок и скопище предметов, я убедился, что все на месте, и тем не менее чувствовал: все как бы изменилось.
Я стоял не двигаясь.
Может, здесь кто-то побывал в мое отсутствие?
Нет, не это чувство беспокоило меня: ведь из людей здесь и некому было появляться, - а додуматься до истины я был маловат. Ну конечно же, это Время побывало здесь, и короткие, неуверенные утренние тени сменились густой, предвечерней тенью, насыщенной цветовыми оттенками и запахами.
Прабабушкино кресло жалобно скрипнуло, когда я опустился в него. Я сидел и ждал, когда что-нибудь случится, но вокруг ничего не происходило. Мне и невдомек было тогда, что источник всех событий - я сам, и именно мне следует дать им толчок, с тем чтобы потом, полсотни с лишним лет спустя, иметь возможность описать все это на бумаге.
В сторону шкатулки я даже не смотрел - мне надо было торопиться, а кроме того, я никак не мог побороть ощущение, будто на меня кто-то глядит. Я сидел, поддавшись сковывающим чарам тишины, словно окруженный давними родственниками; их, правда, уже нет на свете, но сейчас они со мной и молчаливо выражают свою любовь ко мне.
Это ничем не омраченное ощущение приятно согревало меня. Какой-то странный шорох заглушал все идущие извне звуки. Ведь и сейчас где-то неподалеку ворковал голубь, тарахтела вдоль улицы повозка, но грохот ее доносился словно издалека, как бы приглушенный мягкой периной.
Сноп золотистых лучей, пробивающийся сквозь разбитую черепицу, оставил далеко в стороне молочный кувшин и теперь подобрался к дорожной шляпе дяди Шини с облезлым синеватым сорочьим пером. Перо вроде бы чуть дрогнуло, и вдруг в ушах моих смолк странный шорох и шелест. Снова колыхнулось сорочье перо - как на ветке какого-нибудь придорожного тополя, когда бывшая обладательница его еще неумолчно стрекотала на всю округу…
- По-моему, можно разговаривать при ребенке…
Я нисколько не удивился, и страх не прошелся у меня по спине своими холодными пальцами. Не задумывался я и над тем, действительно ли слышу эти слова, ведь они прозвучали так естественно, как мне не раз доводилось слышать их от дядюшки Пишты Гёрбица, тетушки Кати, от прислуги, со слезами приходившей жаловаться бабушке.
- Уж и не знаю, можно ли рассказывать при ребенке?
- Говори, как на духу…
И я слегка гордился этим доверием. Выслушивать чужие жалобы было мне не в тягость, даже если они оказывались направлены против моих же собственных родителей. Не в моей натуре было передавать дурные вести дальше, потому что, как мне казалось, тогда зло не угомонится, а, взбаламученное попусту, лишь продолжит свою разрушительную работу.
Каждому было известно об этой моей черте, и, судя по всему, даже отец примирился с тем, что я такой, какой есть.
Несколько дней назад явилась к бабушке жена старика-управляющего.
- Беттике, может, порекомендуешь кого мне в служанки вместо Рози?
- А чем она тебе не угодила?
- Особенно не на что пожаловаться… вот только не могу я видеть ее кислую рожу! Говори ей не говори, вечно ходит повесив нос. Я уж ее разок-другой оплеухой вразумить пыталась, иногда это помогает… А другая служанка, похоже, младенца ждет…
Все эти разговоры происходили в моем присутствии. Должно быть, я представлялся людям каким-то безликим и потому безобидным; возможно, это почувствовало сейчас и сорочье перо… Ведь скорее всего заговорило именно оно, шляпа кивнула, и перо дрогнуло едва заметно.
- Да, - кивнула шляпа, - при нем можно говорить спокойно, я эту породу людей знаю. Вот и хозяин мой был такого же нрава, предпочел полтора года отсидеть, чем лишнего выболтать…
- Мальчик нам не помеха, - скрипнуло подо мной столетнее кресло. - Он моей хозяйке правнуком доводится…
- И моему хозяину тоже, - щелкнуло заржавелое шомпольное ружье. - Хозяин мой также не любил языком трепать, знай свое дело делал. Вот мельница и работала без простоев, потому как мельник был мой хозяин…
- Ты нам в тысячный раз повторяешь одно и то же, - блеснул белый кончик вешалки из оленьих рогов. - Можно подумать, будто в нашей честной компании подобрались сплошь одни недоумки…
- Хотя на самом деле это совсем не так, - звякнула шпора. - Но ружью не стоило бы так носиться со своим хозяином. Мельник - он мельник и есть, хоть и деньгами располагает…
- Не только деньгами, но и кредитом. Да и чести ему не занимать, - вступилось кресло. - И вообще удивляюсь, как это угораздило мою хозяйку влюбиться в твоего хозяина! Могла бы выбрать получше, чем гусарского офицеришку без гроша за душой.
- Не какой-то там офицеришка, - возмущенно шевельнулись красные гусарские штаны. - Мы в капитанах служили…
"Верно, - подумал я. - Все это само по себе правда. Вот только как это происходит, что я слышу их разговоры?"
И тут опять наступила продолжительная тишина.
А может, это была пауза в моих мыслях?
Однако красные гусарские штаны вроде бы все еще не успокоились, и в этот момент из-под сундука вылезла мышка и, внимательно оглядевшись по сторонам своими блестящими глазками-пуговками, села на задние лапки и принялась умываться, словно говоря:
- И вовсе я вас не боюсь…
Это выказанное храброй мышкой дружелюбие было неотделимо для меня от голосов старых вещей, которые словно бы звучали во мне и в любой момент могли зазвучать снова.
Мышка вылизала свою шубку и решила пригладить редковатые усы.
"Ничего не стоило бы ее поймать", - подумал я, и в ответ на это тотчас скрипнуло кресло…
- Нельзя! Как только пошевелишься, сразу же вернешься в обычный мир…
"Да, конечно, - подумал я. - Но мне вовсе не хочется шевелиться, и, пожалуй, я и не смог бы…"
И опять возникло удивительное ощущение, будто бы и эти свои мысли я услышал произнесенными вслух.
- В свое время я всласть полакомилась мышиным мясом, - заговорила сорока, вернее, сорочье перо. - И мелкими раками на морском побережье - ведь я родом оттуда.
- Будто мы не знаем! Неужели никто из вас не может сообщить что-нибудь новенькое? Видно, и впрямь тут подобрались одни тупицы! - сердито трепыхнулись оленьи рога. - Помнится, когда мы украшали лоб своего хозяина…
- Тоже мне - новенькое! - сухо прошелестел шелком старый зонтик. - Сейчас пойдет опять рассказывать, как его несравненный венценосный хозяин дрался и всех побивал своими рогами, пока злая пуля не оборвала его королевскую жизнь. А истина в том, что никакой он был не венценосный, а обыкновенный дряхлый олень, умерший от старости в заповеднике. И рога свои сбросил с горя, что былая мужская краса его теперь никому не нужна…
"Ах, зловредина", - подумал я, и зонтик тотчас откликнулся с укором:
- Друг наш мальчик, разве я что неверно сказал?
- Все верно. Но я бы этого говорить не стал. Лучше уж ложь во спасение, чем губительная правда. Правда она правдой и останется, даже если ее не высказывать вслух.
Настала долгая, ничем не нарушаемая тишина, и лишь позднее из толстой книги в кожаном переплете высыпался комочек истонченной в пыльцу бумаги.
- Мальчик прав, - прошелестели старые, пожелтевшие страницы. - Кто там разберет, что правда, а что ложь. Тут только Время может рассудить, а мы ему не указ. Сегодня правда одна, а завтра - другая…
- Пус-стая трес-скотня! - присвистнула погнутая капустная сечка. - Когда я была еще саблей…
- Косой ты была, а не саблей, - негромко звякнула шпора. - И на твоем месте я бы этого скрывать не стала. Поверь, что хлеб косить - ничуть не менее славное занятие, чем людей убивать…
- А помалкивать - куда более мудрое дело, чем языком болтать, - огрызнулась сечка. - Сразу видно, что тебя дальше сапога не пускали. Прежде чем стать косой, я была саблей.
- Нашла чем хвалиться! - осуждающе прошелестела шелковая нижняя юбка, которая валялась брошенной на крышке одного из чемоданов. - Никто не знает, что сейчас в моде?
Наступило молчание; лишь потертая воинская фуражка сделала такое движение, будто кто-то под нею горделиво подкручивал ус, да скребок для чистки обуви подрагивал тихонько, словно кто-то счищал об него грязь с подошв.
- Я недавно попал в эту почтенную компанию, - проговорил скребок.
- Мог бы сказать: в музей! - проскрипел ржавый напильник. - Тут никто не обидится…
- Давайте послушаем, что скажет скребок, - вмешались гусарские штаны. - Меня дамская мода интересует…
- Да, я недавно попал сюда, и если учесть, что я взирал на мир снизу, то, думается, мне есть что сообщить на эту интересующую вас тему.
- Да не тяни, говори скорее, - нетерпеливо прошуршала нижняя юбка, - не то я на пол свалюсь от любопытства…
- Словом, барышня юбка, ситуация такова, что нынче нижних юбок не носят!
- Жаль! - воскликнули гусарские штаны.
- О чем тут жалеть? - досадливо скрипнуло прабабушкино кресло. - Не носят, и ладно…
- Прошу прощения, - решили оправдаться штаны, - но вопрос должен быть рассмотрен с двух сторон.
- Ну и разглядывай, коли не лень!
- Вот и хозяйка его такая же грубиянка была, - гулко отозвалась старая кастрюля с отломанными ручками, тоже решив вступить в разговор. - А кто груб, тот не прав.
- Если мне позволят, - просипел кран, - то я мог бы поделиться новостью, хотя всего год, как я здесь…
- Значит, и новость свежая, - заметила шляпная картонка, устраиваясь поудобнее.
- Во-первых, сейчас среди нас мальчик…
- Нашел чем удивить! - качнулся деревянный конь. - Да я его давным-давно знаю, на мне он учился качаться. Помнится, я раз даже сбросил его, но за дело: он мою роскошную гриву выщипывал.
- Кран прав: конечно, это новость! - стукнуло ножкой старое кресло. - Ведь сегодня мы позволили мальчику видеть и слышать нас или, во всяком случае, верить, будто он видит и слышит. Разве это не новость?
- Ага! - гулко отозвался кран. - Я тоже так считаю. Но вообще-то я хотел рассказать вам историю, которую слышал от старой жабы.
- Давай рассказывай! - прокатилось по всему дымоходу, и я только сейчас сообразил, что вместе с потолочными балками и гладко вытоптанными кирпичами пола он тоже входит в эту тесную компанию.
- Мальчик сунул жабу в карман и унес ее в комнату. Жабе это не понравилось, хотя мальчик бережно положил ее в постель.
У меня кровь в жилах похолодела, но прабабушкино кресло успокаивающе скрипнуло:
- Важна цель, а не сам поступок! Продолжай дальше!
- Старой жабе не так уж плохо было на новом месте, но потом кто-то улегся на нее и завизжал на весь дом. Жаба говорит, что такого отчаянного визга не поднимала даже та большущая крыса, которую поймала кошка Нуци и едва смогла одолеть… Эта тетка вскочила с постели как ужаленная и визжала, визжала, не переставая…
Кран умолк.
- Правда это, малыш? - спросило старое кресло, но словно бы заговорила моя прабабушка, с которой мы никогда не виделись.
- Правда! - признался я.
- И за что ты ее так?..
- Она оскорбила мою мать… сказала, будто дедушка обкрадывал графа, и чего, мол, ждать от мельникова отродья… - перечислял обиды я, и глаза мои были полны слез.
- Не плачь…
- …И будто мама глупая и необразованная…
- Кто была эта особа?
- Сестра моего отца.
- И ты только одну жабу подложил ей в постель?
- Трех, - едва слышно выдохнул я.
- Молодец! - одобрительно скрипнуло старое кресло. - Мельниково отродье! Как им не надоест эта старая песня? Эй, гусарские штаны, слово за вами! Отвечайте нам, бравые, красивые гусарские штаны: какова была мельникова дочка?
Штаны выпрямились и напряглись, как на параде, а весь чердак заполнила такая плотная тишина, что я чуть не задохнулся.
- По правде говоря, - донесся ответ, - это была достойнейшая из достойных, самая благородная женщина, какую я когда-либо видел!
- Можешь идти домой, сынок, - скрипнуло старое кресло. - На сегодня хватит, но помни, что мы тебе всегда рады, если один пожалуешь…
Даже когда я спустился на террасу, все лицо мое еще было залито слезами облегчения, и я радовался, что меня никто не видит. Я умылся над водопойной колодой и лег подле соломенного стога, чувствуя себя бесконечно слабым и усталым. Но спать мне не хотелось. Тело мое мягко утопало в золотистом ложе, ноздри щекотал запах лежалой прошлогодней соломы, и, кажется, в этот миг я был счастлив. Я чувствовал себя невесомо легким, и солнце пронизывало меня насквозь, давая мне тепла ровно столько, сколько его жаждало мое существо. Мысленно охватив весь минувший час, я убедился вдруг, что чердачные тайны стали для меня такой же повседневной реальностью, как вот этот забор и старая яблоня возле него, которая ежегодно приносила одно-два яблока размером с маленькую дыньку. По осени отец каждый раз решал срубить ее под корень, а каждой весной неизменно говорил:
- Жаль старушку. Глядишь, она этот год и соберется с силами…
Заговори сейчас яблоня со мной, я бы ничуть не удивился, но где-то глубоко в подсознании прочнее и неумолимее любых клятв и заверений утвердилось решение никому не рассказывать о том, что я видел и слышал. Даже бабушке, которая была мне верным другом. Нет, об этих вещах нельзя говорить вслух, потому что, обидевшись на мою несдержанность, они в тот же миг обратились бы в ложь или глупые бредни. То, что я видел и слышал, могло оставаться реальной действительностью лишь до тех пор, пока безраздельно принадлежало одному мне.
У меня с ними установились примерно такие отношения, как с дядюшкой Цомпо, большой сад которого простирался под бабушкиным окном. Дядюшка Цомпо был кузнечных дел мастером, но в кузне теперь всеми делами заправлял его сын, а бывший кузнец переключился на пчеловодство.